Мой старый знакомый затянулся очередной «Голуаз»:
Чем в меньшей степени один из двух твоих домов, в отличие от другого действительно твой, тем в большей степени небо другое Все полюбившиеся тебе пятнадцать страниц об этом, помнишь?
В транзисторе включили глушилку, да и поезду всё равно пришлось вернуться собрание закончилось. Римка взяла свой куб-ридикюль, и мы втроём расправили затёкшие кости. Или мышцы я толком никогда не знаю, что именно затекает.
Кубическая сумка в сочетании с джинсами и шевелюрой придавали Римке шарм в стиле Аннабеллы или Мари Джоли.
Ты, Агальтинова, разнузданнейшая особа, похвалила я Римку. Стиляга без страха и упрёка.
Светка возразила:
Ты что, Анька, стилягами называли мужиков! А нас побоюсь даже сказать, как. Ну, то есть не то чтобы непосредственно нас, а нас как класс.
Это зависит от системы ценностей называющего, не стала я спорить. Вернее, бесценностей.
Мы вышли из бьющих по не одному месту дверей, толпа рассосалась, и можно было подвести итоги.
Так вот, Южина, сказала Светка, когда мы прошли первый памятник и пошли в направлении второго, ты, оказывается, гремучая смесь буржуазной националистки с великодержавной шовинисткой.
Надо же! Что-то, значит, всё-таки услышала. Я целиком, как говорится, и полностью согласилась:
И это мне говорит великодержавная сионистка!
Гельфандша громогласно расхохоталась в радиусе метров двадцати никого не было, поэтому хохотать позволялось на любую тему:
Прошу называть меня просто пархатой казачкой.
А меня, добавила Римка, безродной космополиткой.
Мы со Светкой остановились и неодобрительно посмотрели на неё.
Какая же из тебя безродная космополитка? осадила её Гельфанд. Агальтинова не может быть космополиткой.
Разве что просто безродной, поставила я точку, и мы захохотали так, что железнодорожница выбежала из своего домика узнать, не случилось ли чего с поездом.
Вчера по «Голосу» Кэта Стивенса передавали, сообщила Римка.
Неужели не глушили? удивились мы.
Нет, я даже записала. Могу дать послушать, если будете продолжать называть меня разнузданной стилягой. Ну, я побежала, у меня вечером важное дело, нужно халат привести в порядок.
Мы знали, что Агальтинова в гости ходит с халатом и тапочками, и всё это умещается в её кубическом ридикюле.
Ты называешь удовольствие делом? усмехнулась Светка.
Самое главное дело в нашей жизни это получение удовольствий, пояснила Римка и ушла, что-то нащупывая в кармане джинсов, возможно, соверен на дорогу.
6
Интересно, что значит «бишь»? Не как часть слова вроде «любишь», а как полноценное слово. Вот решила сказать: «Так о чём бишь это я?» и рассмеялась сама себе. До чего же трудно временно перестать быть лингвистом! Наверно, перестать постоянно было бы проще, но я не соглашусь даже на временно.
Итак, я шла с пары по теории перевода и думала, как бы я, будь я на месте Ивана Кашкина, а лучше на своём, перевела название моей любимой пьесы.
«Как важно быть серьёзным» с профессиональной точки зрения так же несерьёзно, как и «Как важно быть Эрнестом». Что ж поделаешь, если автор любит играть словами, а многие слова для игры не подходят? Это в английском языке «Эрнест» и «серьёзный» на слух одно и то же, и было бы грешно не поиграть ими. А в русском было бы грешно наоборот.
Он жутко волновался, хоть никогда и ни за что на свете не подал бы виду. Подъехал на экипаже к самым колоннам театра Сент-Джеймс, впервые в жизни дал вознице соверен вместо пенни тому теперь хватит чаю до конца дней его правнуков, вошёл в зал, когда там уже народ сходил с ума почти как в «Менадах», и в партере, и на всех трёх или четырёх ярусах, я точно не помню. От начала до конца он бы не высидел, не смог бы притворяться беспечным целую вечность, да ещё и в перерывах отпускать ожидаемо неожиданные шутки.
