Не хочу, пророкотал могильщик. На кой ляд мне, одноногому, перина?
Замуж я уже за тебя не пойду, усмехнулась бабушка.
Он пришел за кошкой, объяснил я.
За кошкой?
Одолжи мне на недельку свою барышню, ласково начал могильщик. Житья от мышей не стало.
Кладбищенские мыши невкусные. Она не станет их есть, сказала бабушка и глянула на гусей. Те громким гоготом ее поддержали.
А ты что, их пробовала? заступился за свое кладбище одноногий.
Ты был грубияном и грубияном остался, рассердилась бабушка. Я потому за тебя и не пошла.
Ты бы не только пошла, ты бы побежала, если бы не она, могильщик взял деревяшку и стал раскачивать ее на руках, как ребенка. Баю, баюшки, баю
Когда-то, в далекую пору, когда могильщик еще в могильщики и не метил, когда были у него, как у всех порядочных людей, две ноги, он сватался к моей бабушке. Говорят, дело уже шло на лад, но тут, как назло, началась война и могильщика забрили в солдаты. Бабушка-невеста терпеливо ждала его, хотя от него долго не было ни слуху ни духу как в воду канул. В местечке все считали его погибшим; родители, и те смирились с его гибелью, и даже отслужили заупокойный молебен, приняв на душу тяжкий грех, ибо, как позже выяснилось, они оплакивали живого. Только бабушка-невеста не верила в его смерть, и Господь Бог вознаградил ее за веру вернул его живым и почти здоровым. Казалось, через месяц-другой молодые люди справят свадьбу, заживут вместе, но помешали костыли деревяшки тогда еще у могильщика не было.
При чем тут костыли? заливалась слезами бабушка-невеста.
У жениха моей дочери должны быть две ноги, не уступала ее мать. Все у вас должно быть поровну.
Все у них не может быть поровну, пытался спасти положение бабушкин отец. Мужчина есть мужчина, женщина есть женщина.
Ничего не помогло.
Бабушка, как она сама рассказывала, долго убивалась, пока наконец ей не подсунули дедушку. Я до сих пор не понимаю, как его подсунули через дверь ли, через окно ли, но раз бабушка говорит, значит, так оно и было.
Я тебе через неделю верну твою кошечку. Ничего с ней не случится, уверял одноногий.
А чем ты меня отблагодаришь? спросила бабушка и бросила взгляд на корзину, где, намаявшись от гогота, дремали неугомонные гуси. Бабушка, видно, была очень довольна покупкой. В другие дни старуха долго приценивалась к птице, щупала ее, взвешивала, подбрасывала руками в воздух, выщипывала для пробы перья, поругивала хозяйку, а тут, видно, как пришла, так и купила, быстро и недорого.
Ты же знаешь, чем может отблагодарить могильщик, пробасил одноногий.
Типун тебе на язык!
С тобой и пошутить нельзя.
Пол-лита за мышь? Идет? спросила бабушка и засмеялась.
Ну и цена! Захочешь сам стать кошкой, проворчал одноногий.
Ладно, ладно. Бери, пока я в городе буду. Даниил, помоги поймать ее. А я пойду отнесу гусей к резнику.
Я ловил кошку, и во мне все пело: я поеду в город, я поеду в город.
Всю ночь я не смыкал глаз. У меня слипались веки, я зевал, проваливался ненадолго во что-то теплое и мягкое, как нагретый мох, но просыпался, боясь, упаси боже, разбудить бабушку. Ведь я мог нечаянно закашлять во сне от радости или, на худой конец, чихнуть.
Всю ночь я не смыкал глаз. У меня слипались веки, я зевал, проваливался ненадолго во что-то теплое и мягкое, как нагретый мох, но просыпался, боясь, упаси боже, разбудить бабушку. Ведь я мог нечаянно закашлять во сне от радости или, на худой конец, чихнуть.
