Этажи. 1 (5) март 2017 - Коллектив авторов 3 стр.

Господи, я ничего не вижу.
Мутнеет, настоянная на можжевельнике,
в бутылках болотная жижа.
Мы  серые, Господи, а Ты  беленький,

спрятался в ельнике с посохом и мешком,
и потираешь горячие рукавицы.
Свят, Свят, Свят еси в сердце моём!
Когда я была Твоей отроковицей 

Ты носил меня в берестяном тереме,
от родителей к бабушке и обратно.
И я, тогда, как никогда, верила
в то, что у Тебя борода не из ваты,

а из небесного ледяного льна,
и глаза  глубокие и холодные.
Мне думалось, я у Тебя такая одна,
но отходят вселенские воды

и рождаются день ото дня,
сморщенные красноликие дети,
предначертанные, предназначенные для
победы жизни над смертью.

Что мне его губы, что мне его борода?
Шарик от хуба бубы размножится в городах,
цвета хурмы палящей, с запахом  апельсин.
Чей ты, тираноящер, или ничей, один?

Что мне его слово, что мне его строфа?
Всё ему медь да олово, отдых, покой, лафа,
ёлочки в серпантине, фантики от конфет.
Я бы его отныне любила, но больше нет

в сердце моём простора, места для vip персон.
Но это другая история  Крым, Ереван, Херсон

загадай меня на кофейной гуще 
профиль рыбы выльется на фарфор,
шум прибоя оближет волною уши
и раздует парусом чрево штор.

и такой простор разольётся в сердце,
гладь морская, тёмная бирюза!
посмотри, ведь море совсем не сердится,
и не море даже, а Бирюса.

я  форель речная, с верховьев снежных
истекает дом мой до Ангары.
загадай меня, мой рыбак сердешный,
как одну единственную из рыб.

загадай меня на кофейной гуще 
профиль рыбы выльется на фарфор,
шум прибоя оближет волною уши
и раздует парусом чрево штор.

и такой простор разольётся в сердце,
гладь морская, тёмная бирюза!
посмотри, ведь море совсем не сердится,
и не море даже, а Бирюса.

я  форель речная, с верховьев снежных
истекает дом мой до Ангары.
загадай меня, мой рыбак сердешный,
как одну единственную из рыб.

Всё тот же взгляд, как будто, тот же зов 
от «Господи, прости» до чёрта в ступе,
от смерти в полупропитой халупе
до вечной жизни в свете образов
но тише звук, и сузился размах 
ни слеп, ни зряч, ни с Богом и ни с чёртом,
тут белый свет перемешался с чёрным
и серым цветом булькает в умах,
и катится колбаскою страна
по Малой Спасской, Бронной, Королёва
к Ваганьково, Николы, Востряково,
саму себя задорно хороня
под заново набухшее «ура»
весёлого экранного формата,
чтоб сокращалась вялая простата
кремлёвского, как прежде, упыря,
наследного, живее всех живых
и живших в этой чернозёмной жиже,
чей дым отечеством казался мне, да вышел 
срослись края и затянулись швы.
Я улечу по серой полосе,
выкашливая серый дым из лёгких,
совсем не ожидая слов неловких:
«Прости нас всех, и вы, простите все»

Нас, еще не ушедших туда, где становятся прошлым,
принимает октябрь, монотоня под небом намокшим,
расставанье в разгаре  лирично, пестро и устало,
расставанье шуршит поездами с лесного вокзала
Все исполнено ценности  лысина, трубка, сутулость,
кто зачтет это все, чтобы дольше прощанье тянулось,
чтоб осенняя взвешенность
в медленном воздухе длилась, чтобы кончилась вовремя
эта блаженная милость.
Все прекрасное было, но было и это, и это 
не хватает штриха, парадокса, слезинки, аккорда, акцента,
не хватает ответа, которого тоже не хватит 
затвердевшее небо на выдохе к горлу подкатит.
Что же было все это? недуг отраженного знанья?
Игровой лабиринт, разноцветная шкурка бананья?
прободение космоса, вдох под рукой дирижера?
Электронный каприз, породивший осмысленный шорох?
Что же все это  слизь лягушачья,
броженье комков перегноя
или все-таки замысел, промысел,
радостный свет, метанойя,
до последней, тридцатой, слезами прожженные драхмы,
и неведанный страх или освобождение страхом
Мы стоим, прижимаясь друг к другу
сухими стволами,
и прозрачней становится дым,
оставляющий пламя.

Здесь время такое  не знаешь, плывёшь ли, летишь,
гортанная речь высекает из воздуха ветер
и кольца свивает из Чисел, Исходов и Мишн,
и бьётся псалмами в субботнем огне семисвечий
над юностью новой, где мёдом течёт апельсин,
над морем ночным, где гуляют, целуются, стонут,
над строем палаток, где полог под утро отогнут
и губы солдаток шершавят песок и хамсин 
их время, как небо, встречает сухой синевой,
их сок не разбавлен, и пули всегда боевые,
их смерть и любовь поражают, поверьте, навылет,
и нет ничего, что в себе не вмещает всего.
Здесь переплетаются память и возраст любви,
и свадебным красным вином умащаются камни,
и слово изгнанья приемлет заблудший левит,
и к Слову прощенья, снискав, припадает губами

Как танцуешь ты, девочка, воздух пронзая собой,
как летишь длинноного сквозь жизнь в продолжении танца,
ничего не касаясь, нигде не желая остаться,
прикрывая глаза, чтоб не сделаться чьей-то судьбой.
А в округе сменяются песни, духи, имена,
в магазинах любви понижаются с возрастом цены,
ты летишь, ты живёшь невесомо меж небом и сценой,
только этим двоим, кроме старенькой мамы, видна.
Им, двоим неподкупным, понятен усталый мениск
и сердечная чаша твоя, и сердечная ноша 
отдохни, балерина, в прощальном поклоне склонись
И лети улыбаясь, легко, будто завтра вернёшься.

