Это Нолик, сказал он, а это Бэлла, познакомьтесь.
Нолик? переспросила она, засмеявшись, при этом открылись сахарно-белые зубы, два из которых, верхние передние, налезали друг на друга, что придало ей в глазах Нолика ещё больше очарованья. А где же крестик? [8]
Он с трудом удержался, чтобы не сказать, что крестик это, скорей всего, она, но вместо этого произнес:
Вообще-то меня Арнольдом зовут, а Нолик это я так, для своих. А ваше полное имя Бэлла или Изабэлла?
Изабэлла.
Вот это да! восхитился Мишин друг, проявив неизвестную доселе никому начитанность. Арнольд и Изабэлла, прямо, как Тристан и Изольда, слыхали про таких?
Нолик кивнул:
Благородный рыцарь Тристан и белокурая красавица Изольда, быстро проговорил он, из рыцарского романа двенадцатого века, в первый раз с благодарностью вспомнив своего преподавателя немецкого, который отравлял ему существование всё детство, приходя заниматься с ним на дом два раза в неделю, а вот теперь как раз и пригодился.
Бэлла посмотрела на него интересом. Он решил не упускать момента.
Разрешите вас пригласить на танец, расхрабрился он, сделав вид, что парня, с которым она только что танцевала, и который всё еще стоял у него за спиной, и в помине нет.
Разрешаю.
Патефон завел «Утомленное солнце нежно с морем прощалось» [9], она положила тонкую руку ему на плечо, он осторожно, чтобы не показаться нахалом, едва прикасаясь, обнял её за талию, и пропал
Оставшиеся шесть дней до отъезда он прометался, живя только ожиданием ежевечерней встречи, которая происходила то в кино, то в кафе, а один раз даже в Большом театре. Но самое главное начиналось, когда они выходили из общественных мест и медленно шли по улицам, освещаемым жёлтым светом тяжёлых старинных фонарей, и разговаривали. Эта часть вечера доставляла Нолику больше всего удовольствия, потому что в какой-то степени утоляла его ненасытный интерес к девушке, о существовании которой он даже и не подозревал еще неделю назад. Тихий мальчик, единственный ребёнок, родившийся у уже немолодых по тем временам, тридцатилетних родителей, встретившихся в тысяча девятьсот четырнадцатом году в полевом госпитале, где «она его за муки полюбила», удалив пулю из раздробленной щиколотки, которая уже начинала угрожающе загнивать под небрежно наложенной санитаром повязкой, а «он её за состраданье к ним» [10], Нолик, как ласково его называли дома, был спокойным, неконфликтным ребенком, который единственный раз воспротивился воле отца, видевшего сына после окончания школы студентом какого-нибудь солидного факультета в университете, например, математического или на худой конец экономического, когда встал вопрос, куда поступать после школы. И следствием этого протеста было то, что он стал курсантом артиллерийского училища. И как отец ни старался отговорить его, призвав на помощь всех тёток и дядьев со своей и материнской стороны (матери к тому времени уже не было в живых), бывших все, как один, математиками или историками и в то время ещё находившихся в пределах досягаемости, а не сосланных, как врагов народа, впоследствии в такие дали, до которых и не докричишься, сделать он ничего не смог. И его неразумный сын, обритый в первую же неделю обучения под ноль, проучившись два года, загремел служить на Дальний Восток с, правда, уже дозволенной, отросшей за годы учёбы шевелюрой. Он прослужил там год и в положенное время вернулся домой в отпуск. К этому времени у отца уже была другая жена, тоже врач, которая появилась в Ноликино отсутствие. Она хорошо вела хозяйство, восстановила пошатнувшийся уют в их двух комнатах в общей квартире на Арбате; и, когда они все вместе садились за накрытый белой крахмальной скатертью стол ужинать, у отца, как и раньше при матери, начинали блестеть глаза, и он неторопливо опускал ложку в прозрачный бульон, в котором вперемешку с золотыми блёстками жира и зелёной хвоей укропа плавала какая-нибудь мелкая чепуха, вроде риса или картошки; а потом, с удовольствием проглотив и одну, и вторую ложку и утолив