Таааак. Тааааааак. Упала она. Упала. Куда ты упала? Куда ты упала в хорошем платье? Я во вторник только стирала. Во вторник стирала. И колготки новые. Куда ты упала, я тебя спрашиваю? Я тебя спрашиваю или кого? Колготки ей хорошие по блату взяла на работе. Чтоб носились долго. Чтоб не рвались долго. Куда ты в них упала? Ходила опять? В болото ходила за камышами? В болото ходила опять? Куда ты упала? В хорошем платье. Мне ткань из Таллинна привезли. В болото лазила? Или на терриконик? Глина на юбке. На терриконик, паразитка? Шею себе свернуть хочешь? Шею, паразитка, хочешь себе свернуть?
Что-то было не так. Что-то было настолько не так, что Олеська, успевшая зажмуриться, решилась открыть глаза и посмотреть на маму.
Мама не смотрела на неё. Она стояла в метре от Олеськи, вполоборота к ней, и нависала всем туловищем над пустым местом. Её левая рука, припадочно скрюченная, как лапы военщины на газетных карикатурах, трясла воздух. Правая рука хлестала воздух по щекам.
ещё хорошо, если сдохнешь сразу. Избавишь всех. А если не сдохнешь, ты подумала? Если инвалидность, ты подумала, паразитка? Бревном до конца жизни? Парализует тебя если? Мы за тобой будем ходить? Я буду твоё говно убирать? Сестра будет? Сестра будет говно твоё убирать? Жопу твою вытирать? Парализует никто за тобой ходить не будет. Сразу в дом инвалидов. Сразу, слышишь меня? Будешь гнить в доме инвалидов. Ты этого хочешь? Этого хочешь? Ты за этим полезла? На терриконик за этим?..
Олеська попятилась от страха. Споткнулась о порог, вскрикнула, чуть не рухнула спиной в прихожую. Мама не услышала её крика. Она продолжала орать на пустое место, всё больше стервенея, как будто та, невидимая Олеська, вела себя самым неправильным образом, то есть пыталась оправдываться или вообще орать в ответ вместо того, чтобы просто реветь и просить прощения.
Харэ вопить, Лен. В дверях кухни показался отец. Дальше я с ней поговорю.
Мама разжала скрюченную руку, отпуская воздух. Ладонь, хлеставшая невидимую голову, тоже обмякла, упала на передник. Спина в халате распрямилась.
Олеська вгляделась в мамино лицо. Она ни разу не видела мамино лицо в такие секунды, когда передавали эстафету, потому что всегда зажмуривалась или смотрела в пол, или по-собачьи заглядывала в лицо папе, вымаливая прощение. Теперь она увидела, как мамин взгляд изменился, едва отец положил руку на плечо невидимой Олеськи. Бешенство схлынуло, остались просто глаза, припухшие от лука. Мама выглядела растерянно, как будто вышла из автобуса не на той остановке. Она открыла рот, и Олеська испугалась, что мама наконец поняла, что орала на пустое место. Сейчас она повернёт голову, заметит настоящую Олеську, укажет на неё папе.
Мама разжала скрюченную руку, отпуская воздух. Ладонь, хлеставшая невидимую голову, тоже обмякла, упала на передник. Спина в халате распрямилась.
Олеська вгляделась в мамино лицо. Она ни разу не видела мамино лицо в такие секунды, когда передавали эстафету, потому что всегда зажмуривалась или смотрела в пол, или по-собачьи заглядывала в лицо папе, вымаливая прощение. Теперь она увидела, как мамин взгляд изменился, едва отец положил руку на плечо невидимой Олеськи. Бешенство схлынуло, остались просто глаза, припухшие от лука. Мама выглядела растерянно, как будто вышла из автобуса не на той остановке. Она открыла рот, и Олеська испугалась, что мама наконец поняла, что орала на пустое место. Сейчас она повернёт голову, заметит настоящую Олеську, укажет на неё папе.
Но ничего этого не случилось. Мама не издала больше ни звука. Она молча смотрела, как папа уводит пустое место в комнату, ставит его на невидимые коленки возле дивана, выдёргивает ремень из брюк, висящих на спинке стула, снова подходит к дивану, дважды складывает ремень пополам. Теперь мама выглядела так, словно поняла, что автобус, который привёз её не на ту остановку, больше никогда не вернётся.
Папа размахнулся и стеганул пустоту у дивана. Мама начала жевать нижнюю губу. Её руки бесцельно тёрлись о передник. Телевизор надрывался пуще прежнего на Спартакиаде кто-то кому-то забил или куда-то прыгнул.
Ледяной ужас, сковавший Олеську, внезапно стал другим, горячим ужасом. Олеська отодрала себя от дверной коробки, бросилась на улицу, слетела с крыльца прямо в тапках, отчаянно пошлёпала по мосткам влево, в сторону прогона, по которому как раз проносился на новом велике Лёшка Беззубенко.
Олеська! крикнул он, затормозив сразу всеми тормозами. Хочешь, на багажнике покатаю?
Лёшке в том году достали низенькую «Эврику», без верхней перекладины для настоящих мужчин. Он почти не падал с неё и не боялся катать на багажнике.
«Лёша занесён в Красную Книгу», вспомнила Олеська. Он был занесён в самом низу первой страницы, а она в самом верху.
Лёшка, ты занесён в Красную книгу, сказала она, подходя к велосипеду.
Чё? не понял Лёшка. А чё ты с портфелем? Чё грязная вся?
Олеська забралась на багажник, поджала ноги в тапках и вцепилась обеими руками в седло.
Ниже возмись, за трубку, жопе щекотно, заёрзал Лёшка.
Олеська послушалась.
Ща попробую разогнаться, чтоб из прогона выехать, не слезая, объяснил Лёшка, когда они затряслись по укатанной щебёнке.