Я лежал и глядел в потолок, некрашеный, затянутый паутиной, в которой обитала трудолюбивая паучья пара, на облупившиеся стены, где за выцветшими обоями таинственной дневной жизнью жили клопы, осторожные и сметливые, терпеливо ожидавшие наступления ночи, когда можно выползти на кровавый промысел. Казалось, я слышал, как они копошатся, как договариваются, куда ползти, но я не испытывал никакого страха. Я был счастлив в ту ночь, необыкновенно смел и преисполнен доброты ко всему живому, ко всем животным и насекомым. Мне очень хотелось, чтоб каждому из них повезло: пусть паук съест муху, только дохлую, пусть клоп меня укусит (крови в моем теле много, хватит на всю жизнь), пусть наша кошка прогонит с кладбищенской земли всех мышей. Пусть! Даже гусей, на выручку от которых мы с бабушкой поедем в город. Я жалел и в душе сетовал на то, что не умею добывать деньги. Если бы я умел, я бы отпустил гусей с миром.
«Боже мой, боже, думал я, неужели завтра ну, в крайнем случае, послезавтра я увижу отца»
Я не помнил, как он выглядит, я давным-давно отвык от его имени. Разве запомнишь человека, если его увели, когда тебе и года не было. «Портной может сузить брюки. Подкоротить, удлинить. А мир нельзя ни сузить, ни подкоротить, вертелось у меня в голове. «Могильщик, возможно, не может, а портной все может», стучало у меня в висках. Сколько я ни старался, я не мог представить, как он его подкоротит или сузит, но я верил в своего отца, как верил в Господа Бога.
Под утро я проснулся. Солнце стояло над пекарней Файна. В его лучах плавился железный крест костела, пронзивший легкое перистое облако.
Я выбежал во двор без рубахи, простоволосый, и солнце щекотно заиграло на моей спине, усыпанной, как монетами, кружками от банок.
Бабушка дома? услышал я вдруг за спиной женский голос и отпрянул от бадьи.
Дома, сказал я и узнал тетку Тересе, мать Пранаса.
Позови ее.
Сейчас.
Я напился холодной колодезной воды и бросился к дому.
Бабушка! К тебе гостья!
Кто? бабушка сидела на низком стульчике и ощипывала гуся. По комнате, как снежинки, носился гусиный пух.
Тересе. Мать Пранаса.
Какого Пранаса? У нас Пранасов в местечке дюжина. Бабушка походила на сугроб белый гусиный пух облепил ее морщинистое лицо, покрыл длинный и острый, как нож, нос, залетал в рот, и она то и дело сплевывала.
Бабушка стряхнула с себя пух и зашагала к Тересе.
Муж тетки Тересе, столяр Стасис, тоже сидел в тюрьме. Но его забрали прошлой осенью. Я как раз был у Пранаса, когда пришли полицейские один наш, местный, по прозвищу Порядок, другой незнакомый, в шляпе и галифе.
Полиция! предупредил отца Пранас, но столяр продолжал спокойно смолить на берегу реки лодку. Лицо его было испачкано смолой, а со лба в зеленую, напичканную кузнечиками траву еще капал пот, как в руки каплет сок с березы.
Мы за тобой, Стасис, сказал столяру наш полицейский и вытер испарину. Руки у него были совсем не полицейские маленькие, короткопалые, поросшие скудными рыжими волосами, разве такими схватишь вора или там убийцу? Ха! И пистолета у Порядка не было. Оружие в местечке было только у господина офицера.
Я готов, наконец сказал столяр. Только умоюсь.
Стасис шел медленно, положив на голый живот скованные наручниками руки, полицейские брели сзади, а мы с Пранасом бежали по бокам, заглядывали столяру в глаза. Стасис улыбался сыну и мне, взгляд его что-то говорил, объяснял, но мы оба ни черта не понимали.
