Спасибо, не надо, слишком много, у меня и так пирожки к ухе.
Ну и что? Они же не сладкие. Вы какие пирожные любите?
«Наполеон» со сливочным кремом, мы даже один раз с нашим курьером на работе поспорили, кто больше «наполеонов» съест.
Ну и кто выиграл?
Он, он их пять съел, а я только три. Ну, он здоровый такой, он бы и десять съел, если бы было.
Ну, вот мы «наполеон» и закажем.
Заказали. Он посмотрел на Бэллочку. Она согрелась, раскраснелась от тепла, щеки у неё горели, глаза казались еще более голубыми, губы улыбались ему. Он улыбнулся в ответ:
Бэлла, а почему это Вы решили прийти сегодня в такой мороз в лёгком пальто, а не в шубе?
А шуба не моя, сказала она просто, а моей старшей сестры Нины. Она мне её дала поносить, а теперь она с оркестром на гастроли уехала и шубу забрала.
А вы как же?
А никак, у меня же пальто есть.
Ему вдруг стало неудобно: ну что он, в самом деле, лезет с расспросами шуба, пальто Какое его дело? Еще если бы он мог ей шубу купить, а так Наверное, все эти сомнения мгновенно отпечатались на его лице, потому что Бэлла встревоженно посмотрела на него и вдруг начала подниматься из-за стола.
Обиделась, с ужасом подумал он, сейчас уйдет, а я дурак.
Она оттянула вниз серую вязаную кофту, поправила кружевной воротничок блузки, кокетливо выглядывавший из-под нее:
Потанцуем?
И он благодарно вскочил, опрокинув от счастья загрохотавший стул, и так поспешно потащил её на предназначенный для танцев пятачок в середине зала, что она даже споткнулась.
На следующий день он уезжал. Он пришёл на вокзал загодя и минут двадцать ходил по промёрзшему перрону, покрытому тонким слоем заледеневшего сверху снега, всё время оскальзываясь в хромовых сапогах и балансируя руками, чтобы не упасть. Когда подошел поезд, он зубами стащил с одеревеневшей руки перчатку, полез во внутренний карман шинели, подал проводнику билет и с облегчением влез по высокой железной лестнице в вагон. Почти пустой, когда Нолик вошел в него, он быстро заполнялся народом, прибавившим к туалетному запаху карболки, свойственному всем железнодорожным поездам, запах распаренных под тёплой одеждой человеческих тел. Нолик вошел в своё купе, где уже сидела, окруженная многочисленными узлами, немолодая, деревенского вида тётка, которая, увидев его, страшно обрадовалась:
Товарищ военный, пропела она просительно, помогите скарб мой наверх закинуть, а то у меня силов нет, уж больно тяжёлый, да и высоко очень.
Конечно!
Не раздеваясь, сняв только шапку, он встал на нижнюю полку и начал закидывать на верхнюю третью довольно увесистые тюки и кошёлки. Забросив последний, он с облегчением сел, отдышался и, вытянув из кармана билет, посмотрел на номер своего места. Место было нижнее. В это время тётка, подобрав подол юбки (мелькнули небесного цвета тёплые штаны и чулки в резинку с грубыми подвязками (Нолик смущённо отвернулся), сделала попытку забраться на верхнюю полку и сорвалась бы, если бы он не поддержал её. Делать было нечего.
Меняемся не глядя, сказал он тётке. Вы на моё, я на ваше, и, не слушая благодарностей, полез на верхнюю полку.
