Собрав остатки воли, Калина дождалась, когда женщина уйдёт. На Юнаса, вбежавшего с каким-то лечебным пойлом, её силы воли уже не хватило, и третий по счёту плач случился у него на глазах. Пока она молча глотала слёзы, он лепетал, что всё скоро пройдёт:
Врач Новакова очень хороший врач. Она сестра моего соседа. Ты в надёжных руках.
Калина возражала мычанием. Юнас не понимал её и лепетал дальше.
В конце концов у неё не осталось выхода, и она всё ему рассказала. Она начала с семейных трапез, во время которых её отец наставительно склонял и мешал с дерьмом своизх родственников и партнёров по бизнесу. Люди, поучал отец, бывают двух видов. Одни с негнущимся моральным стержнем и лошадиным трудолюбием. Такие люди полагаются на себя. Другие люди клопы, безвольные и праздные. Они присасываются к окружающим. Семья Рудник, по словам отца, кишела клопами. Клопами кишел весь мир. Клопами кишела даже украинская община. После развода клопом оказалась мать Калины, заодно с её новым мужем. Страной победивших клопов был СССР. Коммунизм был их религией.
Главный вывод из этих проповедей Калина сделала для себя лет в одиннадцать. Отец и его дружки по мировоззрению ненавидели коммунизм. Значит, поняла Калина, коммунизм угрожал их лощёному миропорядочку, сколоченному из эгоизма, лицемерия и презрения к слабым. Отец мечтал о грибовидном облаке над Москвой. Значит, именно Москва и была сердцем другой истории. В этой истории была своя большая ложь, свои страшные, кровавые ошибки, но эта другая история хоть как-то куда-то ползла, а не ходила по мерзкому кругу несправедливости. Отец хотел, чтобы Калина учила немецкий, она выбрала русский. Отец вещал, что «не ступит на украинскую землю», пока там заправляют клопы, Калина пропадала в библиотеках, целясь в первую тройку на олимпиаде штата по русскому, потому что место в первой тройке означало поездку в Москву и Киев. Она заняла второе место. Их группа должна была высадиться в «Шереметьево» 25 липня 1985 года, через три бесконечных месяца. Неделю после олимпиады Калина не могла спать: срок её паспорта вышел в конце 84-го, а для получения нового требовалось согласие отца.
Тревога кончилась отчаянием. Презрение к отцу ненавистью. Когда Калина, набравшись смелости, пришла к нему за подписью, он порвал форму родительского согласия. Пообещал: если она дёрнется в СССР по достижении восемнадцати, то не получит больше ни цента на колледж.
Что ещё было рассказывать?
Что, раз уж на то пошло, осталось досказать мне?
25 грудня 1991 года Калина Рудник спустилась по трапу чехословацкого самолёта и прошла паспортный контроль в таллиннском аэропорте. Белобрысый парень в новой, несоветской форме радостно проштемпелевал её паспорт, даже не взглянув на советскую визу.
Velcaam to Estohnia! сказал он.
Thank you, подняла уголки губ Калина.
В городе ещё платили советскими рублями. Рождественскую сказку Старого Таллинна окружали легионы советских коробок. Калину ещё бросало то в пот, то в холод, да и деньги лучше было бы приберечь, но она уломала Юнаса не задерживаться, ехать дальше. Они купили билеты на ленинградский автобус. В 19.12 по Москве автобус съехал с моста через Нарву и по раздолбанному асфальту покатился к ивангородскому вокзалу. Жители Ивангорода дослушивали тем временем печального Горбачёва, который прощался с ними по телевизору и говорил, что верит в их мудрость, в их силу духа.
До спуска советского флага в Кремле оставалось 26 минут.
Конец.
То есть как? спросит дотошный читатель. А плакать в четвёртый раз кто будет? Там же выше написано: «Плакать пришлось ещё че-ты-реж-ды».
Ну, хорошо.
Подловили.
В четвёртый раз плакать буду я. В 2011-м. В нашем шведском вузе, на совместной лекции с доцентом Рудник. Это Калина придумала такую лекцию: сначала она яркими мазками набрасывает студентам политическую хронику развала СССР, а потом выхожу я и томлю их экономикой. Мне было сказано подойти минут через сорок. Я подошёл и ждал своей очереди в заднем ряду, на верхотуре. Она не предупредила меня, что на сорок первой минуте начнёт выразительно зачитывать то самое отречение Горбачёва в хорошем шведском переводе. Потом-то она, конечно, извинялась. Объясняла, что так делает какой-то профессор в Энн-Арборе, и вот ей тоже захотелось попробовать, и спросить меня о впечатлениях.
Ну какие, Калина, у меня могли быть впечатления?
Ты же знаешь, чтó ты читала:
«наталкивались на нашу нетерпимость, низкий уровень политической культуры, боязнь перемен»
«выстраданы всей нашей историей, нашим трагическим опытом»
«наши общие усилия дадут плоды»
«наши народы будут жить в процветающем и демократическом обществе»
Вжимаясь в кресло, я смотрел, как расплываются головы шведских мальчиков и девочек, выросших в самом процветающем и демократическом обществе, каким пока может похвастать человечество. Я слушал твоё замечательное шведское произношение и давился комком в горле.
Потому что я тоже ехал в тот СССР, пускай и задним числом. Я ехал на пару с тобой и Горбачёвым. Ехал 12 лет, 7 месяцев, 28 дней, 21 час и 38 минут.
И я не знаю, кому завидовать.