Стихи казались бредом. Сон не шёл,
такой, чтоб уживался со стихами,
они, сводя с ума, не затихали
и были самым важным, но о чём 
не мог понять и рук не мог поднять,
казался спящим, тонущим, летящим,
стихи несли меня всё дальше, дальше
и были мной, где не было меня,
они теснились, заполняя грудь,
как тесто, поднимались, тяжелели,
и было им плевать, что в этом теле
есть жизнь своя и я вот-вот умру,
не в силах дольше руки простирать,
что задохнусь от скорости, от ветра,
от красоты увиденного сверху
и ужаса всё это потерять,
всё это, где послушным чередом
менялся мир, ведомый вещим словом,
где я бродягой был седоголовым,
нашедшим свой давно забытый дом 
он ждал, моё беспамятство простив,
он вытер с губ моих чужие мифы,
меняя безнаказанные рифмы
на незнакомый неподдельный стих.
Словесный промельк. Ветер. Скорость. Гул.
Свет в комнату, похожую на келью
Я записать всё это не сумею, 
едва успел подумать и уснул.

Стихи казались бредом. Сон не шёл,
такой, чтоб уживался со стихами,
они, сводя с ума, не затихали
и были самым важным, но о чём 
не мог понять и рук не мог поднять,
казался спящим, тонущим, летящим,
стихи несли меня всё дальше, дальше
и были мной, где не было меня,
они теснились, заполняя грудь,
как тесто, поднимались, тяжелели,
и было им плевать, что в этом теле
есть жизнь своя и я вот-вот умру,
не в силах дольше руки простирать,
что задохнусь от скорости, от ветра,
от красоты увиденного сверху
и ужаса всё это потерять,
всё это, где послушным чередом
менялся мир, ведомый вещим словом,
где я бродягой был седоголовым,
нашедшим свой давно забытый дом 
он ждал, моё беспамятство простив,
он вытер с губ моих чужие мифы,
меняя безнаказанные рифмы
на незнакомый неподдельный стих.
Словесный промельк. Ветер. Скорость. Гул.
Свет в комнату, похожую на келью
Я записать всё это не сумею, 
едва успел подумать и уснул.

Это грустный волчок, сирота, кособокий танцор,
оторваться нельзя  так и ждёшь, затаившись,
когда, наконец, подскользнётся,
это ты, это я, это нота скулит напоследок,
упав с нотоносца,
это наше с тобой заболоченное озерцо.
Пахнет сыростью, мёртвым кузнечиком, словом чужим,
ожиданьем ухода, слезами, икрой, не доеденной с Пасхи,
общей памятью, верой угрюмой, тобою и мной,
только Царством небесным не пахнет,
повтори мне опять, в сотый раз,
что не может ни вкуса, ни запаха быть у души 
это всё от ума 
растолкуй мне высокий закон,
безымянный порядок всего без конца и начала,
не смотри на мостки  там неловкий танцор
сиротливо затих у причала
в ожидании чуда, волчок,
привалившись к озёрному камню виском.

Это смена сезона, планета летит зимовать,
что поделаешь, мальчик, ты видишь  ускоренным строем
одеваются в лёд вереницы поэтов, героев,
и позёмкой кружатся такие благие слова 
ты не слышал их, мальчик, тебе не знаком перезвон
гулких ямбов и похоти, света и душного блуда,
ты пришёл послесловием нашего долгого бунта
и уходишь вступлением в нам недоступный эон.
Я не плачу, я счастлив, я понял, как ты мне помог
и своим пробужденьем из тех, леденеющих, вышиб,
я смотрю как твой взгляд поднимается выше и выше,
и у нас у обоих уходит земля из-под ног.

Я не знаю тебя, быстроглазый остряк, хохотун,
беззаботный сластёна, профессор по женским коленям,
обещаньям, туманным словам, приворотным кореньям,
по лихому уменью сердца поражать на ходу,
я не верю тебе, королёк пустотелый, рифмач,
всё о далях поёшь, будто был там, но не был, не видел,
по красивым словам не взойти в эти дали, не выйти,
на красивых словах горевать, королёк, горевать
Я не слышу тебя, тайный плакальщик ветхих псалмов,
разрыватель одежд под стеной покаянного пепла,
дотянись до меня  я замёрзла, оглохла, ослепла,
я  душа твоя, милый, я плачу, я плачу без слов.

Слушать ветер осенний, ходить по утрам на базар,
гладить грушам бока, есть лепёшку у старого грека
и стоять над заливом, ища вдалеке паруса,
как в истории где-то.
Возвращаться домой, выдыхать самый лучший сезон,
самый лучший пейзаж процарапать по тонкому воску,
и не надо фантазий, когда под тобой горизонт
делит надвое воздух.

В контексте мартовского снегопада
Недостоверными становятся
Слова и города

Неверно дребезжание трамваев,
Сворачивающих с Пушкина
В Норштейновский туман

И как не ощутить родства
С холодным воздухом,
Он в лёгких вязнет
И не даёт дышать

В эфире стынет
Протяжно-сложная
Песнь муэдзина

Порой невыносимо,
Но светло
Снегопаденье в марте

Добрый Перенов подарил мне
Львиный рык
И курицын кокот
Весь день я ходила по городу,
И все говорили:
 Смотрите,
Вон женщина с рыжими волосами
Несёт в руках
Львиный рык
И курицын кокот.
И на мобильники фоткали

Меня не пускали в магазины,
Говорили, что
С львиным рыком
И кокотом куриным
Они не обслуживают.