Я на тириконник лазила, сказала Олеська, улыбаясь в Лёшкину спину. Я узнала, как заносить в Красную книгу. Про которую Нин Маратна говорила.
Ааа, сказал Лёшка, не слушая.
Он изо всех сил крутил педали, готовясь выехать на проезжую часть её уровень был заметно выше прогона. У него это ещё ни разу не получалось с девчонкой на багажнике.
Сила Красной книги
К следующим выходным Олеська твёрдо знала, что нужно снова лезть на терриконик. На первой странице алой тетради поместились многие, но не поместилось гораздо больше.
Всю неделю Олеська терпела из последних сил. Ей очень хотелось всех заносить в Красную книгу, не дожидаясь терриконика, то есть дома или в школе, или лучше всего в гостях у рыжекосой Светки Авдеевой (она рисовала странные рисунки в альбомах, она бы поняла, пусть её саму и не били почти). Но Олеська боялась истратить зря место в тетради. Может, другой такой тетради не было. Может, без терриконика тетрадь не действовала. А с ним она действовала точно. Это подтверждалось каждый день.
Второе подтверждение пришло в то же воскресенье от Юльки Соловьёвой. Хорошая погода в воскресенье продолжилась, слухи о бабьем лете становились реальностью, мы играли в прятки полдня, а потом в фанты на огороде у Таньки и Дашки Анисимовых. Юлька прибежала около шести вечера, запыхавшаяся и зарёванная, со странным выражением на лице, которое, наверное, было шоком. Мы просто не знали такого понятия «шок» и не могли правильно классифицировать.
То, что Юльку на улицу пустили в зарёванном виде, уже само по себе было невиданно. Её мама на Водоканале работала и культурную из себя строила после второго брака, потому что Юлькин отчим был начальником участка на Водоканале. По официальной версии, Юльку никогда не пороли. Её «не выпускали гулять», чтобы она «задумалась о своём поведении». Мы все знали, конечно, что о поведении Юлька задумывается распухшей спиной и задницей, а не выпускают её после порки, чтобы никто на улице Мира не видел, какие некультурные методы воспитания бытуют ещё в начальственном доме Соловьёвых.
Мы и в то воскресенье подумали, что Юльку выстебали, когда она не вышла после обеда. Олеська тоже так решила и поэтому не могла ни водить, ни спрятаться нормально. Она без конца думала о своей Красной книге. Почему тетрадь не защитила Юльку? Ведь Юлька же четвёртой была на первой странице.
Неужели сила Красной книги охраняла только владельца тетради? Олеська вспоминала, как накануне вернулась домой второй раз, когда папа уже пить ушёл в баню, и как мама себя вечером вела, словно её, Олеську, выпороли на самом деле.
И сидит себе спокойненько, не морщится, отметила мама, когда Олеська села ужинать. А óру-то было, соплей-то было туши свет.
Неужели каждый мог занести в Красную книгу только сам себя?
Юлька прекратила Олеськины сомнения. Жутким шёпотом она рассказала нам, что у них стряслось дома.
Как мы и предполагали, у Соловьёвых с утра был скандал. Юлькина мать объявила, что они с отчимом хорошенько подумали, и отчим решил-таки Юльку полноценно удочерить. Соответственно, у неё теперь будет другая фамилия. Юлька ведь на самом деле не Соловьёва была, это на улице Мира её так звали для удобства. А в свидетельстве о рождении и в классном журнале она числилась Вознесенской, по отцу.
Электрик Вознесенский убил приятеля в пьяной драке, когда Юльке было три года. С тех пор никто его на улице Мира не видел, и Юлька не испытывала к нему особых чувств, ей просто фамилия нравилась. Ужасно нравилась. «Юлия Вознесенская» это так обалденно звучало, даже в устах Туранчокс. С такой фамилией можно было в кино сниматься и особенно стихи писать, как поэт Вознесенский. Наша учительница пения одолжила как-то Юльке на неделю сборник Вознесенского. Юлька переписала себе в потайной блокнот, сколько успела. Стихи были непонятно о чём и нескладные местами, но очень поэтичные.
Короче говоря, Юлька сказала, что не хочет менять фамилию.
Юлькина мама покосилась на отчима:
Ну-ка, Вить, оставь нас одних на минуточку.
Отчим убрался из кухни, и дальше произошло то же самое, что с Олеськой днём раньше. Юлькина мама взяла и отхлестала выбивалкой для ковров пустое место в метре от Юльки.
Она как будто напрочь перестала видеть и слышать дочь. Юлька сначала онемела. Потом закричала, думая, что мама сошла с ума. Потом побежала звать отчима на помощь, но тот её тоже в упор не замечал, сколько она ни надрывалась у него над ухом. Он сидел себе в кресле и скорбно морщился, вслушиваясь в поток сознания, доносившийся с кухни:
тварюга неблагодарная. Витя тебе в жопу дует каждый день. Витя всё! всё! всё! для тебя делает. Комнату тебе, тварюге, сделал собственную. На Чёрное море тебя возил. Ты с папочкой своим хочешь жить уголовником? С уголовником хочешь жить? Адресок тебе дать?..
Минуты через две отчим встал с кресла, так и не заметив Юльку. Он заглянул на кухню и промямлил, что ладно, Тань, ну что ты, хватит уже. В ответ схлопотал неизменное: «Не учи меня мою дочь воспитывать». Юлька стояла прямо между мамой и отчимом, махала руками и всхлипывала, пока её не затошнило от страха. Когда затошнило, она пошла и поблевала в помойное ведро. Потом спряталась у себя в комнатке. До пяти часов просидела там, выбегая только в туалет (он у Соловьёвых пристроен был к дому).