Она даже не вздрогнула от моих слов. Молча, не перебивая, выслушала до конца. А затем ответила:
Это не одно и то же, Ян.
Это одно и то же, Линда.
Это не одно и то же. Насильника еще можно простить. Но убийцу не простит даже Бог! вскрикнула она. В эти мгновенья ее лицо было белее белого.
Теперь ты вспомнила о Боге.
Я католичка, я не просто вспомнила. Это часть меня.
И я католик, Линда. Но ты не хочешь понять
Убийства? Нет, не хочу. Ты мстишь, и эта твоя месть, что в моих глазах, что в глазах Всевышнего.
Я подвинул кресло поближе к Линде.
Ты, кажется, забыла, что месть угодна Всевышнему. Евреи отмечают праздник Пурим, день, когда царь вавилонян согласился на право мести против Амана и его народа. И евреи с удовольствием мстили, подробности читай в книге Есфирь. А месть амаликитянам.
Они были народом неправедным.
Ну да, а еще занимали чужое место. Евреям некуда было возвращаться из плена. Примеров я могу привести множество, начиная с самого Каина. Так что не трогай Библию, эта книга настолько пропитана кровью, что лучше оставить ее попам. Они единственные, кто умудряются браться за нее и не оставлять следов на руках.
Ты богохульствуешь, с нажимом произнесла она. И тихо. И бессмысленно предаешь своего Бога.
Я не слушал: неожиданно в голове блеснула другая мысль, без перехода я начал говорить о ней.
Впрочем, вера уже не имеет значения. Мы теперь на большевистской земле, а значит, Бога больше нет.
Ян!
Вот, именно, Ян. Теперь и у нас будут порушены храмы, а статуи Христа и Богородицы превратятся в гипсовую пыль или золотой лом.
Линда порывисто вскочила с кресла, обошла его, и, вцепившись в спинку, резко произнесла чужим металлическим голосом.
Человек не может жить без Бога. Ни один человек.
Эти могут. Сто семьдесят миллионов. Живут уже двадцать лет. И мощь их только растет.
Однажды Господь низвергнет их на землю, и рассеет, как строителей Вавилонской башни.
Видимо, не при нашей жизни, Линда. Уж точно не при моей.
Враз обессилев, она снова села.
Ян, не разжимая губ, произнесла она. Неужели ничего нельзя поделать?
Ты сама сказала
Я о другом. О тебе. О Томаше. Неужели теперь, когда ничего не осталось ни страны, ни веры, ни, по твоим словам, даже Бога, ты все еще одержим местью.
Лицо непроизвольно дернулось.
Кое-что осталось. Мы с тобой. Народ. Люди.
Прости, Ян, я не с тобой. А народ он и не был с тобой. Вспомни, сколько вышло на улицы двадцать четвертого. Ты видел? я неохотно кивнул. Сколько несли красные знамена, будто хоругви. А сколько людей приветствовало большевиков, как освободителей, тогда, двадцатого, когда оборона пала. Что вы защищали там, в гарнизоне свою честь? И все?
Если ты думаешь, что большевики принесли Польше мир и процветание, то заблуждаешься. Что они творят внутри собственной страны, можно прочесть в любой большевистской газете. Теперь тоже будет и у нас. Вот ты, хозяйка магазина, тебя следует обобрать до нитки и сослать в Сибирь. Частная собственность у них запрещена. Вот твои родители, владельцы именьица и винокурни под Вильно. С ними поступят так же, возможно, вы встретитесь в одном вагоне. Вот Томаш, он хоть и пособник, и продался им, но отец у него капеллан. И вот я, дворянин, значит, меня следует расстрелять. И отца моего, поскольку он сам Рышард Засс, следует сперва расстрелять, а потом повесить: ведь именно он обвалил наступление красных в двадцатом и погнал их прочь. И мою мать, раз она
Ян, они ведь в Кракове, на немецкой стороне.
Я замер. Закрыл глаза. Затем, время попросту провалилось между век, открыл. Линда по-прежнему недвижно сидела на краешке кресла, пристально глядя на меня.
Как они? мягко спросила она. Ты слышал что-нибудь? я покачал головой. До меня доходили вести самые и замолчала на полуслове. Но не выдержала. Мне дядя звонил из Познани, позавчера. Там всех, всех поляков, мешают с землей. Мою двоюродную сестру Крыстину арестовали, якобы она прятала у себя оружие для подпольщиков. Насчет оружия, чушь, конечно. Крыся да она и мухи не обидит. Только с пятнадцатого о ней никаких известий. Дядя сколько ни пытался узнать. А потом связь прервалась. И с тех пор я больше не могу до него дозвониться. Мне все время говорят только одно: с немецкой территорией связи нет. И до родителей не могу. Сколько ни набираю номер никто не берет трубку. Длинные гудки. А на седьмом, я считала, обрывает коммутатор. Я не могу больше так, Ян. Это просто невыносимо, просто
Просто месть, скрипнув зубами, процедил я, слушая удары сердца, стучащего будто где-то снаружи, долбящего молотком в грудь. История вообще полна мести. И предательства. Мы второй раз заключаем союз с французами, и второй раз Польша после этого перестает существовать.
Неожиданно она бросилась ко мне, обвила шею руками, прижалась к плечу. Пылко зашептала на ухо, обжигая горячим дыханием.
Ян, обещай мне, что хотя бы ты не убьешь. Хотя бы ты не станешь.
Линда, я.
Обещай, прошу тебя. Умоляю. Только оставь Томаша, ведь тебе все равно, тебе уже никуда не деться, а мы, может быть, сможем как-то вместе. Прошу тебя, Ян. Если мы будем одни и никого больше не тронем. Хочешь, я встану на колени?
