Романтичное место Олеську не впечатлило, оно представляло собой пару брёвен и жалкое кострище в углублении между берёзок и ёлок. Зато всё остальное на терриконике было необыкновенно и прекрасно, как будто находилось где-то далеко в Нашей Стране, а не прямо здесь, над улицей Мира, Горняков и Девятого мая.
Олеське страшно понравились и берёзки с ёлками, растущие на каменном поле, и тёмно-серые кусочки древней живности в щебёнке из глубоких забоев, и, главное, вид этот огромный, неоглядный вид с любой стороны терриконика. Просто невероятно, сколько всего можно было разглядеть: улицу Маяковского, нашу школу, новый район со всеми новостройками, три шахты, все остальные терриконики, корпуса и трубы заводов, о существовании которых Олеська и не подозревала, а также лес, лес, лес, болото и то, что привело в ступор всех девчонок, оказавшихся наверху впервые, целую равнину щебёнки за Новым террикоником. Эта каменная равнина без единого дерева тянулась до самого горизонта, по ней ползали крошечные бульдозеры, сновали туда-сюда поезда с породой, и Олеська наконец поняла, откуда взялся бесконечный щербатый вал высотой с двухэтажный дом, в который они с бабушкой однажды уткнулись, когда ходили за грибами.
Потом её, само собой, выпороли за то, что лазила куда нельзя. (Вику выпороли ещё сильней, до крови, потому что «и младшую с собой затащила». ) Пока пороли, Олеська ревела, давилась соплями, клялась, что больше никогда-никогда, но как только боль прошла, она стала планировать новое восхождение. В то лето она забиралась на терриконик ещё дважды, с Лёшкой Беззубенко и какой-то девчонкой с Горняков, и оба раза сошли ей с рук, поскольку ремень отлично развивает способность искренне врать прямо в глаза.
Теперь Олеська задумала подняться на крышу мира одна. Выйдя из автобуса, она перебежала улицу и шмыгнула в кусты за переездом. Там начиналась тропинка, которая виляла в зарослях вдоль железной дороги и выходила к самому крутому склону терриконика.
Оттуда до пологого подъёма быстрее было дойти слева, вернувшись на железнодорожное полотно. Но железная дорога проходила мимо бани. С банного крыльца всё просматривалось насквозь. В субботу был мужской день, всякие дяди Бугры начинали подтягиваться после обеда, а к вечеру к ним присоединялся папа. Олеська боялась, что её засекут и настучат отцу.
Поэтому решила обойти терриконик длинным путём справа. Там тропы не было как таковой, пришлось скакать по камням на краю болота, местами продираясь через камыши и кусты. Олеська несколько раз оступилась, намочила ботинки, разодрала колготки на левой ноге, расшибла правую коленку, руку расцарапала, юбку порвала об кусок железного троса, но не обращала на всё это внимания. Подумала только, уже когда поднималась по шпалам, что зря тащилась в обход. Порка ей теперь светила в любом случае.
Наверху было немножко ветрено и от этого ещё необыкновенней. Жёлтые листья берёзок шелестели и падали на серые камни с бордовым отливом. Огромный сентябрьский мир у Олеськиных ног, казалось, менял цвет прямо на глазах, словно от лучей солнца в нём происходила химическая реакция.
После восхождения очень хотелось пить. Олеська старательно набрала слюны в пересохший рот. Сглотнула. Это то ли помогло, то ли отвлекло от жажды. Она подумала, что пьёт сама себя, и эта мысль почему-то показалась ей очень смешной.
Я пью сама себя, прошептала она и захихикала.
Похихикав, Олеська зашагала к противоположному краю терриконика. Очень хотелось посмотреть на вид с лесом и дальними новостройками. В конце концов она дошла дотуда и долго там сидела, подложив под зад портфель, потому что от сидения прямо на камнях с девочками случалось что-то ужасное и неизвестное. Но сначала, где-то посреди терриконика, ей пришла в голову ещё одна забавная мысль.
