К вечеру пятницы у неё в портфеле скопился целый ворох листков. Алая тетрадь, в серединку которой Олеська их складывала, разбухла, и Олеська старалась не думать, сколько ей придётся писать на терриконике. Листки были в клеточку, в линеечку, вообще без разметки из альбомов и блокнотов, и почти каждый был сверху донизу исписан именами, фамилиями, кое-где даже отчествами.
Ещё в среду Олеська попросила всем передать, чтобы писали поразборчивей. Лучше всего большими буквами и не слитно. Просьба, к сожалению, дошла не до всех. Некоторые списки пришлось долго расшифровывать и переписывать заново при участии Юльки и Таньки. Даже Олеськина сестра Вика, последний бастион скепсиса («Олеська? Чё она может узнать? Чё она вам натрепала?»), под конец согласилась помочь, хотя её на той неделе как назло ни разу не били.
Всего набралось восемнадцать списков. В ворохе листков были первый А, Бэ и Вэ в каждом из них нашлись свои Насти Чеушенко, выучившиеся писать ещё до школы, в своих квартирах с балконами, санузлами и тихими родителями на улицах Маяковского и Грибоедова. Были все три вторых класса. Был третий А и третий Бэ. Я записал наш третий Гэ. Свой третий Вэ Олеська знала и так.
Из корпуса для больших, кроме Танькиного шестого А и Юлькиного пятого Бэ, принесли ещё два пятых, ещё два шестых, седьмой А и даже восьмой Вэ. В нём училась восьмиклассница Геля, развлекавшая девочек улицы Мира легендами о своей личной жизни.
Последний список около восьми вечера в пятницу принесла Светка Авдеева с рыжей косой.
А Олесю можно? услышала Олеська сквозь шум хоккея по второй программе.
У неё заколотилось сердце. Светка Авдеева ещё ни разу не приходила лично к ней, а не к Вике или к ним обеим. Олеська сорвалась с подоконника во второй комнате, которую делила с Викой и Андрюшкой. Она пробежала сквозь первую комнату, мимо поддатых пап нашего дома, смотревших матч ЦСКА «Химик». Ворвалась в кухню.
Светка стояла у порога в мокрой зелёной курточке с молнией и стоячим воротником такой больше ни у кого не было. На рыжих волосах красиво дрожали капли. Даже Олеськина мама смотрела на Светку с улыбкой одобрения.
Олесь, я только наброски тебе передать, сказала Светка. Ты просила для ИЗО которые. Тётя Лена, мы поговорим в прихожей, чтоб вам не мешать?
Ох, Светочка, вздохнула тётя Лена. Её руки закатывали тысячную банку с яблочным повидлом. Если б это ты мне мешала. А не наши чемпионы по хоккею с бутылкой. Она мотнула головой в сторону комнаты с папами.
В прихожей Светка вытащила из-под куртки три альбомных листка, вложенных в старый номер журнала «Костёр». Среди них, для конспирации, и правда было два рисунка цветными карандашами. На одном росли джунгли, из которых выглядывал зверь, похожий на помесь коня и кошки. На другом, нарисованном как будто из положения лёжа на земле, весь передний план занимала трава и красно-жёлтые кленовые листья, а на заднем плане, под небом и облаками, стоял Старый терриконик. У Олеськи перехватило дыхание от этого рисунка.
Откуда ты про терриконик знаешь? прошептала она.
В смысле «знаешь»? засмеялась Светка, не понимая. Его отовсюду видно.
Аааа покраснела Олеська.
Олесь, посерьёзнела Светка. Я наш класс тебе принесла.
На третьем листке вместо рисунка синели двадцать семь имён и фамилий, записанных в алфавитном порядке Светкиным почерком кружевным, но очень ровным и понятным. Сверху в уголке было помечено: «6 Б, школа 10» Светкина школа в новом районе.
Узнай про наших тоже, если получится, попросила Светка.
Я попробую, прошептала Олеська, готовая лопнуть от счастья. Я скоро-скоро попробую. Честное-пречестное.
В субботу с утра оказалось, что пятничный дождь лил не случайно. Не простояв и недели, бабье лето приказало долго жить. Красный столбик на градуснике в окне кухни скатился до второй чёрточки под отметкой «10». Из грязно-ватного неба без остановки моросило. Вика, которой поставили четыре урока на субботу, тихонько ныла, собираясь в школу. Она бы притворилась больной, если б точно знала, что занесена в Красную книгу. Но Олеська так и не решилась ей сказать.
Олеська повалялась в постели, пока не проснулся Дрюша. Когда он выполз из-под одеяла, она встала, сводила его в туалет в кладовке, сполоснула ему лицо из тазика. Пописала и умылась сама. Потом отвела Дрюшу на кухню и усадила за стол.
Каша на плите, шепнула мама, листая журнал «Костёр», принесённый Светкой.
Папа ещё отсыпался. Дома было тихо, тепло и уютно, по сравнению с мокротенью за окном.
Олеська поела вместе с Дрюшей. Напоила его и себя чаем с печеньем. Дрюша тоже говорил шёпотом, чтобы не разбудить папу раньше времени. Он рассказал, как у них в садике кто-то упал с карусели и «лазбился до клови», а какая-то девочка с Горняков нашла «афликанского жука». Затем он сообщил, что «Илина Лобелтовна пломахнулась».
Чё Ирина Робертовна сделала? насторожилась Олеська.
Пломахнулась папком, объяснил Дрюша, запихивая в рот печенинку. Ома попела мемя убавить папком и помамувась.
Не болтай с набитым ртом, прошипела мама, не отрываясь от журнала «Костёр». Ох, какие Авдеевской девчонке журналы выписывают. Вас подписать, что ли
Мам, шепнула Олеська. Можно я к Свете рисовать пойду? Она меня звала вчера.
