Так бы Калина, в общем, и сделала. Если б не поняла, что советолог убаюкивает сам себя. Он был настолько во всём уверен, что из его уверенности торчало отчаяние.
Так бы Калина, в общем, и сделала. Если б не поняла, что советолог убаюкивает сам себя. Он был настолько во всём уверен, что из его уверенности торчало отчаяние.
Калина встряхнулась. Выключила радио.
Советологи процедила она, уходя из комнаты.
Эти люди с большими научными степенями всю жизнь разглядывали в лупу ритуальные речи генсеков. Вычисляли средний возраст членов Политбюро. Можно было слушать их лебединые мантры до второго пришествия, до выноса Ленина из Мавзолея. А можно было честно покурить травы и медитировать на красный флажок с серпом и молотом, который Джеки Шварц привезла из Ленинграда. Если удирать от действительности, лучше удирать напрямик.
Но и действительность не топталась на месте. Утром 7 вересня Калина узнала, что Джеки Шварц, которая ездила в Ленинград, обставила её навсегда. Потому что Ленинграда больше не было. Вместо него была суббота с кислым вином после обеда и продолжением в гостях. К вечеру Калина еле держалась на велосипеде. Колотя по педалям, она шептала себе, что неееет. Нет! Город, который ещё вчера называли Ленинградом, ни-ку-да не делся. Там, в дельте реки Невы, всё было по-прежнему. Те же люди наверняка спешили в то же метро мимо той же статуи Маяковского, в ногах у которого, по словам Джэки Шварц, конвейерным потоком встречались влюблённые. Грузные, уродливые трамваи, на которые истратил пять рулонов плёнки Дерек Томсен, который тоже ездил в Ленинград, по-прежнему гремели среди облезлых имперских фасадов. Зоя Максимовна, у которой два месяца жила Вики Клейн, тоже ездившая в Ленинград, по-прежнему закалывала волосы пластмассовым гребнем, стирала пыль с корешков «Большой советской энциклопедии» и гоняла внучку в очередь за сахаром. Только теперь всё это звалось Санкт-Петербургом. То есть как «только»? А как же те жилые коробки с фотографий Дерека романтичные и жуткие, в клетчатой сетке незакрытых швов? Они-то как могли называться «Санкт-Петербургом»?
Они же пропадут Калина слезла с велосипеда и оттолкнула его в коммунальную клумбу с овощами. Если назовёшь их «Санкт-Петербург» Они исчезнут в аннигиляционной вспышке
Потом она долго икала и курила на крыльце. Заоблачный Ленинград, годами паривший в её голове, расползался по своим незамазанным швам.
Аннигиляция Ленинграда решила дело. Утром 8 вересня Калина отодрала себя от матраса и, выпив аспирина, поняла, что у неё нет цепей, которые страшно терять. Сколько бы работодателей она ни подставила, в Вашингтоне всегда найдётся дюжина контор по спасению мира, которым позарез нужна своя Калина, потому что никто, кроме Калины, не готов чахнуть над их отчётностью за такую зарплату. Сколько бы она ни шаталась по планете Земля, в Вашингтоне всегда найдётся свободная комната в притоне для блудных детей среднего класса. Опять придётся брать в долг? Ну да, придётся. И что? Было минус двенадцать с половиной тысяч станет минус тринадцать с половиной. Тысячей больше, тысячей меньше. Всё равно не расплатишься.
Но влезть в новые долги оказалось не так просто. Калина полдня просидела на первом этаже, в комнате Ренаты Палайтене, мусоля записные книжки. Они с Ренатой выпили три кофейника на двоих, но не нашли ни одного знакомого, способного одолжить больше сотни. У знакомых в принципе не было денег. Все деньги на свете принадлежали родственникам.
Родственники. Просить мать было стыдно, просить брата противно, отца и тёток невозможно. Но кого-то просить было надо. Оставалось зажмуриться и перепробовать все варианты. Кроме невозможных.
Калина сказала «спасибо» Ренате Палайтене и поволоклась к себе. Она решила начать с матери. Мать после развода вернулась в школу. Её новый муж, вдовец с двумя подростками на шее, не мог её содержать. Он зарабатывал в разы меньше, чем отец Калины. Мать казалась счастливой в новом браке, но это счастье происходило не от избытка денег.
Калина напрягла воображение. Можно ли обставить дело так, чтобы оно не выглядело детской блажью?
Неа. Она помотала головой, поднимаясь по скрипучей лестнице. Нельзя.
Её дело, как его ни поверни, оставалось детской блажью. Чудесной, бесполезной детской блажью. Ни оправдывать её, ни противиться ей не имело смысла.
В комнате под крышей Калину встретили сигналы точного времени.
This is London, захрипело Би-би-си.
Калина осела на табуретку. За распахнутым окном внезапно оказался мир, залитый солнцем.
Неа. Она помотала головой, поднимаясь по скрипучей лестнице. Нельзя.
Её дело, как его ни поверни, оставалось детской блажью. Чудесной, бесполезной детской блажью. Ни оправдывать её, ни противиться ей не имело смысла.
В комнате под крышей Калину встретили сигналы точного времени.
This is London, захрипело Би-би-си.
Калина осела на табуретку. За распахнутым окном внезапно оказался мир, залитый солнцем.
Bingo, прошептала она.
На следующий день она позвонила в Лондон и попросила в долг на поездку в СССР.
На той стороне океана помолчали. Затем попросили повторить.
Мне очень нужна тысяча долларов, повторила Калина. Чтобы съездить в Советский Союз.
На той стороне океана прыснули в трубку.
Извини, Калина Просто Я, эээ, не могу никому дать в долг. Меня уже два года как сократили. Но я знаю людей, которые туда бесплатно возят. И денег ещё дают.