Она остановилась как вкопанная и произнесла новую мысль вслух:
Олеся занесена в Красную книгу.
Это звучало до того несуразно и многозначительно, что она засмеялась в голос:
Она остановилась как вкопанная и произнесла новую мысль вслух:
Олеся занесена в Красную книгу.
Это звучало до того несуразно и многозначительно, что она засмеялась в голос:
Олеся занесена! Ха-ха-ха В Красную книгу Олеся! Ха-ха-ха Занесена
Она сняла с плеч портфель, щёлкнула застёжками, достала алую тетрадку и ручку. Затем положила портфель на камни, чтобы поставить на него колени. Расписала ручку об запястье левой руки. Открыла на коленях тетрадку. Заодно открыла рот.
О-ле-ся зааа-неее-сеее-на вэ Крас-ну-ю кни-гу сказала она, пока заполняла вторую строчку крупным прыгучим почерком. Она написала оба слова с большой буквы: «Красную Книгу». Потому что оба слова были одинаково важные.
Точка.
Олеська поставила точку. Полюбовалась написанным предложением. Она не любила свой почерк, его все ругали, кроме Нины Маратовны. Но сейчас это было неважно.
«Вика занесена в Красную Книгу», добавила она, пропустив строчку.
Потом, пропустив ещё одну:
«Андрюша занесён в Красную Книгу».
И ещё через одну:
«Юля занесена в Красную Книгу».
Даже так, через строчку, на странице поместилось много имён с улицы Мира и из Олеськиного класса. И с каждым именем получалось очень смешно, особенно с именем «Лёша» [Беззубенко]. Под конец страницы у Олеськи в животе закололо от смеха.
Лёша! Ха-ха-ха Лёша занесён! В Красную книгу!
Моё имя не попало на первую страницу алой тетрадки. Имя Насти Чеушенко тоже. Почему-то Олеська не вспомнила о нас в тот момент.
Порка
Спустившись на землю, Олеська пошла обратно коротким путём, по железной дороге. Теперь ей было всё равно, засекут ли её с крыльца бани. Она несла улики с собой. Можно было, конечно, отмыть самую заметную грязь у колонки подальше от дома и гулять, пока не высохнут ботинки. Но колготки и платье заштопать было нечем.
У переезда она свернула на улицу Горняков, дошла до поворота на Павлика Морозова, свернула, дошла до Девятого мая, остановилась. Подумав, свернула на Девятого мая. Дошла до Авдеевых.
У них, кроме Димки Авдеева, который в техникуме учился, была Светка. На два года старше нас, Викина ровесница, горделиво курносая, с шикарной рыжей косой. Я, когда её видел, всегда бывал ошарашен, как смертный, подглядевший купанье богини Афины, и завидовал Олеське она хоть и была влюблена в Светку не меньше моего, но могла с ней общаться непринуждённо, потому что Викина сестра. Светка ей даже свои альбомы для рисования показывала с пояснениями. Она в художку ходила.
Здрасте, а Света дома? крикнула Олеська с обочины.
Нету её, ответила Светкин папа, чинивший забор. Ушла куда-то к девчонкам.
Олеська развернулась и зашагала обратно. Ну, само собой, Светки дома не было. Само собой, она у Гельки на огороде или вообще в новый район уехала на весь день, к девчонкам из художки. Олеська вернулась на Павлика Морозова, пошла дальше, пересекла безымянный переулок с трансформаторной будкой и сараями, дошла до улицы Мира. Свернула в сторону дома.
На улице Мира Олеську начало трясти. С ней это часто бывало в таких случаях. До улицы Мира порка ещё как будто маячила в будущем, не совсем ясном и потому не совсем страшном, и только после поворота она переезжала на ступеньку вниз, в настоящее, которое уже вовсю происходило у Олеськи в голове.