Мама подняла глаза и вздохнула.
Да иди, конечно, дочка. Иди, порисуй. Тока не лезь никуда.
Олеська вернулась в комнату и стала собираться. Первым делом она упаковала алую тетрадь и списки в полиэтиленовый пакет с фотографией Ленинграда, который хранился в её части тумбочки. Поколебавшись, она добавила сверху ещё и Викин полиэтиленовый пакет. Она же всё равно собиралась Вике всё объяснить после терриконика.
Убедившись, что мама не видит, Олеська натянула самые штопаные колготки, самую толстую юбку и носки потеплее. Под кофту пододела две футболки. Сунула в портфель рассказы Бианки самую широкую книгу в твёрдой обложке. На ней можно было писать вместо стола.
В прихожей, закрыв за собою дверь кухни, она надела куртку с капюшоном и резиновые сапоги. Потом сдёрнула с крючка папину брезентовую накидку. Торопливо её свернула, кое-как запихала в портфель и пулей выскочила на улицу, задыхаясь от жаркого страха. Конечно, Олеська знала, что теперь её защищает Красная книга. Но делать в открытую столько всего запретного всё равно было очень боязно.
Она пошла тем же путём, каким возвращалась с терриконика неделей раньше. Сначала по улице Мира до Павлика Морозова, дальше до Горняков, потом до переезда и оттуда по виляющей тропинке вдоль железной дороги.
На улице Павлика Морозова, у поворота на Девятого мая, к дому Светки Авдеевой, Олеська ненадолго остановилась. Она представила, как здорово было бы и правда пойти к Светке. Сидеть рядом с ней полдня на большом диване, смотреть, как она рисует в альбоме. Слушать космическую музыку из Латвии.
Нет, запретила себе Олеська, смахнув с носа капли дождя. Нет, нет, нет, нет, нет. Я дала честное-пречестное.
И побежала дальше вприпрыжку, пока не передумала.
Как всегда, виляющая тропинка привела её под самый крутой склон. Олеська решительно свернула влево, к железнодорожному полотну, чтобы дойти до пологого подъёма коротким и относительно сухим путём. Даже если б её не защищала Красная книга, было слишком рано, начало одиннадцатого, баня ещё не открылась, и никакой дядя Бугор не мог засечь с банного крыльца, как она шагает по шпалам с портфелем на плечах.
От этого ощущения силы и безопасности шагалось особенно легко. Олеська заулыбалась. Она чувствовала себя как девочка из кино про детей из Нашей Страны, где все взрослые были похожи на Нину Маратовну и на папу Насти Чеушенко. В худшем случае на трудовичку Майю Григорьевну. Она даже начала думать, что, может, и не промочит ничего, кроме юбки и колготок.
Метров через пятьдесят она поняла, что промокнуть всё-таки придётся насквозь. За прошедшую неделю между железной дорогой и пологим подъёмом вырос деревянный забор. Такое случалось периодически, когда на шахте начинали за порядок бороться. Где-нибудь ставили забор, и он там стоял, пока юношество его не разламывало.
Этот забор возвели прямо на пути у Олеськи. Одним концом он упирался в ствол шахты, из которого раньше выезжали вагонетки, а другим в подножие терриконика. Преграда была не ахти какая, тем более что кусты вдоль забора расчистили, но чтобы её обойти, нужно было вскарабкаться по глинистому участку.
Олеська пошла вдоль забора к терриконику. Почти сразу она зачерпнула воды в левый сапог. Через несколько шагов зачерпнула в правый. Дойдя до конца забора, она полезла вверх по каше из мокрой глины и щебёнки. Юбка измазалась мгновенно. Мазки глины стали появляться на куртке. Но хуже всего была грязь на руках. Если б не внезапный забор, Олеська взошла бы на терриконик, вообще ни за что не хватаясь. А теперь она только и думала о том, чем вытереть руки, когда придёт время открывать алую тетрадку.
Этот забор возвели прямо на пути у Олеськи. Одним концом он упирался в ствол шахты, из которого раньше выезжали вагонетки, а другим в подножие терриконика. Преграда была не ахти какая, тем более что кусты вдоль забора расчистили, но чтобы её обойти, нужно было вскарабкаться по глинистому участку.
Олеська пошла вдоль забора к терриконику. Почти сразу она зачерпнула воды в левый сапог. Через несколько шагов зачерпнула в правый. Дойдя до конца забора, она полезла вверх по каше из мокрой глины и щебёнки. Юбка измазалась мгновенно. Мазки глины стали появляться на куртке. Но хуже всего была грязь на руках. Если б не внезапный забор, Олеська взошла бы на терриконик, вообще ни за что не хватаясь. А теперь она только и думала о том, чем вытереть руки, когда придёт время открывать алую тетрадку.
От края забора до старых рельс надо было прокарабкаться по диагонали метров двадцать пять, и Олеська почти преодолела это расстояние. Предвкушала уже, как выпрямится и пойдёт дальше по-человечески, на двух конечностях вместо четырёх.
Эй! вдруг завопил снизу взрослый голос. Ты куда лезешь? А ну на хуй вниз! Забор же, бля, поставили для вас! Не видишь? Тупая, бля, совсем? А ну давай, откуда влезла! Щас поднимусь! По жопе и в милицию!
Олеська даже не поглядела на источник голоса. Она рванулась обратно к забору, по диагонали вниз, бешено перебирая руками и ногами камни, засевшие в глине. В конце концов один из камней вырвался из своего глиняного ложа, её рука сорвалась, и последние метра два с половиной она катилась чуть ли не кубарем. К счастью, приземлилась на свежую кучу порубленных кустов. А главное, с внешней стороны забора.