Девяностые
Неутолимый Джо
Одна была красивей, но уникальней не было никого. Ты бросалась в меня носками, шерстяными и дырявыми, от смеха и близости Нового года. Кто ещё бросал в меня носки? Другие швырялись подушками, расчёсками, кружкой, курткой, черновиком дипломной работы по социологии. От злости. Всё как у всех.
Одна была красивей, но уникальней не было никого. Ты бросалась в меня носками, шерстяными и дырявыми, от смеха и близости Нового года. Кто ещё бросал в меня носки? Другие швырялись подушками, расчёсками, кружкой, курткой, черновиком дипломной работы по социологии. От злости. Всё как у всех.
Даже уехала ты в Париж. Другие уезжали в Лугу, Череповец и, скажу без ложной скромности, Сочи. А также в Купчино, на последнем трамвае. И постепенно выяснялось, что туда им всем и дорога. Ты же испарилась прямо в Париж, прямо из Тихвина. На самом интересном месте. Из самой гущи положительно заряженного, булькающего от ожиданий киселя, в котором я вдохновенно барахтался.
Самый корявый почерк безусловно у тебя. За жизни всех не ручаюсь, но в моей жизни закономерность такая: чем кривее почерк, тем умнее женщина. Твой без обстоятельной тренировки читать невозможно.
В Тихвине, конечно же, есть шкаф, в котором лежит журнал «Огонёк», сорок восьмой номер за девяносто четвёртый год. Старательно заваленный другой увядшей периодикой и стереомагнитофоном «Весна», чтоб наверняка. Но даже если его найдут, даже если его в сто первый раз оттуда втихую вытащу я, ничего всё равно не прояснится, потому что пять с половиной строчек поперёк жанровой фотографии на странице семь ты написала по-французски. Ещё тогда я раскопал в словарях и учебниках все je taime, je taime bien и tu me plais; я водил лупой туда и обратно, тщетно пытаясь угадать очертания перечисленных фраз в твоих каракулях. Там вроде бы есть bien, и точно есть три je. Я снимал ксерокопии и носил их в карманах, чтобы встретить знателей французского языка во всеоружии. Но они не понимали твой почерк. Они смущённо пожимали плечами.
Твоё международное имя не находят поисковые системы. Ни кириллицей, ни латиницей. Vkontakte и вфэйсбуке нет твоей страницы. Всех остальных я там нашёл легко и поголовно. Я лицезрел их пухлых детей и мужей, неприкрытых настройками приватности. Снисходительно читал списки любимых фильмов и телепередач. Малодушно вглядывался, чтобы увидеть, как все потускнели не меньше, чем я. И о да, они все потускнели, они все стали матовыми. Все лоснятся и тлеют. Пусть и не все так же кардинально, как я. Только ты, как вчера выяснилось, изменилась другим способом. Мне, по крайней мере, кажется.
Мне вечно кажется. И в этой связи самое главное. Не нашёл в себе храбрости рассказать вчера.
Только из-за тебя я сошёл с ума.
Эээээ, с чего бы начать, чтобы не сразу потянуло кривиться, ёрзать на стуле и бормотать «я тебя убью» (затыкая собственный стыд, в пустой комнате).
Ну хорошо. С третьего января. Тебе исполнялось 17. В твоей квартире ели торт и опохмелялись новогодние родственники по материнской линии. Приехавшая в гости тётя Анн-Софи, 23-х лет, сидела с краю, уже не делая вид, что слушает общение родственников на непонятном ей русском языке. Её перетащили в твою комнату. Там пахло прокисшим шампанским и задутыми свечами. На окне запиналась электрическая гирлянда советского производства.
Были приглашены мальчики и девочки, по четыре штуки, но мальчиков пришло только двое, потому что Шафранов Боря накануне загремел в больницу с алкогольным отравлением, а что помешало Никите из твоей 8-ой школы, я не помню, но помню, что был очень, очень рад не бледнеть на фоне его плеч и самоуверенности. В отсутствие Никиты моим фоном остался добрый Костик со своей гитарой и вьющимися усиками. Костик не представлял никакой угрозы, тем более ему так и не дали поиграть на гитаре ты без конца ставила нам завораживающие французские группы от тёти Анн-Софи. Группы с длинными названиями. Время от времени ты говорила нам, о чём они там поют, и девочки восхищались и завистливо мяли свои ладони, и в энный раз восклицали «ой Полинка, какая же ты счастливая!»
И хочется сказать так сказать («мы пришли на твой день рожденья из утыканного ларьками города на краю бездарно растянутой страны»), но ведь я не пришёл на твой день рождения я приехал из Питера, впритык, не забежав домой. Минуты две вытирал снегом несвежее лицо, прежде чем подойти к твоему подъезду. Я проболтался в Питере сутки, ночевал у отцовского друга, подполковника Казакова, от которого меня уже тогда тошнило. Ему и родителям наврал про дистанционные подготовительные курсы. Что типа приём документов с третьего числа. Тебе и гостям наврал про ночной панк-фестиваль в модном клубе. Себе не смог соврать ничего внятного, изнутри всё выглядело неожиданно и неуправляемо, но на самом деле мне хотелось разбега. Я был убеждён, что собираюсь прыгать выше своей головы и что плюхнусь на землю, мешком или Костиком на физре, но перед прыжком положено разбегаться.
Наверное, если бы я разбежался из Парижа или незабвенного города-побратима Эрувиль (-Сен-Клер), я прыгнул бы повыше. Наверное, не сошёл бы с ума. Но я разбегался вдоль Обводного канала. Подполковник Казаков живёт рядом с Балтийским вокзалом. Я прошёлся от его квартиры до автовокзала прямо по самой суицидальной набережной в известном мне мире, жмурясь от вонючего сырого воздуха.