Он жутко волновался, хоть никогда и ни за что на свете не подал бы виду. Подъехал на экипаже к самым колоннам театра Сент-Джеймс, впервые в жизни дал вознице соверен вместо пенни тому теперь хватит чаю до конца дней его правнуков, вошёл в зал, когда там уже народ сходил с ума почти как в «Менадах», и в партере, и на всех трёх или четырёх ярусах, я точно не помню. От начала до конца он бы не высидел, не смог бы притворяться беспечным целую вечность, да ещё и в перерывах отпускать ожидаемо неожиданные шутки.
Народ требовал автора, как на заклание. Он пробежал по проходу, запрыгнул на сцену и сказал, усмехнувшись и не поздоровавшись, и уж тем более не кланяясь:
Рад, что моя пьеса нравится вам почти так же сильно, как и мне.
Пару раз похлопал публике, как будто хлопнул театральной дверью, и ушёл, теперь вызывающе не спеша, нащупывая в кармане немыслимо зелёного пиджака ещё один соверен.
Ах да, чуть не забыла вечно я забываю важные детали. Возле прохода, в третьем или четвёртом ряду, кто их там считает в такой спешке, сидела дама с веером и спутником судя по всему, мужем, причём идеальным. Взглянув на даму, он понял, что она заслуживает чего-то менее идеального, вынул бутоньерку свою традционную хризантему и бросил ей на колени.
Я спустилась на четвёртый этаж и решила, что если перевести нельзя, то переводить не нужно. Вообще-то многое переводить хоть вроде бы и надо, всё равно нельзя. А уж если и впрямь не нужно то нельзя тем более.
Только что Владимир Лазаревич рассказал об Иринархе Введенском о его переводах Диккенса. Введенский, как и я («ты, Аня, будешь жить вечно, говорил Владимир Лазаревич, потому что не пьёшь, не куришь и от скромности более чем не умрёшь»), Ввведенский тоже считал, что переводить нужно не букву, а дух, поэтому перевёл простую фразу не «Он поцеловал её», а так, как требовала ситуация: «Он запечатлел поцелуй на её пурпурных устах». В другом случае перевёл бы по-другому: «Он чмокнул её», например. Или, как сказала бы Светка, не самый активный человек на свете и поэтому, наверно, сторонник английского пассивного залога, «она была им чмокнута».
День был нескончаемый, таких дней не бывает много. Солнце бесшумно, без издёвки, без горячечного бреда лилось бесконечным потоком с бирюзового то ли неба, то ли моего любимого, но опрокинутого, запрокинутого надо мной моря. Так бывало раньше, давно-предавно, и только по воскресеньям, а вот ведь случилось в будущем, и в самый вроде бы будний, будничный день. Праздники я недолюбливаю, в них праздновать требуется и положено, а вот в такой небудничный день светлый-светлый, или, как у Тарковского, белый-белый, на тебя с запрокинутого неба-моря льётся счастье не хочешь, а захлебнёшься. Да и хочешь, конечно.
Я барахталась и захлёбывалась, и тут-то он меня и заметил, хотя я проходила мимо, никого не замечая.
Я не потому его не заметила, что он был незаметен, а потому, что не знала, как быть с названием пьесы, и одновременно покатывалась от Светкиного пассивного залога. Попробуй не заметь меня в подобной ситуации! Да и только ли в этой?
Чем могу? спросил он с вальяжностью опытного мужчины, но меня-то не обманешь: зачем опытному демонстрировать опытность?
А что вы можете? не сдержалась я.
Сдержишься тут, когда такой мужчина!
Он посмотрел не на свои часы, а на мои или так меня оценивал, начиная с запястий, и сказал без вальяжности, что давало ему шанс:
У меня закончились пары, а на партсобрание в этот раз не пойду.
Так вы, отец Фёдор, партейный? догадалась я.
