Концовка окончательного варианта стихотворения созвучна волошинскому обращению к Цветаевой после выхода ее первой книги, «Раскрыв ладонь, плечо склонила» (3 декабря 1910), с близкой темой:
Раскрыв ладонь, плечо склонила
Я не видал еще лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца
И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты, как я,
Что мы в кольце одной неволи
В двойном потоке бытия.
И если суждены нам встречи
(Быть может, топоты погонь),
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь.
«Склоняю облом лба» «плечо склонила» эта интертекстуальная связь включает Пастернака в общий с Цветаевой и Волошиным ряд небожителей-поэтов, живущих «в кольце одной неволи», «в двойном потоке бытия»: стихотворение Волошина построено на мотиве «О вещая душа моя» (1855) Ф. И. Тютчева, а потому называет истинный, просторный поэтический круг, «город друзей» поэтов:
О вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
Цветаева начинает осознавать, насколько близкий поэт входит в ее жизнь, сколь сильной может оказаться любовь к нему, но боится своих чувств:
Думалось: будут легки
Дни и бестрепетна смежность
Рук. Взмахом руки,
Друг, остановимте нежность.
Выразительный черновой вариант 34 стихов:
Рук. Дуновеньем души
Друг, остановимт <е> нежн <ость>
Сначала ей казалось, что Пастернак не «любовь», а «дружба», что ее чувство к нему чувство поэта к поэту; но вот она отмечает, что не могла бы встретиться с ним в бесстрастном рукопожатии, и пытается призвать, пока не поздно, пока он не стал любовью, которую она будет на рассвете проверять формулой стиха, остановиться:
Не поздно еще!
В рас светные щели
(Не поздно!) еще
Нам птицы не пели.
В четверостишии автореминисценция стихотворения «Ночные шепота: шелка», связанного с Геликоном. Тогда стихи отрезвляли ее страсть, возвращали к сознанию одиночества. Вспоминая недавнюю любовь, Цветаева боится, что та же участь постигнет и этот, еще не начавшийся роман:
Будь на стороже!
Последняя ставка!
Нет, поздно уже
Друг, если до завтра!
Пастернак «последняя ставка» на лучшую себя, которая может осуществиться в любви к нему. И она признается, что уже поздно быть настороже, нежность не остановима, нельзя «откладывать смерть» земных страстей:
Мертвые хоть спят!
Только моим сна нет
Снам! Взмахом лопат
Друг остановимте память!
Комментируя в примечании к стихотворению интонацию этих стихов, Цветаева написала: «Ударяется и отрывается первый слог. Помечено не везде». Для нее графика была символом того самого взмаха руки, останавливающего сердце, роняющего страсть на дно души.
9 июля 1922 года записано еще одно стихотворение, развивающее тему предшествующего:
Руки и в круг
Перепродаж и переуступок!
Только бы губ,
Только бы рук мне не перепутать!
Этих вот всех
Суетностей, от которых сна нет.
Руки воздев
Друг, заклинаю свою же память!
В черновике стихотворение начиналось образом Фомы Неверующего, а лирический герой отождествлялся с Христом:
Дело не в том:
Нынче меня, а потом другую!
Легким перстом
Новую рану твою ревную.
Ревность в дугу
Сжав заклинаю свою же верность.
В легком кругу
Недостоверных моих соперниц.
В окончательном тексте стихи о ревности к тайным и явным соперницам сменяет живописание лирической героини в кольце компромиссов, «перепродаж и переуступок». Свою любовь к Пастернаку она стремится выделить из циркового круга жизни, воздевает руки к нему, как к богу или ангелу:
Чтобы в груди
(В тысячегрудой моей могиле
Братской!) дожди
Тысячелетий тебя не мыли
Тело меж тел,
Ты, что мне пропадом был
двухзвездным!..
Чтоб не истлел
С надписью: не опознан.
Концовка стихотворения в тетради была такой:
Концовка стихотворения в тетради была такой:
[Ты, что мне воздухом был и розой!]
[Ты, что мне воздухом был морозн <ым>]
Чтоб не истлел
С надписью: не опознан.