В тот же день Калина отложила все свободные средства на билет в Лондон.
В Лондоне, если начинать издалека, жил и умер Демьян Рудник, младший брат её деда. Братья расстались в сорок третьем, в транзитном лагере под Бланкензее. Деда отправили на юг, к баварскому фермеру, который называл Гитлера «австрийской вошью», а украинских рабочих кормил за семейным столом. Брату Демьяну повезло меньше. Он угодил в деревню Пиппердорф недалеко от лагеря. Его хозяин гонял граммофонные пластинки с речами фюрера, держал украинских рабов в свинарнике и бил их черенком лопаты. Он был настолько туп, что дождался прихода Красной Армии и пули в лоб от выпившего советского лейтенанта. Украинцев, которые не догадались убежать от репатриации, тогда же погрузили в вагоны без окон, идущие далеко на восток. Дед Демьян был среди догадливых. Он переждал репатриацию в лесу и переполз в британскую зону оккупации. В конце концов он добрался до Англии, где стал подданным Её Величества, а также отцом Линды Холл, в девичестве Рудник, которая открыла Калине дверь в лондонском пригороде 1 грудня 1991-го.
Проходи, проходи, засияла она, придерживая огромный живот. Только-только мои чехи звонили. Восьмого летишь в Прагу. Десятого будешь в Москве. Одиннадцатого в Мурманске. Иди, поешь сначала. Потом расскажу подробности. Извини, что всё затянулось.
Калина смотрела на тётю щенячьими глазами. Если б не живот, бросилась бы на шею.
Спасибо!!!
Подожди благодарить, усмехнулась Линда. Ты ещё не понимаешь, во что ввязываешься.
Не понимаю, охотно подтвердила Калина. Почти ничего не понимаю. Гостиница, чехи, фосфаты? Лыжи?
После завтрака детали наконец выстроились в ряд. В начале этого ряда двое загадочных чехов ворочали большими деньгами в Лондоне. Часть этих денег почему-то спускалась на постройку гостиницы в городе Кировск за полярным кругом. Идеологом проекта был новоизбранный мэр Кировска, мечтавший превратить город в жемчужину горнолыжного спорта. Местным инвестором выступал советский комбинат, производивший фосфорные удобрения. Комбинат платил натурой, то есть удобрениями. Удобрения отгружались неоглядному чехословацкому холдингу, который, среди прочего, растил пшеницу, торговал бытовой электроникой и строил дома. Строителей гостиницы привозили в Кировск чартерными рейсами из Праги, вахту за вахтой: сначала каменщиков, потом бетонщиков, затем плиточников, после них электриков и штукатуров. Теми же рейсами по тающему СССР развозились утюги и телевизоры.
Лондонские чехи командовали стройкой из Лондона и не доверяли советским партнёрам. Для перестраховки им требовались глаза со стороны. Этими глазами и была Линда. Каждые два-три месяца, без чёткого графика, её посылали убедиться, что подрядчики не дерут с русских втридорога, а русские не тормозят дело своей бюрократией или безденежьем. Последний раз она выезжала на объект в августе, с уже заметным животом. В Москве как раз случился путч, объявили чрезвычайное положение, Ельцин забрался на танк, в Ленинграде строили баррикады, и вместо трёх дней Линда просидела в Кировске неделю пока взвинченный мэр и невозмутимые заводские начальники выжидали, не придётся ли сворачивать на фиг весь капитализм.
Чехи платили щедрые суточные. Они исходили из того, что пребывание на советской территории травмирует западного человека. Линда не собиралась их переубеждать, но сама она бывала в Мозамбике и Бразилии, и даже имела там дело с местными властями. Ей не было страшно ни в Москве, ни в Мурманске, ни в Кировске. Ей было зябко и некомфортно.
Самая мерзкая часть гостиница в Москве. Заплесневелый бордель на пятьсот комнат. Тараканы в номере, ванна облезлая, в коридоре орут без конца. Персонал не видит тебя в упор. Весной, правда, оказалось, что человек, который из Праги всё организует, не знал, что это гостиница для советских граждан. Долго извинялся. В августе уже получше была гостиница для иностранцев. Что ещё. Ах да, магазины. Магазины все пустые. Но что есть, то до сих пор стоит копейки. За фунт суют неприличное количество рублей. Деньги потратить невозможно, как ни старайся.
Все деньги твои! горячо перебила Калина.
Глупости. Ты едешь, тебе и платят. Что ещё. От Мурманска до Кировска два с лишним часа на машине. По льду и полярной ночи. Если закутаешься как следует, даже романтично. В Кировске русские вполне приветливые, особенно мэр и особенно Виктор, Который Решает Проблемы. Почти все стараются помочь. Получается, правда, только у Виктора. Он даже пожарного инспектора может приволочь. Когда сильно путаешь русский с украинским, все смеются. Но радостно смеются, по-доброму. Ты не забыла русский, нет?
Калина качнула головой, помешкав. Последние два года колледжа она набирала столько русистики, сколько вообще влезало в её степень по антропологии. Другое дело, что все эти курсы оказались блестящими фантиками, на которые слависты подманивали чужих студентов, очарованных перестройкой. И ведь сама виновата. Нечего было клевать на названия вроде Tolstoyevsky и How to Suffer Like a Russian. Только один курс (The Soviet Novel) вёл настоящий русский профессор. Он, правда, презирал советские романы, но зато абзацами цитировал Тургенева и подробно объяснял, как снимать дроздов советским фотоаппаратом. На прочих же семинарах гладкие мальчики с рожами будущих любителей гольфа перебивали преподов речами о доблестях капитализма, а русский язык кончался на слове «Горбачёв».