Что на столе? переспросила я таким же шёпотом всё-таки партбюро, не говоря уже о состоянии тёти Вали. Вообще-то я плачу намного громче, когда плачу, хотя намного реже.
Ой, Анечка, зайчик, не что, а кто: Сергей Викторович с Иркой, замдеканшей своей. Представляешь?
Я поняла, как не понять. Хоть бороды, да и седины, у декана не было, но бес всё равно куда надо ребро-то было, и явно не одно. Наверно, если бы я была мужчиной, я бы его поняла, хотя лицо, как известно, не обтянешь.
Я обняла тётю Валю:
Вот пусть они и пишут заявления. А вам-то с какой стати?
Так я ж увидела, Анечка!.. Чёрт меня дёрнул войти в неподходящий момент! Что ж теперь делать? Я получаюсь свидетель
Я подумала, потом уточнила:
А вы что-то сказали, когда вошли, или просто вышли?
Да какое там вышла! Как ошпаренная выскочила Анюточка, рыбонька, а может, они меня не заметили? Как ты думаешь?
Я подумала, что как не заметить я бы заметила, но сказала, что ни за что на свете. И настоятельно отсоветовала тёте Вале писать заявление. Сказала, что парторгов и замдеканов пруд пруди, а уборщиц не так уж много, особенно таких, которые не забывают менять воду в графине и приходят убирать ни свет ни заря. И мало ли что кому ударит в голову и в ребро Представляю, как бы эти детали назвала Римка.
Я подумала, что как не заметить я бы заметила, но сказала, что ни за что на свете. И настоятельно отсоветовала тёте Вале писать заявление. Сказала, что парторгов и замдеканов пруд пруди, а уборщиц не так уж много, особенно таких, которые не забывают менять воду в графине и приходят убирать ни свет ни заря. И мало ли что кому ударит в голову и в ребро Представляю, как бы эти детали назвала Римка.
Сергей Викторович был весь из себя в кожаной куртке без галстука, в соответствии с веяниями. Ирина, если не ошибаюсь, Васильевна тоже была строга и соответствовала моменту. Или ошибаюсь Вечно я ошибаюсь, Саша прав.
Интересно, какие они, эти галереи? Вообще, что такое галерея? Римка говорит, что они на открытом воздухе, то есть под открытым небом, и небо там совсем другое. Значит, они без потолков? Пятнадцати страниц недостаточно
На этот раз в галерею мою, картинную решила не заходить. Пошла с вокзала к себе домой мимо кинотеатра забыла название, вечно я забываю. На афише было написано «Мольба». Народу в кассы не было, народ с утра на пляже. Я тоже пойду, вот только отвечу на вопросы Сергея Викторовича.
Что такое перестройка? сказал Сергей Викторович.
Нет, он сказал с большой буквы:
Что такое Перестройка?
С утра я знала, как нужно ответить, но подумала о полированном столе и ответила неверно.
Перестройка, сказала я, это чтобы проверять сочинения вовремя и чтобы все умели говорить по-английски и читали с удовольствием.
«А так у тебя удовольствий меньше, чем сочинений», намекнула бы Агальтинова, отпивая «Театрального».
А вы сами уже перестроились? спросила Ирина, наверно, всё-таки Васильевна. Никак не могу вспомнить, даже досадно.
Я вздохнула. Не так, как тётя Валя, но всё-таки вздохнула.
Хоть здесь нет очереди! Я купила билет у кассирши, похожей на тётю Валю до перепуга, и вошла в кинозал, к счастью, абсолютно пустой.
Перестройку, подсказал Сергей Викторович, нужно начинать с себя.
Мама, не давай мне больше манную кашу, пожалуйста.
Чего только не вспомнишь с первого этажа до нашего пятого!.. Если бы не Даня, я бы никогда не перестроилась, наверно. Так бы и стояла во фрунт перед полированным столом с замдеканшей и комсоргшей, не говоря уж о Сергее Викторовиче.