Двухзвездный пропад две ночи, проведенные с пастернаковской книгой. Этот вариант победил выразительное отождествление поэзии Пастернака с воздухом и розой. Пастернак не окажется в «свалочной яме» бывших «Высочеств». Один из коронованных и развенчанных Геликон, которому ночью 9го июля написано прощальное письмо: «Сегодня наши мысли врозь, Вы берете в сон другую, я целое небо. <> Вне милых бренностей: ревностей, нежностей, верностей, вот так, под пустыми небом: Вымнедороги. Но мне с Вами просто нечем было дышать». [66: СВТ, с. 103104.] Пустое небо, плывущее над Цветаевой, облака лирики Пастернака. Эти мысли сквозят в стихотворении «Слушать шаг». В беловой тетради оно записано после стихотворения «Берлину», в черновике предшествует ему:
Слушать шаг,
Слушать трость.
Зубы в такт.
Шаг! В кровь
Губы.
Так.
Тоже трость
По пятам.
Так же вроде
Будем там.
Так же гвоздь
В мозг. Всхруст.
Та же гроздь
Мимо уст.
И не шаг кровь в ушах.
И не кровь:
Реки вспять.
Брось!
Спать.
Это стихотворение, не включенное автором в книгу, содержит едва читаемые намеки: «Так же врозь / Будем там» [68: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 18, л. 56об.], пишет Цветаева в тетради. О каком «врозь» думает она? О разрыве с Геликоном или о разминовении с Пастернаком? Она любила бродить с тросточкой, как Пушкин. Речь, наверное, все-таки о шаге поэта, идущего впереди, или о современнике, идущем за ней, шаг в шаг. Может, это обман, иллюзия, и вслушивается она в голос собственной крови, видит очередной творческий сон? «Слуш <аю> себя как лес всадников ночных шаг <и> и птиц. Раздвоение: ты лес, ты же и шаг» запись в одной из тетрадей 19271928 годов. Кажется, ей все не верится, что рядом с ней въяве появился тот, с кем ей захочется всегда идти рядом. Образно стихотворение перекликается со стихотворением 1916 года «Руки люблю», входившим в «Версты».
Глава шестая.
«Ликующая Суламифь»
10го июля Цветаева надписывает для Пастернака свою «Разлуку»: «Борису Пастернаку навстречу!» Марина Цветаева. Берлин. 10 нов. июля 1922 г.» [69: ЦФ, с. 140.] и надписью пророчит будущее свидание. В тот же день заносит в тетрадь стихотворение «Берлину». Первый стих из него «Копыта как рукоплесканья» [70: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 48.] был записан 8 июля, во время работы над стихотворением «Неподражаемо лжет жизнь»:
Дождь убаюкивает боль.
Под ливни опускающихся ставень
Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль
Копыта как рукоплесканья.
Поздравствовалось и слилось.
В оставленности златозарной
Над сказочнейшим из сиротств
Вы смилостивились, казармы!
Отброшенный вариант последнего четверостишия подчеркивал обращенность к конкретному адресату: «Сплю нищенств <о> мое с твоим слилось». [71: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 50 об.] Наверное, она писала не о реальном дожде, а о ливне пастернаковской лирики, убаюкивающей боль и тоску. Душа погружается в сон, несмотря на доносящиеся с мостовой звуки лошадиных копыт о мостовую, подобные рукоплесканиям, отзыв души Марины Ивановны на лирику Бориса Пастернака. Временное берлинское жилище, воспринимаемое «казармами», вдруг обернулось Домом, смилостивилось над беженкой, потому что заговорило языком Поэзии.
Тема обретения сиротой дома и духовного покровителя уже на библейском материале звучит 12 июля 1922 года в стихотворении «Удостоверишься повремени!..». Легенду о царе Соломоне и бедной девушке из виноградника Цветаева знала отчасти по повести Куприна «Суламифь». На это указывает первоначальный вариант стихотворения, не вошедший в «После России»: [72: Т. А. Горькова почему-то отнесла эти стихи к Геликону. КС, с. 813.]
От нищенств и напраслин
Да, ибо в час, когда придут цари,
Дитя покинет ясли.
Сиротствующее найдет отца,
И даже век не взбросит,
Когда придут и розы, и сердца,
И лавры на серебряном подносе.
