Все это привело к тому, что различные жанровые установки в лирике Боратынского 183040ых годов оказались сплавленными самым неожиданным образом, Так, одическое начало остро и драматически соединяется с элегическим («Осень»), элегия перерастает в инвективу, которая в свою очередь разрешается идиллией («На посев леса»), заздравный гимн соединяется с лексикой дружеского послания и лирическим сюжетом духовной оды («Бокал»), мадригал взаимодействует с эпиграммой («Всегда и в пурпуре и в злате»), поэтический травелог с элементами духовной оды («Пироскаф»). При этом рудименты каждого жанра стилистические, ритмические, образные сохраняют свою узнаваемость, часто определяемую как присущую Боратынскому архаичность.
В свою очередь можно предположить, что именно в этом неожиданном столкновении разных жанровых канонов крылась как минимум одна из причин читательского непонимания поздней лирики Боратынского: заданный жанром «горизонт ожиданий» предполагал определенный путь восприятия. Жанровая перекодировка разрушала эти читательские ожидания и провоцировала непонимание. Но именно читательское непонимание («Ответа нет! Отвергнул струны я») осознавалось Боратынским как катастрофа и тем самым ставило перед необходимостью новых жанровых поисков, поскольку канонические жанры практически не предусматривали рефлексии, направленной на отношения с читателем. Ситуация замыкалась «круг понимания» оставался разомкнутым.
Попыткой нового «оцельнения»78 лирического мира стало создание первой в русской поэзии «книги стихов» цикла «Сумерки». Но мы остановимся не на «Сумерках» как «лирическом единстве»,79 поскольку оно было многократно осмыслено80, а на ряде поздних текстов, как включенных в «Сумерки», так и созданных после выхода книги стихов. Выбор анализируемых стихотворений почти произволен: с одной стороны, перед нами, безусловно, ключевые для позднего Боратынского произведения, с другой, здесь наглядно представлена та контаминация жанров, о которой шла речь выше. Вместе с тем, ни одно из этих стихотворений (в отличие, допустим, от «Осени» или «Последнего поэта») не становилось предметом специального анализа в жанровом аспекте.
Открывающее книгу «Сумерки» стихотворение «Князю Петру Андреевичу Вяземскому», несомненно, восходит к жанрово-семантическому канону дружеского послания. Прежде всего, об этом свидетельствует авторское определение жанра в начале ноября Е. А. Боратынский пишет С. Л. Энгельгардт: «По будущей почте пришлю тебе послание к Вяземскому».81 Характерное для послания заглавие фиксирует образ адресата, но обращение к реальному лицу князю Петру Андреевичу Вяземскому приобретает здесь новый смысл: это перекличка «звезд разрозненной плеяды», тогда как поэтический мир дружеского послания строился на представлении о нерушимой целостности круга, «упоительном ощущении литературной общности»82. Семантический канон дружеского послания почти незаметно, но значительно смещается относительно своих прежних границ.
Открывающее книгу «Сумерки» стихотворение «Князю Петру Андреевичу Вяземскому», несомненно, восходит к жанрово-семантическому канону дружеского послания. Прежде всего, об этом свидетельствует авторское определение жанра в начале ноября Е. А. Боратынский пишет С. Л. Энгельгардт: «По будущей почте пришлю тебе послание к Вяземскому».81 Характерное для послания заглавие фиксирует образ адресата, но обращение к реальному лицу князю Петру Андреевичу Вяземскому приобретает здесь новый смысл: это перекличка «звезд разрозненной плеяды», тогда как поэтический мир дружеского послания строился на представлении о нерушимой целостности круга, «упоительном ощущении литературной общности»82. Семантический канон дружеского послания почти незаметно, но значительно смещается относительно своих прежних границ.
9
Научный перевод издания Шписа на русский язык см. [Легенда о Фаусте 1978].
10
Как неоднократно отмечалось, с этим переводом Пушкин мог познакомиться еще в Одессе: следы «одесского» чтения Гете можно видеть в словах из известного пушкинского «письма об афеизме» от апреля первой половины мая 1824 г.: «Читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира» (Пушкин 19371959: XIII, 92). Французский перевод Стапфера имелся, например, в библиотеке Дмитриевых (НБ МГУ, Дмитр. 52205223) и А. П. Ермолова (НБ МГУ, XVII. 311), что свидетельствует об интересе русских читателей к этому изданию.
11
См., например, отклик о нем в «Revue encyclopédique» (1823. Т. XVII. Février. P. 384385).
12
Ср.: «la partie lyrique, qui occupe dans Faust une place assez large. On y trouve çà et là des chansons, des romances, des chants dEsprits célestes et dEsprit infernaux, des choeurs de sorciers et de sorcières, des formules magiques» [Goethe Œuvres 18211825: III, III].
13
Вероятно, именно эти две сцены Пушкин имел в виду в реплике Мефистофеля в «Сцене из Фауста» «Возил и к ведьмам, и к духам» [Пушкин 1999: VII, 746 (примеч. М. Н. Виролайнен)].
14
Наброски «Что козырь? Черви. Мне ходить», «Кто там? Здорово, господа», «Так вот детей земных изгнанье!..», «Сегодня бал у Сатаны» расположены на Л. 54 об.55, заметка о «Демоне» на Л. 58 об.59 тетради ПД 835.