Народ внизу прибывал и убывал. Вышла через два дня в Свердловске тётка, на её место сел мужик в полувоенном френче с внимательными глазами под стекляшками пенсне, неприятно кого-то напоминавший [12]. Потом ближе к Мариинску сошли сразу двое (утомлённого вида учительница, возвращавшаяся с педагогической конференции, всё время читавшая какие-то методички, и молодая хохотушка, зазывно на Нолика поглядывавшая), и на их места уселась якутская семья: муж в мятом пиджаке, всё время выходивший в коридор покурить, и его молодая жена с на удивление смирным узкоглазым младенцем на руках, время от времени слабо покряхтывавшим; и тогда мать, прикрывшись предварительно косынкой, расстегивала кофту и давала ему грудь. А потом в Улан-Удэ и они вместе с подозрительно-знакомым мужиком сошли, и до Читы три полки занимали молодые, залихватского вида ребята, которые без конца пили водку (приглашали и Нолика: «Слезай, служивый, выпей с нами!», но он отказывался) и весело гоготали; но в Чите и их не стало, и оставшийся до Сковородина день Нолик ехал один. Но, захваченный думами о своей любви, он как бы и не замечал этих происходивших под ним перемещений. Лёжа целыми днями на полке и упруго спрыгивая с неё только когда поезд начинал тяжело замедлять ход, чтобы успеть вместе с другими пассажирами выбежать на перрон и купить у закутанных до глаз в тёплые платки женщин горячей картошки и соленых огурцов, а ближе к Байкалу знаменитого копчёного омуля, при воспоминании о котором рот сразу наполнялся голодной слюной, он в который раз прокручивал в памяти минуты первой встречи с Бэллой, последний вечер в ресторане, разговоры во время свиданий, обращаясь к мельчайшим деталям, ставшими теперь такими важными, препарируя их до мельчайшего нервного волоска: как улыбалась, прикрывая рот рукой, как танцевала, откинув назад голову, как по-детски, быстрыми движениями махала варежкой на прощанье. И воспоминания эти доставляли ему неизъяснимое наслаждение. Иногда, чтобы отвлечься, он свешивал голову вниз и смотрел в окно на проносившиеся мимо чёрные громады леса с грязно-белыми проплешинами снега вперемежку с серой степью и разбросанными по ней одинокими избами, дымившими в тусклое небо печными трубами; на сливавшуюся по цвету с неровными берегами бесконечную ленту застывшей подо льдом Камы, тянувшейся аж до самых Уральских гор; на открывшиеся за ними плавные, поросшие лесом сопки, залитые таким ярким, азиатским солнцем, что оно напрочь выжигало воспоминания о зимней европейской тусклости; на весело синевший под этим солнцем океан; на неожиданно яркие на фоне тёмной тайги пятна вечно-зеленых елей и пихт; на гигантский, по виду совсем не озеро, а настоящее море, заваленный иссиня-белым снегом замерзший Байкал; на серпантинную дорогу, по которой поезд, извиваясь змеёй, шёл до самого Сковородина, Ноликова места назначения, показывая пассажирам, в каком бы вагоне они не сидели, то голову, то хвост. И с перехваченным дыханием, задрав голову, взирал на высеченный в скале гигантский барельеф Сталинa на станции «Ерофей Павлович», испытывая прилив восторга от величия личности и одновременно физического неудобства от нависшего над головой сооружения, это величие воплотившего.
Поезд в Сковородино приходил днём. Подхватив в одну руку чемоданчик, а в другую завёрнутого в чистую тряпку, а поверх неё ещё и в газету копчёного омуля, чтобы сегодня же вечером под него отметить своё возвращение (то, что друзья к его приезду припасли спирт, он не сомневался), Нолик вышел на привокзальную площадь и начал оглядываться в поисках военного газика или на крайний случай подводы, которые могли бы довезти его до места, где стоял его артиллерийский полк, но ничего, что могло бы как-то напоминать средство передвижения, не увидел. Прошло минут двадцать. От яростно светившего солнца начали слезиться глаза, одеревеневшие руки с трудом удерживали чемодан и газетный сверток, ноги в тонких сапогах превратились в бесчувственные култышки, а никакого транспорта и в помине не было. Понимая, что стоять нельзя, а то потом ни одна больница не примет, он, как маятник, начал ходить по площади, время от времени нагибаясь, чтобы зачерпнуть с земли снега и растереть щеки, которые он тоже уже переставал чувствовать. Прошло еще полчаса. Вдруг за спиной раздалось фырчанье машины. Он резко обернулся. Площадь пересекал грузовик, в кабине сидели двое. Из последних сил он рванул наперерез. Грузовик шарахнулся, его занесло, развернуло на сто восемьдесят градусов, и если бы Нолик не успел отскочить, не видать бы ему никогда ни Сковородина, ни друзей-товарищей, да и вообще ничего, но, видно, не судьба ему была так закончить свою жизнь. Из кабины высунулся разъярённый шофер:
Ты что, твою мать, охренел? заорал он, но, поглядев Нолику в лицо, сбавил тон: Эй, парень, щёки, щёки потри, особенно левую, она у тебя вся белая, и залезай, только не в кабину, места нет, лезь в кузов. Вот возьми ватник накрыться, да в кузове брезент лежит, завернись в него. После чего, отдав все распоряжения, спросил: Небось в полк возвращаешься?