Она пошла по улице Мира, немного ускорив шаг, потому что оттянуть настоящее было всё равно невозможно. По дороге попадались девчонки и мальчишки, пешком и на великах, в том числе я и Гришка Тимохин из квартиры между нашей и Олеськиной. Олеська шла, вцепившись в лямки портфеля. Не останавливалась, ни с кем не разговаривала. Бросила нам с Гришкой, не глядя в нашу сторону, что ей надо домой. У колонки возле дома стояла тётя Галя Тимохина, набирала воду в железные вёдра, Олеська на неё тоже не посмотрела. «Здрастьтётьгаль» и шмыг по мосткам вдоль забора, пока тётя Галя не принялась задавать вопросы. («Олесь, у вас что, школа в субботу?» «Олесь, это кто тебя, не мальчишки наши?») Олеська знала, что разревётся, если начнёт с кем-нибудь говорить, особенно из взрослых, и тогда ей влетит вдвойне ещё и за то, что «несчастненькую из себя корчит перед людьми».
Перед тем, как зайти в дом, она сбегала в сортир, чтобы не описаться, когда начнётся. Затем разулась на крыльцах, поставила сырые ботинки на солнышке с краю. Прислушалась. Дома гремела Спартакиада по второй программе. Значит, папа точно не ушёл в баню и не выпил пока. Это было хорошо и плохо одновременно. Когда пьяный, он бил больней, но если очень пьяный, то иногда вообще не бил, ему наплевать становилось.
Перед тем, как зайти в дом, она сбегала в сортир, чтобы не описаться, когда начнётся. Затем разулась на крыльцах, поставила сырые ботинки на солнышке с краю. Прислушалась. Дома гремела Спартакиада по второй программе. Значит, папа точно не ушёл в баню и не выпил пока. Это было хорошо и плохо одновременно. Когда пьяный, он бил больней, но если очень пьяный, то иногда вообще не бил, ему наплевать становилось.
Швейную машинку слышно не было, Дрюшу тоже. Из приоткрытой двери тянуло жареными макаронами и супом из курицы, за которой стояли в четверг. Мама, получается, готовила. Бабушка с Дрюшей ещё не закончила обход всех остальных бабушек.
В прихожей (у них в семье крытую часть крыльца называли «прихожей») Олеська сунула мокрые ноги в тапки. Дверь в кухню была открыта. Несколько секунд Олеська стояла у порога, наблюдая, как булькает на плите источник супно-куриного запаха.
Вика, ты? осведомилась мама, не появляясь в Олеськином поле зрения.
Это я, сказала Олеська.
Чё-то ты быстро. Назанимались уже?
Олеська переступила порог. Мама крошила лук, стоя к ней спиной. Олеська осторожно поглядела влево. Из комнаты, где орала Спартакиада, виднелись папины ноги в трениках. Они лежали на диване, одна на другой. Та, что была сверху, ритмично подёргивалась.
Мам, я упала, сказала Олеська.
Она знала, что не отделается этой скудной информацией. Но нужно было хоть что-нибудь сказать первой.
Мамина голова повернулась. За ней нехотя развернулось всё тело в застиранном халате и жирном переднике.
Куда это ты упала?
В лужу, сказала Олеська, глядя на стопку посуды под рукомойником.
Пока уроки делала? У Насти Чеушенко?.. Ну-ка покажи.
Нож со стуком упал на разделочную доску. Мама приблизилась, вытирая руки о передник.
Там камни были, сказала Олеська. Её взгляд метался по кухне от рукомойника к солонке посреди стола, от клеёнки к полочке для спичек, от радио на холодильнике до вентиля на трубе, подававшей газ из баллона. Если бы она верила, что опять сможет наврать и выкрутиться, она бы смотрела маме прямо в лицо. А так у неё не было сил смотреть ни на какую часть мамы. Любая часть казалась отвратительной. Голос, от которого нельзя было отвести уши, казался отвратительней всего.