Она уже стояла на коленях перед моим креслом. Я поднялся, с трудом вырвавшись из ее рук. Линда мягко, неслышно, упала на пол и разрыдалась. Мне с трудом удалось усадить ее. Я присел на подлокотник и долго ждал, когда она успокоится. А затем подошел к окну. Всхлипывания замерли, я обернулся.
Прости, Ян
Нет, это ты прости меня. Мне не следовало говорить, надо было просто молча уйти и ждать в другом месте. Или сидеть и говорить о прошлом. О разных пустяках. Прости, я на самом деле очень хотел сказать тебе все это. Разделить свою боль. Ведь он мне был как брат. Больше, чем брат. Я все отдал ему. Даже тебя, тогда. А теперь мне казалось, я могу переиграть, получить все обратно. Нет, даже не переиграть. Ты права, мой приход к тебе
Затрезвонил телефон. Линда бросилась к нему, подняла трубку. Мужской голос зашебуршился в мембране, с полминуты она слушала его, а затем резко прервала связь, ударив по рычагам. И осторожно положила трубку на место.
Дядя? зачем-то спросил я, хотя и так знал имя звонившего. Линда не уцепилась за мою подсказку. Минуту она смотрела мимо меня, на дверь, а затем произнесла:
Дядя? зачем-то спросил я, хотя и так знал имя звонившего. Линда не уцепилась за мою подсказку. Минуту она смотрела мимо меня, на дверь, а затем произнесла:
Нет. Местный звонок, и не стала продолжать.
Я поднялся.
Прости. Мне пора уходить.
Ян.
Я помню. Мне действительно пора.
Она только смотрела, как я иду к двери, отворяю, начинаю спускаться по лестнице. На улице проехала машина, внезапно взвизгнули тормоза. Я замер, вслушиваясь в наступившую тишину. И тут только заметил, что следом за мной вышла и так же вслушивается Линда.
Хлопнула дверь, послышались чьи-то шаги. Я подошел к боковому окну, выглянул, вглядываясь в темноту пустынной улицы. Черный «Фольксваген» притормозил у самого цветочного магазина, из него вышел человек в форме, посветил фонарем в пространство перед собой. Затем произнес что-то на русском. Я понял только одно слово «подойди».
И тут же уже на польском: «Доброй ночи, я Томаш Бердых, бывший командир». Через мгновение Линда была уже подле меня.
Рядом с русским выросла еще одна фигура, на какое-то мгновение мне показалось, что говорила она вопреки всякой логике, ведь голос шел из темноты. Быстрый обмен репликами на обоих языках, затем просьба предъявить документы фигура долго сличала фото, словно не веря вошедшему в круг света Томашу. Едва завидев его, Линда вцепилась мне в плечо с удивительной силой, не замечая этой своей силы, и закусила платок, сцепила ткань зубами, чтобы не закричать. Томаш спокойно стоял возле русских, сверявших документы, почему-то улыбался. Затем спросил, все ли в порядке, и в чем заминка. Он спешит. Русский извинился, оглянулся на владевшего языком оккупированной земли товарища, и еще раз произнеся «пшепроше», заговорил о каком-то недоразумении, попросил проехать вместе с ними в комендатуру. Его коллега переводил. Еще один, я только сейчас заметил это, сидел на заднем сиденьи, ожидая всех троих. Он курил, поминутно поглядывая на часы.
Улыбка застыла на губах.
Какая-то глупость, произнес Бердых. У вас что там, начальство сменилось?
Совершенно верно. Мы специально разыскиваем вас. Полагаю, это не должно занять много времени.
А до завтра что, подождать не может?
Русский покачал головой и снова указал на заднее сиденье. Выхода не было если только не безумный выход. Но Томаш и не подумал о нем, подошел к машине, похлопав по крыше, спокойно стал садиться. Напоследок оглянулся с сожалением на светящиеся в темноте окна цветочного магазина. Улыбнулся, произнес что-то, я не разобрал слов. Линда с такой силой впилась пальцами в мое плечо, что я почувствовал, как ногти входят в плоть.
Говоривший на польском, сел рядом с Томашем, зажав его на заднем сиденьи между собой и курившим, и резко хлопнул дверью. В то же мгновение «Фольксваген», визжа шинами, развернулся и рванул прочь, набирая скорость. Пара секунд и он скрылся из виду. Еще несколько и наступила тишина.
И только тогда я почувствовал, как у меня под рубашкой течет кровь. Вздрогнул и попытался обернуться, лишь в последний момент запретив себе делать это. И все же краем глаза увидел Линду, присевшую на ступеньки лестницы. Взгляд не выражал ничего. И снова глаза казались пустыми стекляшками серого цвета, неудачно подобранными к белоснежному девичьему лицу. Она почти перестала дышать, когда увидела садившегося в машину Томаша и до сих пор сдерживает дыхание, не веря случившемуся. Ожидая возвращения машины. Исправления оплошности. Окончания будто специально разыгранного перед нею спектакля.
Я поднялся и стал спускаться по лестнице, медленно волоча разом отяжелевшие ноги. И когда рука уже ухватилась за ручку двери, сзади послышалось глухо: «Ян». Я остановился, придерживаясь за дверной косяк. Снова не дал себе обернуться.
Подожди, тихо произнесла она. Хоть немного. Я прошу тебя. Хотя бы до утра. Подожди, Ян
Не могу, Линда. Мне надо идти.
Но куда? я механически пожал плечами, не сознавая жеста. Лишь потом вздрогнул, вспомнив. Может быть, ты все же подождешь.