В него, с трудом разлепив губы, просипел Нолик.
Ну, счастлив твой Бог, я как раз в ту сторону еду.
Через полтора часа Нолик, разоблачённый до белья, сидел на табуретке в комнате офицерского общежития, которую он делил ещё с тремя лейтенантами, и, мыча от боли, растирал себе снегом руки, а его соседи растирали не желавшие отходить от мороза ноги, которые они заставили его поставить в заботливо принесенный ими тазик со снегом же, одновременно следя за проведением лечения изнутри, заключавшемся в принятии по меньшей мере граненого стакана слабо разбавленного водой спирта, справедливо считая, что чем в таз, лучше в нас. А еще через час они все сидели за столом и под успевшего оттаять омуля мирно выпивали, рассматривая маленькую любительскую фотографию Бэллы, которую они сразу окрестили Ноликиной невестой, и засыпая Нолика довольно откровенными вопросами. Молодые мужчины, выбравшие самую мужскую в мире профессию не под давлением обязательного призыва, а по собственному желанию, они больше всего в жизни ценили настоящую дружбу, сливавшуюся в их понимании со службой Отечеству, которую они верно несли, несмотря на странные, не укладывающиеся в голове дела, в этом Отечестве творящиеся. Идолы, которым они поклонялись с юности, легендарные военачальники, революционная деятельность которых и повлияла на них при выборе профессии, оказывались вдруг государственными изменниками, участвовавшими в заговоре против «великого кормчего» и скорым судом за это приговоренными к расстрелу [13]. Об измене в высших командных кругах, которой выявлялось всё больше и больше, вот уже как два года, начиная с тридцать седьмого, писали все газеты, вызывая сумятицу в мыслях и холод в животе. И только когда они поздним вечером возвращались домой, в комнату с четырьмя под серыми казёнными одеялами железными койками, расставленными вдоль белых, с осыпающейся штукатуркой стен, с печкой в углу и столом посередине, за который они каждый раз садились, чтобы поговорить за жизнь и наконец-то по-человечески поесть горячей еды, приготовленной по установленному расписанию одним из них картошки с тушёнкой или макарон с ней же, а то и без неё, если не успевали ухватить в Военторге несколько промасленных металлических банок, покрытых жёлтой смазкой, а потом выпить стакана по три крепкого, почти черного чая с сахаром вприкуску, только тогда отступало на задний план терзавшее их недоумение, забывались на время невысказанные вслух вопросы, и жизнь была хороша, и не было в мире ничего лучше их братства, которое казалось вечным. Поэтому выспрашивания у Нолика подробностей про девушку его мечты диктовались вовсе не праздным любопытством, а неподдельным чувством ответственности за его судьбу (а если она вертихвостка, окрутит его и потом бросит, а он парень хороший, будет переживать?), ведь он был им братом. Вдруг в разговоре выяснилось, что у «невесты» (они, слушая Ноликовы излияния, уже успели проникнуться к ней симпатией) нет хорошего тёплого пальто, и она всю зиму ходит в каком-то совершенно непотребном старье. Ну, вот этого они стерпеть не могли. Как, Ноликина невеста мёрзнет из-за того, что она не может купить себе нормальное пальто? Так мы ей его купим! И не пальто, а шубу! Скинемся все и купим! Вот только зарплату получим И Нолик, который никогда не разрешал себе плакать, даже когда умерла мать, неожиданно почувствовал, как у него защипало в носу, и глаза постыдно налились неизвестно откуда взявшейся влагой.