15
Основание датировки предположение о том, что заметка о «Демоне» была написана как полемический ответ на отклик о стихотворении, появившийся в 3 «Сына отечества» за 1825 г. (выход в свет 1 февраля 1825 г.; см. [Пушкин в критике 1996: 250, 423]), с которым Пушкин мог познакомиться не ранее первой половины февраля (см. [Фомичев 1983: 33]).
16
Эта параллель, однако, не отменяет влияния соответствующего фрагмента из книги де Сталь на концепцию Пушкина в этой заметке; существенно, что у де Сталь, как и в пушкинском наброске, специально подчеркнут мотив отрицания («ceux qui nient» выделено курсивом), соединенный с темой сомнения («le doute vient de lenfer») ср.: «И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения?».
17
Мы не касаемся здесь других потенциальных источников « <Набросков>», среди которых прежде всего следует назвать французский перевод сатирического романа Ф. М. Клингера «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад» («Fausts Leben, Taten und Hӧllenfahrt» (1791); перевод [Klinger 1798]), содержащего колоритное описание пиршества в аду и приготовлений к нему (параллели к « <Наброскам>» отмечены в давней работе М. Б. Загорского [Загорский 1940: 234, 328330]), а кроме того, начало V песни «Орлеанской девственницы», в свою очередь, вероятно, послужившее одним из образцов и для Клингера (см. об этом: [Рак (в печати)]).
18
Вопреки дате на титульном листе (1825) первый том «Драматических сочинений Гете» поступил в продажу только в конце мая 1826 г. (см.: Bibliographie de la France. 1826. 41. 24 mai. P. 459. 3377; 1825. 34. 20 août. P. 555. 4665). Таким образом, ко времени работы над <«Набросками к замыслу о Фаусте»> и «Сценой из Фауста», предположительно датирующейся 1825 г., очерк Стапфера не мог быть доступен русскому поэту, однако применительно к более поздним фаустовским замыслам Пушкина эту статью, несомненно, следует учитывать в числе источников сведений об истории европейских обработок сюжета о Фаусте.
19
Можно предположить, что третий фрагмент, включенный Цявловской в состав <«Набросков к замыслу о Фаусте»>, отражает этот переход от сниженной стилистики «рубленных» диалогов, состоящих в основном из коротких фраз, часто разбивающих стихотворную строку, в набросках ПД 835 и ПД 76 к более «высокому» стилю «Сцены из Фауста», с которой набросок «Скажи, какие заклинанья» объединяет композиция (две относительно развернутых реплики персонажей), метрика (астрофический 4-стопный ямб вольной рифмовки), а также мотив неотступной службы нечистой силы (ср.: «Готов я как бы с неба пасть. / Довольно одного желанья / <> я служу, / Живу, кряхчу под вашим игом» [Пушкин 1937: II:1, 380] «Я мелким бесом извивался, / Развеселить тебя старался / <> Задай лишь мне задачу: / Без дела, знаешь, от тебя / Не смею отлучаться я» [Пушкин 1999: VII, 100, 102]; отмечено [Левинтон 2000: 149]).
20
20
См. письмо М. Цветаевой к Ю. Иваску от 4 апреля 1933 г. [Цветаева VII: 381).
21
Этот эпизод описан Цветаевой в эссе «Пленный дух» как произошедший в 1910 г. Разоблачению этой мистификации посвящено отдельное исследование: [Войтехович].
22
Описание этого эпизода есть, в том числе, в письмах Е.О.Кириенко-Волошиной (см., напр.: [Кудрова], [Обатнин]), см. также об этом в прозе самой Цветаевой: [Цветаева IV: 231].
23
Этот отрывок из записной книжки впоследствии будет опубликован Цветаевой отдельно в качестве приношения к следующему юбилею Бальмонта, в 1925 году: [Своими путями].
24
Рискнем высказать предположение, что этот визит был вызван дошедшей до В. И. Иванова вестью о трагической гибели младшей дочери Цветаевой (она умерла всего за три месяца до его визита 15 февраля 1920 года) и, возможно, желанием оказать живущей в одиночестве Цветаевой какую-либо поддержку. На это указывают его настойчивые расспросы об устройстве цветаевского быта и о ее старшей дочери и даже прямо высказанное беспокойство о ней («Аля, я за нее очень боюсь» [Записные книжки: 168].
25
Недаром на вопрос Иванова «А Вы пишете прозу?» она отвечает «Да, записные книжки» [Записные книжки: 169].
26
См. об этом, напр.: «Палитра русской прозы существенно разнообразилась. Уединенное и Опавшие листья В. Розанова с их бессюжетной фрагментарностью стали едва ли не самым впечатляющим литературным явлением рубежа 19001910-х годов. Фрагментарная композиция подчеркивала лирическую природу текста, а темой его было именно авторское я. <> При ясно выразившейся с первых шагов в литературе приверженности Цветаевой к дневниковой модели в лирике, неудивительно, что и ее проза имела ту же родословную» [Шевеленко: 204].
27
То, что «Переписка Гете с ребенком» послужила моделью для цветаевских «эпистолярных романов», отмечал К. М. Азадовский [Азадовский], полагая, однако, что актуализация интереса Цветаевой к фигуре Беттины связана с ее увлечением Р.М.Рильке (более поздним по времени, чем рассматриваемый нами ивановский эпизод).
28
Подробно об этом см.: [Обатнин].
29
См. об этом: [Азадовский].
30
См., напр., ее эссе «Живое о живом» [Цветаева IV: 185].
31
Заметим, что эта ирония относится только к описанию внешности Иванова, рассказ о его выступлении, и последовавшей за тем совместной общей беседе дан в спокойно-уважительном тоне.