первый голод, начинал неторопливый разговор о службе сына или о неспокойной политической ситуации в мире («в Германии всё-таки фашизм, в Испании и Италии тоже, их пролетариат не смог этому противостоять, но наша армия сильна и, если понадобится, разобьёт фашистов наголову»), время от времени вопросительно поглядывая на сына, как бы прося у него, как у военного человека, будущего защитника Родины, подтверждения правильности своих умозаключений. Но будущему защитнику Родины было не до этого. Земной шар, совершавший под ним своё привычное неторопливое вращение, вдруг со времени встречи с Беллой неожиданно остановился, а потом начал бешено кружиться в противоположную сторону, выбросив его в незнакомую ему доселе вселенную, где он и плавал теперь, судорожно хватая ртом воздух, совершенно забыв всех и вся, кроме той, которая, сама того не ведая, произвела столь разрушительные действия в его молодой, и, как ему до того казалось, устойчивой жизни. В последний, довольно морозный вечер перед его отъездом, Бэлла пришла к нему на свидание не в хорошенькой цигейковой шубке, шелковистый рукав которой доставляло ему такое удовольствие поглаживать, когда он вел девушку под руку (погладить руку он не решался), а в старом, совсем не зимнем по виду пальто, хоть и с меховым из непонятного зверя воротником. Побоявшись, что она замёрзнет (сам-то он не никогда мёрз: мать по-спартански закаляла его с самого детства, заставляя купаться в ледяной воде и ходить без пальто до холодов), он предложил пойти в ресторан «Националь» они как раз были рядом с Манежной площадью, недалеко от которой этот ресторан и возвышался, поражая воображение своей ампирной роскошью, но Бэлла посмотрела испуганно и отказалась: нет, нет, слишком дорогой, она не хочет, чтобы он оставлял там свои последние деньги! Он воспротивился, гордо заявив, что деньги у него есть. Эта было правдой и неправдой. Свои небольшие деньги он уже истратил за шесть дней в раю с ней, но как раз сегодня утром отец, перед тем как уйти на работу, зашёл к нему в комнату и положил рядом с кроватью маленькую пачечку аккуратно разглаженных, коричневых с нежными переливами в розовое, голубое и зеленое, со знакомым овалом портрета [11] слева, в затейливых виньетках сторублевок, пробормотав что-то о том, что, дескать, «и не думай отказываться, в дороге пригодятся». И вот теперь Нолик и собирался с пользой эти деньги истратить, совершенно не беспокоясь о девятидневной поездке в поезде, которая должна была начаться на следующее утро: небось, не пропадёт, чай с сахаром проводник разносит всё равно, а едой, едой он разживется незадорого у баб, которые на станциях всегда подносят к поезду на продажу варёную картошку и солёные огурцы. Он и раньше всегда у них что-нибудь покупал, а потом угощал соседей по купе, получая в ответ то крутое яичко, то пирожок с капустой, и так вот и ехал. Швейцар предупредительно открыл перед ними дверь, они вошли в вестибюль, не уступавший по ампирной роскоши самому зданию, сдали Бэллино пальтецо и ботики и Ноликову шинель, Нолик галантно взял Бэллу под руку, и они пошли на звуки музыки, которая и привела их в огромный зал, полный народу. Подскочил метрдотель во фраке и бабочке, улыбнулся профессионально, блеснув золотым передним зубом, и заскользил между столиками, призывно оглядываясь, не отстали ли они. Усадил за маленький столик недалеко от сцены, на которой играл джаз-банд, пообещал, что официант сейчас будет, и заскользил обратно, оставив их наедине с огромным меню, которое он незаметным движением выдернул из-за спины и положил перед Ноликом. Нолик пододвинул его Бэле, и они, почти касаясь головами, начали читать. Читать там было что. Жюльены грибные сменялись консоме с пашотом и без, плавно переходили в ассорти рыбное холодное и ассорти мясное горячее, продолжались рябчиками со спаржей и гречневыми блинами с жареной ягнятиной и завершались непонятным бланманже и знакомым мороженым. Они дочитали до конца и посмотрели друг на друга.