Интересно, как там часы? Уже висят или всё ещё лежат, вернее, валяются?
4
Я была одна в кинотеатре.
Не одна, конечно. Кроме меня или я кроме них был этот жуткий жирный дьявол, мерцающий между светом и тенью и ухмыляющийся девушке в белом:
Жизнь это жирный кусок мяса!
И огромное поле, где роют ямы, будущее кладбище, к которому я видела подъезжает автобус, и из него выходит бесчисленная толпа с цветами, а мы убегаем от них в кафе, где подают горячий шоколад, не какао эка невидаль какао, а именно настоящий горячий шоколад. И над нами мужской голос читает стихи Важи Пшавелы в переводе Николая Заболоцкого. И вдруг одна из женщин шепчет своей соседке совсем не тёти-Валиным шёпотом:
Зачем мне эти стихи?!
Умение создать толпу нередкое искусство. Их не было и вдруг они тут, прямо передо мной. Помогают рыть ямы, не дают услышать девушку в белом. Впрочем, она всё равно молчит и ждёт нас, в надежде на то, что столик не занят и мы пригласим её на горячий шоколад или коктейль «Театральный».
Два старинных замка сомкнулись над узкой, пыльной тропинкой, та вспылила от неожиданности или от порыва чёрно-белого ветра, вспылила с таким пылом, словно она и не тропинка вовсе, а длинная, вьющаяся старинным свитком дорога, и на свитке этом загадочно-округлые буквы, такие же вьющиеся, как укрывшаяся под замками-ладонями древняя тропа, на которой они написаны. Каждая буква крохотный старинный свиток.
Стихи не стихают до самого пятого этажа, до самого дома в котором я живу в моём морском городе с таким устаревшим и неустаревающим женским именем.
Привет! поцеловал Саша меня и Даню.
Часы по-прежнему лежали в углу вместо того, чтобы висеть на стене, на кухне.
Папа, скажи «Пенин»! попросил Даня.
Знаю, усмехнулся Саша. Ты скажешь, мой папа Ленин.
Не твой! веско возразил Даня. А мой.
Саша в очередной раз положил свою душеуспокоительную газету не на письменный стол, как я много раз просила, а в кресло, и спросил, наклонив голову, чтобы Дане было видно:
Гражданин Бондарев, покажите, где у меня лысина.
Гражданин Бондарев, покажите, где у меня лысина.
Даня расхохотался, я тоже:
В мыши главное не цвет, а суть.
Саша снова поцеловал меня, на этот раз убедительнее:
Какие новости в очаге всё менее вражеской культуры? Все ли представители стройных рядов на сегодня перестроились?
Я с умеренной радостью до завтрашнего утра избавилась от сумки с сочинениями, а также с «Октябрём», и мы пошли было на кухню есть харчо, который я сварила до работы. Но в дверь позвонили, и сосед Марк Семёнович позвал:
Аня, тебя к телефону!
Звонили обычно мне, Саше почти никогда не звонили, разве что с работы. Но это и понятно, ведь у него, к моей радости, не было Вадика. То есть, скажем, Вики или совсем уж Дуси. А что? Я знавала тех, у кого были даже Дуси, не говоря уж о Виках.
Анюта, я уже на вокзале, сказал Вадик. Пока! Не скучай.
Ты правда не хочешь, чтобы я скучала? уточнила я.
С тобой не соскучишься, успокоил он. Надеюсь, со мной тоже.
Это не сокращало дистанцию. Я передала привет Наде, сказала «спасибо» Марку Семёновичу и Розе Моисеевне и, уходя, увидела в углу сумку баулистого вида с завёрнутыми в газету явными бутылками.
Валюта, вздохнула Роза Моисеевна. Сегодня как раз отоварили талоны.
У вас намечается ремонт? уточнила я.
