В этом духе известный науковед Т. Кун в своей книге «Структура научных революций» пытался обосновать автаркическую концепцию науки, необходимость ее максимального дистанционирования от социальных и политически значимых целей. Для него эффективность науки это следствие «изоляции зрелого научного сообщества от запросов непрофессионалов и повседневной жизни мы слишком привыкли рассматривать науку как предприятие, которое постоянно приближается все ближе и ближе к некоторой цели Но необходима ли подобная цель?» [Кун 1975, с. 207, 215].
Проповедь «науки для науки» выражает неспособность и нежелание определенной части научного «цеха» осмыслить противоречивую связь научно-технических и социальных преобразований, осознать свою ответственность в драматическом процессе модернизации общества, стремление уйти от него в башню «чистой», не обремененной назревшими задачами человечества, интеллектуальной работы, встать «по ту сторону добра и зла».
Объективно такая позиция является отказом от высшего принципа общественного блага, и многие критики Т. Куна по достоинству оценили его отречение. Так, известный американский прогнозист Э. Янч пришел к выводу, что с отрицанием зависимости науки от общества «могли бы исчезнуть многие «тягостные проблемы», например, потребности и чаяния общества, а в конечном счете, пожалуй, и те гуманистические идеалы, которые, как считает сам Кун, он защищает». Янч разделяет критику той части ученых, которым «нет дела до того, что цель культуры опошляется и что происходит распад той целостности смысла, но и самой традиции общества, основанного на сотрудничестве. Если науку будут и далее поощрять следовать нынешним тенденциям, то вскоре может наступить момент, что польза, приносимая ею человечеству, начнет уменьшаться. Как добиться, чтобы она и впредь вносила свой существенно необходимый вклад» [Янч 1974, с. 6061, 62].
Характерно, что два выдающихся интеллектуала и авторитета в области создания ядерного оружия А. Сахаров и Э. Теллер заняли диаметрально противоположные позиции: первый отказавшись от лидерства в этой области, но второй упорно следуя своему «долгу ученого».
Другая крайняя позиция относительно роли интеллектуальной деятельности более узнаваема. Она воспроизводит средневековый статус науки как «служанки богословия» и до сих пор неявно присутствует в установке на так называемое «научное сопровождение» технологически и социально значимых акций. И это в эпоху, когда наука становится если не всеобщей, то, несомненно, главной и непосредственной, революционной, производительной и социально-преобразующей силой.
Означает ли это необходимость растворения научного знания в социально-политическом и экономическом смысло- и целеполагании? Каково «золотое сечение» этой проблемы? Обратимся к традиционной мудрости.
Фома Аквинский в своем труде «Сумма теологии» утверждал, что разум возвышается над волей и должен ею управлять [см.: История 1994, с. 266].
«Решающим фактором, писал он, является то, кому принадлежит распоряжение; в сравнении с этим содержание распоряжения бывает в некотором смысле второстепенным». Субъект «распоряжения» как интеллектуально-волевого акта управления он трактовал в духе своего учения о «двух истинах»: земной необходимой, но низшей, и божественной, высшей власти, именем которой она реализуется.
Новое время придало самодостаточный смысл рациональности политической власти, ее миссии формирования и развития интеллектуальной деятельности в обществе. Такой стратегический поворот потребовал конкретизации взаимоотношений между политической и интеллектуальной деятельностью, динамичного равновесия между ними. Хотя известный социокультуролог С. Бенхабиб признает, что «власть вездесуща и останется таковой» [2003, с. ХХХI, с. 143], красноречиво название ее книги «Притязания культуры».
А Р. Проди, бывшего премьер-министра Италии, главы Европейской комиссии, напротив, беспокоит дефицит власти. По его оценке, «мы не проявили должного внимания к одному наиважнейшему элементу, который в результате оказался решающим, власти» [Цит. по: Колпикова 2013, с. 51]. Даже такой бард либерализма, как Ф. Фукуяма, среди важнейших критериев модернизации называет способность государства реализовать властные функции от проведения прогрессивной индустриальной политики до обеспечения образования [см.: Fukuyama 2004; см. также: Фукуяма 2005].
В свою очередь, обострилась проблема соотношения политической власти и профессионального управления. Еще русский историк С. М. Соловьев писал: «Жизнь имеет полное право предлагать вопросы науке; наука имеет обязанность отвечать на вопросы жизни, но польза этого решения для жизни будет только тогда, когда жизнь не будет навязывать решение вопроса, заранее уже составленное вследствие господства того или иного взгляда. Жизнь своими движениями и требованиями должна возбуждать науку, но не учить науку, а должна учиться у нее» [Цит. по: Ключевский 1959, с. 363364].
Вопрос о том, кому и у кого следует учиться, в период позднего СССР однозначно решался в пользу государства, а не науки. Решающий довод в пользу его безоглядной апологии заключался в том, что, как отмечала российский эксперт Н. Автономова, «не существует чистого знания, поскольку знание строится на канве отношений власти, но, с другой стороны, не существует чисто негативной, чисто репрессивной власти: механизмы власти всегда позитивны и продуктивны, в частности, именно они порождают ту или иную реальность, тот или иной тип знания. Знание никогда не может быть заинтересованным: знание иногда зло и всегда сила. Власть порождает знание, а знание есть власть» [Автономова 1978, с. 146]. В итоге наука оказалась заложницей «коллективного разума» Политбюро, кибернетика «лженаукой», а генетика даже «публичной девкой империализма» (М. Суслов). Последствия такого отношения к передовому знанию известны.