Ну, давайте заказывать, бесшабашно сказал Нолик, убедившись, что денег на Бэллочкин обед с вином ему хватит, а про себя всегда можно будет сказать, что не голодный, только я пить не могу, я в форме, а вы не смотрите на меня, пейте.
Пейте! засмеялась Бэллочка, да я вообще не пью.
Ну, тогда ешьте!
Это я могу.
Она заказала рассольник со свежей осетриной, к которому подавались расстегаи, и взглянула вопросительно:
А что же вы?
Я сейчас, сказал он, с облегчением подсчитав, что после того как Бэлла отказалась от вина, ему еще хватит на какое-нибудь недорогое блюдо для себя и даже еще на пирожное с чаем для неё.
Я вот солянку мою любимую, и еще Вам пирожное на сладкое, я знаю, Вы их любите.
Спасибо, не надо, слишком много, у меня и так пирожки к ухе.
Ну и что? Они же не сладкие. Вы какие пирожные любите?
«Наполеон» со сливочным кремом, мы даже один раз с нашим курьером на работе поспорили, кто больше «наполеонов» съест.
Ну и кто выиграл?
Он, он их пять съел, а я только три. Ну, он здоровый такой, он бы и десять съел, если бы было.
Ну, вот мы «наполеон» и закажем.
Заказали. Он посмотрел на Бэллочку. Она согрелась, раскраснелась от тепла, щеки у неё горели, глаза казались еще более голубыми, губы улыбались ему. Он улыбнулся в ответ:
Бэлла, а почему это Вы решили прийти сегодня в такой мороз в лёгком пальто, а не в шубе?
А шуба не моя, сказала она просто, а моей старшей сестры Нины. Она мне её дала поносить, а теперь она с оркестром на гастроли уехала и шубу забрала.
А вы как же?
А никак, у меня же пальто есть.
Ему вдруг стало неудобно: ну что он, в самом деле, лезет с расспросами шуба, пальто Какое его дело? Еще если бы он мог ей шубу купить, а так Наверное, все эти сомнения мгновенно отпечатались на его лице, потому что Бэлла встревоженно посмотрела на него и вдруг начала подниматься из-за стола.
Обиделась, с ужасом подумал он, сейчас уйдет, а я дурак.
Она оттянула вниз серую вязаную кофту, поправила кружевной воротничок блузки, кокетливо выглядывавший из-под нее:
Потанцуем?
И он благодарно вскочил, опрокинув от счастья загрохотавший стул, и так поспешно потащил её на предназначенный для танцев пятачок в середине зала, что она даже споткнулась.
На следующий день он уезжал. Он пришёл на вокзал загодя и минут двадцать ходил по промёрзшему перрону, покрытому тонким слоем заледеневшего сверху снега, всё время оскальзываясь в хромовых сапогах и балансируя руками, чтобы не упасть. Когда подошел поезд, он зубами стащил с одеревеневшей руки перчатку, полез во внутренний карман шинели, подал проводнику билет и с облегчением влез по высокой железной лестнице в вагон. Почти пустой, когда Нолик вошел в него, он быстро заполнялся народом, прибавившим к туалетному запаху карболки, свойственному всем железнодорожным поездам, запах распаренных под тёплой одеждой человеческих тел. Нолик вошел в своё купе, где уже сидела, окруженная многочисленными узлами, немолодая, деревенского вида тётка, которая, увидев его, страшно обрадовалась:
Товарищ военный, пропела она просительно, помогите скарб мой наверх закинуть, а то у меня силов нет, уж больно тяжёлый, да и высоко очень.
Конечно!