На косогоре столяра поджидал черный автомобиль. Приезжий вежливо открыл дверцу, сел сам, и машина, тарахтя по проселку, уехала.
Я с завистью следил за ней, пока она не скрылась за поворотом. «Как приятно, думал я, прокатиться в таком автомобиле! Это тебе не верхом ездить. На лошадь каждый дурак может усесться, а вот в автомобиль так просто не заберешься, тут надо, чтоб ты либо в наручниках был, либо в галифе. Лучше в галифе».
Ступай, Пранук, матери скажи, обратился к моему дружку Порядок. Он остался с нами на косогоре, разморенный жарой, в расстегнутом мундире с выцветшими на солнце погонами и потускневшими от времени пуговицами.
Сами увезли, сами и скажите, сказал Пранас.
Разве я его увез? обиженно спросил наш полицейский. Ты же видел.
А кто же?
Автомобиль.
Вы Вы
На глаза Пранаса навернулись слезы. А он еще клялся, будто никогда не плакал и не заплачет. Нет такого человека на земле, который ни разу не заплакал бы. Собаки, и те плачут. Сам видел. И кошки ревут. Наша кошка, когда бабушка у нее тайком котят ворует, просто заливается слезами. Интересно, соленые ли они собачьи и кошачьи слезы? Надо будет лизнуть.
Порядок, согласился наш полицейский. Сам скажу. Если бы мне жалованье не платили, я бы никогда за ним не пришел. Но кто-то должен, ребятки, за такими приходить. Как кто-то должен ловить рыбу, мастерить шкафы, пасти скотину.
Шли бы лучше скотину пасти, сказал полицейскому Пранас.
Поздно, промолвил Порядок.
Больше он ничего не сказал, сплюнул и побрел один, а Пранас поднял с земли камень и запустил в его сторону. Но камень до Порядка не долетел. Тогда Пранас нагнулся, снова взял камень и снова швырнул его в нашего полицейского, но камень опять шлепнулся в песок.
Бабушка хорошо знала отца Тересе, покойного дедушку Пранаса, рыбака Вацлаваса. Бабушка только у него покупала на Пасху рыбу. О старике Вацлавасе по местечку ходили всякие слухи, поговаривали, будто он колдун, будто голыми руками налимов ловит: нырнет на дно и хвать рыбу за бок, будто умеет спичкой воду зажигать. Какая разница, кто он такой, защищала его бабушка, пусть будет трижды колдун, его рыба самая вкусная! У другого купишь, так обязательно что-нибудь у нее в брюхе найдешь: то фитиль от керосиновой лампы, то дратву, то червя на крючке После смерти Вацлаваса бабушка редко у кого брала рыбу.
Погиб старик Вацлавас так же странно, как и жил. Никто толком не знал, что с ним случилось. Кто-то якобы слышал на берегу его последние слова: «Пора и мне самому рыбой стать».
Здравствуйте, почтительно поздоровалась с бабушкой тетка Тересе.
Здравствуй, сказала бабушка, смахивая с лица прилипший пух. Даниил, тебе нечего тут делать.
Я на солнышке погреюсь, попросил я.
В другой раз погреешься, пробурчала бабушка. На твой век солнышка хватит.
Гневить ее было опасно. Пока она смахивала с лица всех нас кормивший пух, я юркнул за колодец и притаился. Отсюда мне было хорошо видно печальное лицо Тересе.
У меня к вам просьба, тихо сказала Тересе, и я насторожился.
Проси, разрешила бабушка. Я не видел ее лица, да у меня и не было ни малейшего желания его увидеть. Я, слава богу, на него насмотрелся ничего доброго оно мне не сулило.
Вы, кажется, едете с внуком в город? Тересе умела говорить по-нашему.
Да.
Ветер доносил до меня голос бабушки и пушинки. Он уносил их куда-то вверх, к облакам и птицам, которых никому ни бабушке, ни самому дьяволу не удастся ощипать.