Удостоверишься, повремени!
Что, выброшенной на солому,
Не надо было ей ни славы, ни
Сокровищницы Соломона.
И вместо всех в маревах дней и судеб
Мне строящихся храмин
Я бы хотела так: камень на грудь
И под голову камень.
Нищее дитя, сирота, Суламифь, «покинет ясли», станет взрослой, «когда придут цари», когда в ее жизнь придет царь Соломон, который спасет ее «от нищенств и напраслин», от всех земных обид. В повести Куприна говорится, что Соломону не было сорока пяти, Суламифи исполнилось тринадцать. [73: Куприн А. И.. Собр. соч. в девяти томах. М. : Художественная литература, 1972, т. 5, с. 19.] Цветаева убеждена, что Суламифь после смерти отца нашла в Соломоне не любовника, а духовного покровителя. Она не поразилась ни любви, ни лаврам победительницы, ей не важны были сокровища, которыми Соломон любил украшать ее. Выброшенной на солому, наказанной братьями, Суламифи нужен был лишь дом, который нашла она, обретя нового «отца». В рабочей тетради вариант 911 стихов подчеркивал мотив покоя:
Нищее дитя, сирота, Суламифь, «покинет ясли», станет взрослой, «когда придут цари», когда в ее жизнь придет царь Соломон, который спасет ее «от нищенств и напраслин», от всех земных обид. В повести Куприна говорится, что Соломону не было сорока пяти, Суламифи исполнилось тринадцать. [73: Куприн А. И.. Собр. соч. в девяти томах. М. : Художественная литература, 1972, т. 5, с. 19.] Цветаева убеждена, что Суламифь после смерти отца нашла в Соломоне не любовника, а духовного покровителя. Она не поразилась ни любви, ни лаврам победительницы, ей не важны были сокровища, которыми Соломон любил украшать ее. Выброшенной на солому, наказанной братьями, Суламифи нужен был лишь дом, который нашла она, обретя нового «отца». В рабочей тетради вариант 911 стихов подчеркивал мотив покоя:
Что, выброшенной на каменья,
Не надо было ей ни стад, ни царств
А этого: упокоенья.
Пастернак был ровесником Цветаевой, но она увидела его в тот час творчески выше себя, поэтому возраст Суламифи и Соломона символ духовной иерархии. Одна из строк в рабочей тетради: «О чем ликующая Суламифь» [75: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 53.] говорит о том, что Цветаева, благодаря эпистолярному и творческому диалогу с Пастернаком перестает ощущать свое сиротство.
«Выброшенной на солому» автореминисценция стихотворения «Наша зала» («Вечерний альбом»), где Цветаева ощущает себя гостьей в собственном доме, потому что изменила милому (В. О. Нилендеру) :
Этим поздним укором я душу связала,
Как предателя бросив ее на солому,
И теперь я бездушно скитаюсь по дому,
Словно утром приехав с вокзала.
В черновой тетради 1922го года тоже возникает образ вокзала: «С мачт и вокзалов / Голос отчизн», [76: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 53 об.] потому что жизнь для Цветаевой лишь «гостеприимье» [77: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 53 об.], а она пребывает словно вне времени, на отлете, там, где ветер гуляет, так непрочны поэтические хоромы. Ночное убежище, найденное в лирике Пастернака, действует в час чтения, а утром соломой сгорает в своих стихах. [78: См. этот мотив в стихотворении «Мой путь не лежит мимо дому твоего» (I, 525).] Цветаева вместо всех «храмин» мечтает пребывать в лирическом доме души поэта-современника. Позже, 19 ноября 1922 года Цветаева напишет Пастернаку: «Тогда было лето, и у меня был свой балкон в Берлине. Камень, жара, Ваша земная книга на коленях. (Сидела на полу.) Я тогда десять дней жила ею, как на высоком гребне волны: поддалась (послушалась) и не захлебнулась, хватило дыхания ровно на то восьмистишие, которое я так счастлива Вам понравилось. От одной строки у меня до сих пор падает сердце». [79: ЦП, с. 25.] Она скрыла, что написала из-за пастернаковской книги не одно восьмистишие.