Александр, представился он, ещё ни разу не был отцом.
Анна, представилась я, ещё ни разу не была матерью.
Я не партейный, ты не подумай. Просто комсорг группы.
Врать не буду: мне совершенно не казалось, что мы знакомы целую вечность. Врут не только календари, но и заезженные романы.
На площади возле кукольного театра есть кафе-ресторан, там дают горячий шоколад, и там было тихо. Никто не толпился.
Наверно, это напоминает Францию, сказал Саша. Пока точно сказать не могу, но надеюсь, что это кафе не закроют до тех пор, пока смогу наконец-то.
Это был настоящий горячий шоколад, совсем даже не какао.
Мой профиль Англия, сказала я. А твой?
А мой Россия шестнадцатого века, зачем далеко ходить? Точнее, торговые связи в эпоху Ивана Грозного. Это у меня в обозримом будущем будет такая диссертация.
Я удивилась:
А разве тогда с кем-нибудь торговали? Я думала, в основном рубили головы и пытали лампой в морду.
Саша, что дало ему ещё один козырь, и не подумал снисходительно улыбнуться.
Ещё как и сколько! Окно в Европу прорубил совсем даже не всемирно известный фанатик, запечатлённый в бронзе и учебниках весьма средней школы.
С тем, что женщины любят якобы ушами, никто из моего дамского окружения никогда не был согласен.
«Я ушами слушаю, как-то заметила Светка. Иногда хлопаю, иногда их навостряю. Ещё они у меня часто мёрзнут. Как ими в таком состоянии полюбишь, да и в любом другом тоже?»
Или, как сказала когда-то мама, «любить ушами слишком для меня радикально. Впрочем, я не пробовала, ничего конкретного утверждать не стану».
Да и с тем, что мужчины любят глазами, не соглашусь: пялиться и любить совсем ведь не одно и то же.
Ты не согласен с тем, что он якобы Россию поднял на дыбы? бросила я пробный камень. Оказывается, камень попал в нужный огород. А ещё заезженные романы рассказывают, что женщины болтливы, с логическим ударением на женщинах.
На дыбу так было бы правильнее сказать. Хотя для любого «первого» и «великого» нет существенной разницы между шпорами и шорами, между взнузданной лошадью и осчастливленной толпой. Всё, что он может и чего хочет это заставить свою кобылу победоносно ржать на попадающих под копыта, равно как и блеющих и млеющих от священного трепета вперемешку с восторгом.
Я допила уже не очень горячий шоколад и заметила:
По-моему, Пушкин хотел похвалить Петра и то, что тот сделал. Город вот построил Не зря же он говорит «Люблю тебя, Петра творенье».
Саша сердито усмехнулся сердито не на меня, разумеется:
Аня, скажи, пожалуйста, как будущая мать будущему отцу, что важнее: то, что родители хотели, скажем, девочку, или то, что у них родился, скажем, мальчик?
Я кивнула и захотела мальчика, но Саше об этом не сказала наверно, чтобы он не подумал, что я вздумала любить ушами.
Мне совсем не интересно, добавил он, чего якобы хотел автор, в данном случае Пушкин. Главное то, что у него получилось. А у него в данном случае очень даже получилось. Получилось объяснить, кем был Пётр Первый: насильником и убийцей, самовлюблённым, как все диктаторы. И таким же диким, как то жуткое наводнение. Я считаю «Медного всадника» началом нашего Серебряного века. Без этих стихов разве наступил бы Серебряный век? Чтобы сказать своё слово, нужны звуки, из которых это слово сложится. «Медный всадник» азбука звуков для нового слова, азбука языка Серебряного века. Это вам, чего это он со мной опять на «вы»? не виртуозно-тривиальный «Онегин» с полукрепостной Татьяной, которую кто-то кому-то «отдал», и не бахчисарайско-цыганские роковые страсти, из которых могли произрасти максимум индийские двухсерийные фильмы, а уж никак не Серебряный век.