В современных условиях в формуле взаимодействия политической и интеллектуальной деятельности акцентируется проблема профессиональной компетентности управления. «На смену традиционной иерархии властных полномочий, пишут американские эксперты, приходит иерархия компетентности Власть и ресурсы все больше концентрируются в экспертных центрах, а не на формальных иерархических уровнях» [Foster 1984, с. 231, 305]. На непосредственную связь между развитием общества и компетентностью управления указывает и американский социолог М. Кастельс, отмечая, что его «способность или неспособность управлять технологией, особенно стратегическими технологиями, в большой степени формирует судьбу общества оно может, используя мощь государства, задушить развитие технологии. Или, напротив, также путем государственного вмешательства оно может начать ускоренный процесс технологической модернизации, способной за несколько лет изменить экономику, повысить военную мощь и социальное благополучие» [Кастельс 2000, с. 30].
В современных условиях ориентированная на критерии Современности культура политической власти и взаимосвязанных с ней субъектов управления интеллектуальной деятельностью должны исходить из следующих содержательных и структурно-динамических императивов.
Во-первых, необходим обобщающий показатель эффективности такой деятельности. В конъюнктурной практике он нередко заслоняется волевыми плановыми заданиями или прогнозами, тенденциозными рейтингами или статистикой фрагментарных отчетов, т. е. так или иначе выражает скорее должное, чем сущее. А К. Маркс требовал «оставить точку зрения, с которой мир и человеческие отношения видны только с их внешней стороны. Необходимо признать эту точку зрения негодной для суждения Мы должны оценивать бытие вещей с помощью мерила, которое дается сущностью» [Маркс Т. 1, с. 54] явлений и процессов.
В. Ленин отмечал необходимость системного подхода к выявлению искомой сущности. «Чтобы изобразить это объективное положение, писал он, надо взять не примеры и не отдельные данные (при громадной сложности явлений общественной жизни всегда можно подыскать любое количество примеров или отдельных данных в подтверждение любого положения), а непременно совокупность данных об основах хозяйственной жизни всех держав и всего мира» [Ленин Т. 27, с. 304].
Иными словами, обобщающим показателем могут быть только основные результаты трудовой деятельности людей. В этой связи классик подчеркивал: «Под увеличением производительной силы труда мы понимаем большую эффективность, с которой применяется данное количество труда, а не какое-либо изменение в количестве применяемого труда» [Маркс Т. 26. Ч. 3, с. 451; см. также: Т. 46. Ч. 2, с. 346].
Стоит обратить внимание на то, что В. Ленин считал «неясным» и не видел «никакой пользы» в том, что известный либеральный «марксист» П. Струве разделял «китайской стеной» социологические и экономические категории труда в теории Маркса. «Я решительно не понимаю, писал Ленин, какой смысл может иметь такое различение? Как может быть экономическое вне социального?» [Ленин Т. 46, с. 30].
Стоит обратить внимание на то, что В. Ленин считал «неясным» и не видел «никакой пользы» в том, что известный либеральный «марксист» П. Струве разделял «китайской стеной» социологические и экономические категории труда в теории Маркса. «Я решительно не понимаю, писал Ленин, какой смысл может иметь такое различение? Как может быть экономическое вне социального?» [Ленин Т. 46, с. 30].
Это принципиальное методологическое замечание означает, что в анализируемой классике речь идет не вообще о производительных силах, а именно о производительной силе труда, его интеллекта и воли как главной производительной и социально-творческой силе. Следовательно, обобщающим показателем модернизации способно быть только состояние, т. е. уровень и темпы производительности общественного труда.
Во-вторых, компонентами достижения такого состояния являются:
техника, то есть артефакты, специально созданные для производства, трансформации и перемещения материальных объектов и оказания услуг;
природные, антропотехногенные, финансовые и иные ресурсы, необходимые для создания материальных феноменов и оказания услуг;
целеориентированная деятельность, осуществляемая с помощью техники и указанных выше ресурсов (технологическая деятельность);
взаимодействие компонентов технологической деятельности и ее продуктов с окружающей природной и социальной средой;
управление этой деятельностью, информация и знание, навыки и правила, необходимые для осуществления и управления технологической деятельностью;
институциональные и организационные формы, обеспечивающие реализацию технологической деятельности [См: Ракитов 2005, с. 86].
В-третьих, в управленческой деятельности необходимо, как отмечалось выше, исходить из принципиального различения интеллектуального капитала и потенциала, т. е. его фактического состояния и возможностей управления им в направлении оптимизации. Оптимум это современный термин для обозначения известной меры (по Аристотелю, это «не слишком много и не слишком мало»). «Оптимум (от лат. optimum наилучшее) мера лучшего, совокупность наиболее благоприятных условий. Отсюда оптимальный благоприятнейший, лучший» [Краткая 1994, с. 319]. В таком ракурсе проблема не в переходе от экстенсивного типа деятельности к интенсивному, а в рациональном и динамичном балансе между ними.