Не раздеваясь, сняв только шапку, он встал на нижнюю полку и начал закидывать на верхнюю третью довольно увесистые тюки и кошёлки. Забросив последний, он с облегчением сел, отдышался и, вытянув из кармана билет, посмотрел на номер своего места. Место было нижнее. В это время тётка, подобрав подол юбки (мелькнули небесного цвета тёплые штаны и чулки в резинку с грубыми подвязками (Нолик смущённо отвернулся), сделала попытку забраться на верхнюю полку и сорвалась бы, если бы он не поддержал её. Делать было нечего.
Меняемся не глядя, сказал он тётке. Вы на моё, я на ваше, и, не слушая благодарностей, полез на верхнюю полку.
Народ внизу прибывал и убывал. Вышла через два дня в Свердловске тётка, на её место сел мужик в полувоенном френче с внимательными глазами под стекляшками пенсне, неприятно кого-то напоминавший [12]. Потом ближе к Мариинску сошли сразу двое (утомлённого вида учительница, возвращавшаяся с педагогической конференции, всё время читавшая какие-то методички, и молодая хохотушка, зазывно на Нолика поглядывавшая), и на их места уселась якутская семья: муж в мятом пиджаке, всё время выходивший в коридор покурить, и его молодая жена с на удивление смирным узкоглазым младенцем на руках, время от времени слабо покряхтывавшим; и тогда мать, прикрывшись предварительно косынкой, расстегивала кофту и давала ему грудь. А потом в Улан-Удэ и они вместе с подозрительно-знакомым мужиком сошли, и до Читы три полки занимали молодые, залихватского вида ребята, которые без конца пили водку (приглашали и Нолика: «Слезай, служивый, выпей с нами!», но он отказывался) и весело гоготали; но в Чите и их не стало, и оставшийся до Сковородина день Нолик ехал один. Но, захваченный думами о своей любви, он как бы и не замечал этих происходивших под ним перемещений. Лёжа целыми днями на полке и упруго спрыгивая с неё только когда поезд начинал тяжело замедлять ход, чтобы успеть вместе с другими пассажирами выбежать на перрон и купить у закутанных до глаз в тёплые платки женщин горячей картошки и соленых огурцов, а ближе к Байкалу знаменитого копчёного омуля, при воспоминании о котором рот сразу наполнялся голодной слюной, он в который раз прокручивал в памяти минуты первой встречи с Бэллой, последний вечер в ресторане, разговоры во время свиданий, обращаясь к мельчайшим деталям, ставшими теперь такими важными, препарируя их до мельчайшего нервного волоска: как улыбалась, прикрывая рот рукой, как танцевала, откинув назад голову, как по-детски, быстрыми движениями махала варежкой на прощанье. И воспоминания эти доставляли ему неизъяснимое наслаждение. Иногда, чтобы отвлечься, он свешивал голову вниз и смотрел в окно на проносившиеся мимо чёрные громады леса с грязно-белыми проплешинами снега вперемежку с серой степью и разбросанными по ней одинокими избами, дымившими в тусклое небо печными трубами; на сливавшуюся по цвету с неровными берегами бесконечную ленту застывшей подо льдом Камы, тянувшейся аж до самых Уральских гор; на открывшиеся за ними плавные, поросшие лесом сопки, залитые таким ярким, азиатским солнцем, что оно напрочь выжигало воспоминания о зимней европейской тусклости; на весело синевший под этим солнцем океан; на неожиданно яркие на фоне тёмной тайги пятна вечно-зеленых елей и пихт; на гигантский, по виду совсем не озеро, а настоящее море, заваленный иссиня-белым снегом замерзший Байкал; на серпантинную дорогу, по которой поезд, извиваясь змеёй, шёл до самого Сковородина, Ноликова места назначения, показывая пассажирам, в каком бы вагоне они не сидели, то голову, то хвост. И с перехваченным дыханием, задрав голову, взирал на высеченный в скале гигантский барельеф Сталинa на станции «Ерофей Павлович», испытывая прилив восторга от величия личности и одновременно физического неудобства от нависшего над головой сооружения, это величие воплотившего.