Роза Моисеевна покачала головой:
Удавила Гришу отнести завучу. На всякий случай, а то кто их знает
Ну, Наташа никогда не напишет «большевистский» через «ц»! заметила я.
Марк Семёнович сделал рукой заверительный жест:
Как сказал Лазарь Моисеевич, главное не через какую букву написано, а кто выставляет окончательную оценку.
Нашёл кого цитировать, пожала плечами Роза Моисеевна.
В цитате, не согласился Марк Семёнович, главное не авторство цитируемого, а коннотация.
Какие вы, Антоша, слова употребляете! поставила точку Роза Моисеевна и застегнула змейку на сумке.
Всем было о чём думать, поэтому никто не знал, что у меня тоже была галерея. Не для гуляния, и в ней не затеряешься и не встретишь того, с кем не будет дистанции, и рукой подать до мансарды, но зато с каждой её стены солёной пеной по губам. Зато на каждой её стене крушение кораблей и надежд, возрождение и успокоение, и снова девятый вал, и мёртвый штиль. И паруса не алые, а настоящие, и спасающиеся души, и невидимые, невиданные берега.
Берега, словно стадо овец, и вовсе не похожая на красный камень кизиловая скала. Она рядом, пару часов на катере.
Кто звонил? спросил Саша.
Саша, как насчёт часов?! я мысленно топнула ногой. Мысль, как водится, материализовалась, и получилось, что не только мысленно.
Он взял газету и сел обратно в кресло.
А в моём закрытом до утра «Октябре» главный герой продолжал превращаться в японца.
4a
Чуть было не ответил банальностью, но банальностей снаружи и внутри и без того чересчур много.
Впрочем, я действительно не наблюдал часов. Кто знает, возможно, это признак счастья. А может, я правильно оценил творчество автора: не мне с ним тягаться в порождении банальностей.
Нет, всё-таки признак счастья.
Оно ведь только с виду среднего рода для тех, кто его не видит. Прячется среди весело растопыренных листьев, прикидывается позолоченными и посеребрёнными монетками на дне фонтанов, шутливо укрывается от постукивающих по старой брусчатке каблуков и каблучков.
А когда листья опадают и сами укрывают брусчатку, когда вода в фонтанах заканчивается до следующих листьев, оно, вовсе даже не безродное, снова пропадает из виду перебирается поближе к каминным решёткам, укутывается в чуть протёртый плед, стучит клавишами пишущей машинки по только что пустовавшим листам.
Но не исчезает для тех, кто знает и не забывает о нём, хотя и не существует для очень многих прочих.
5
Мама пораньше повела Даню в садик. Мы с Сашей остались совершенно вдвоём, поэтому почти опоздали на свои первые пары. У него пара начиналась утром, так что о часах не могло быть и речи, я имею в виду настенные, у меня после обеда, но мне ещё нужно было проверить пачку сочинений на тему домашнего чтения. А он ушёл рассказывать о научном коммунизме.
Если у прошлого есть будущее, то какое же это прошлое? Оно начало будущего, то есть самое что ни на есть настоящее.
Мы познакомились в университете, на моём пятом курсе. Ещё бы он не обратил на меня внимания, с его-то профессиональным умением ценить высокое в художественном смысле этого слова плюс проводить исторические параллели и, как я добавила впоследствии, меридианы. «Вы не на шутку разострились, товарищ Южина!» сказала бы Раиса Васильевна. Нет, скорее это сказал бы Владимир Лазаревич, наш преподаватель теории перевода. Классическая классная дама Раиса Васильевна говорила с нами только по-английски, всегда называла нас товарищами и по фамилии. А Владимир Лазаревич был с нами на «ты», говорил по-русски и товарищами не называл. «Не хохми так настойчиво, Аня, ты не на шее!» так бы он сказал. Если быть точной. Фамилий Владимир Лазаревич не использовал, хотя помнил, конечно. Имена для него были намного важнее фамилий, что не соответствовало красной нити, вернее, генеральной линии.