Справочник городских рассветов - Борис Михин 4 стр.

Уютненько.
В окне сезон,
не подходящий под обои.
Когда-то явно здесь обоим,
теперь и теням не резон.

И что-то тихое бренчал,
как ветер под карнизом, завывая,
он знал про ключ, оставленный ей в вазе.
И чёрным стылый красный чай.

Шалопай-ветроган
выбил стёкла фрамуги,
он был вкусным, упругим, 
невозможно ругать.

Выбил стёкла окну
в скучном доме напротив,
и, похоже, что вроде
там свободы канун.

Он был вкусным, влетев,
и о большем напомнил:
«А ведь в детстве на пони»
Серость туч-полотенц

невозможно ругать;
дом напротив, как принцип,
встал, отдав право птицам
с шалопаем играть.

Хелло, метро, будь ночью непредвзятым.
Луна мороз сбирала мертво-кучно,
и чувствуешь себя сбежавшим зятем,
бомжом, собакой, гамбургером, скучным,

и надо бы спросить у переходов,
просить ли или нет? Но без однако
они не скажут. Выпив pro и contra,
находишь, что невыбор одинаков,

и в поиске своих-чужих звучаний,
вот сука, своего и не находишь.
Любой в подземке звучней Лучиано,
любой прохожий будет вежлив в кое.

Затем орать, когда метро пустует,
чтоб подати от правды не сбивали.
И околоточный даст вам её простую:
уничтожают только запевалу.

И можно «встать рядом», но только
хрустит под ногами «зачем».
Но есть люди вроде свечей:
стоят, лёд пока не исчез 
уютно поскольку на тонком.

И можно быть «первым и главным»,
но только тебе не нагнусь 
ты слишком один, будто скунс.
А впрочем, один хрен всё гнусь,
но выдуманная «во благо».

И можно красиво, но «мелко»,
убористо, грязью трещать
о гибели «русскости», щах,
при этом себе всё прощать
Всё можно.
Но как не по клеткам?..

Когда-то не всё получилось.
И он, существуя безуглым,
раскаяниями сочился,
хотя что возможно безумней.

Чем точечнее, тем короче
собой незаметные судьбы,
а если ещё междустрочен,
то вовсе не будешь.

Хочется что-то железное,
как обещание рыцаря;
кожа с зажившего слезла, но
глубже запрет.
И не скрыться.

Это как сумерки в сумраке 
длительное и безрадостно,
крашеное грубым суриком,
краденое, заграбастано.

Хочется. Но мы отвыкшие.
под гору, в небушко «шариком»,
выкидыши, а не выигрыш.
И ничего не решаем.

Искрился воздух предвечерний.
Хотелось истину открыть,
хотя бы, как в романсе,  вчерне:
с обратной стороны искры.
что там?
Уже ли чёрным-чёрно?
Ответствовала тишина
рачительно-незалечённым,
что и она прав лишена.
Шаги степенно замедлялись
на понимание того,
что ничего не должно ясным 
в победе городских снегов.

Когда на напряженный ритм
ложится обликом расслабленным
неговоримое, дари
ты мне его послушать мало ли

Не каждому дано сказать,
да и услышать-то не каждому;
а шум для тех и этих казнь,
ведь тишину не нужно скрашивать,

пусть затекает под навес
дождиный ритм никем не созданным 
его достаточно на весть.
Огромное устало звёздами.

Было всё ужасно просто так,
как и вообще всё во вселенной,
раздражала спесью красота,
в перспективе вроде веселело.

Распродажа мёда на углу
у метро навязчиво прилипла,
и, не опираясь о перила,
думалось, что демиург был глуп.

День не обязательно, что днём.
Даже в простотаковости можно
пробовать прошедший год на мёд
разовой, как жизнь, дурацкой ложкой.

Зачем был снег мне в пятничное утро,
не знаю даже, что предполагать;
дорога как обычно пролегла,
но только трудно.

Не пряничной не выглядеть никак,
когда Москве на маковки снег-сахар;
заимствуется ярость росомахи
слегка.

Не я, не ты, никто, но держим невод
надежд и неудач надеясь, и 
снег помогает тонкость уяснить 
с приставкой «недо».

Что пятница(?)  неделю недожив.
Не хочется не капельку, а очень, 
когда вставать.
Вот бы остаться ночью
и дорожить.

В заповедной чащобе
воздух просит остаться,
невозможно с ним драться,
отвечаю: ещё бы.

Паучков в виде тюля
на рога крутят лоси;
море многоголосий
возле моря на дюне.

Близорукостью вытер
горизонт. Пляж скрипучий
к взгляду лентой прикручен
Но остаться не выйдет.

На беспечной траве обеспечить покой,
а быть может, настоем всё той же травы.
Надмосковный закат был похож на бекон
и слоями, и цветом, и в тартарары.

Не спешите не пить: ни к чему абстинент
не приводит хорошему, так как отказ
всё равно, что расстрел.
Кто сегодня к стене?
Мир не закостенел, это значит экстаз.
Если в плотность самбуки добавить абсент,
выпить по направлению к смыслу травы,
то придется воспеть. Точка.
Грустный проспект,
сквер, беспечность и факт:
никогда мы правы.

Уж если быть, то быть везде,
а прочей мелочи не стоит.
И может потому пустое
терпеть жизнь, если хватит день.

Уж если здесь, то значит петь,
пусть про себя, но не фальшиво,
ведь для чего-то голос вшили,
и явно, чтобы не терпеть.

Уж если петь, то хоть слепым.
Пусть не у всех есть чёткий месседж,
но главный: мелочь смысл, уж если
быть.

По старой немецкой дороге к Балтийску
деревья последние воины вермахта,
и если бы не, я бы к ним обратился
про что в глубине разнотравного вермута.

По старой немецкой дороге немало
усталых домов, поворотов извилистых;
залив, проработав подклассом лимана,
на пенсии выглядел очень заливисто.

По старой немецкой дороге, не дрогнув
ни мыслями, ни освещённостью фарами,
я не попадаю ни в рифму, ни в Гродно,
хотя, если строго,  и не корефаны мы.

По старой немецкой дороге неймётся.
Леса по-сентябрьски грибные и узкие.
И как-то совсем далеко не смеётся
над тем, что наделали в Пруссии русские.

На рейсовом автобусе народ
кто чем, поскольку больше нечем;
желание быть где-то там старо,
и с каждым рейсом мельче, мельче, мельче.

Ужасная привычка привыкать.
Вычёркивая циферки в кроссворде,
вычёркиваем дни, себя, века,
не получая за кроссворд по морде.

Автобус шёл неспешно, как судьба,
и ждали люди в тесной кубатуре.
На встречных курсах шёл ещё.
Бабах!..
И свет сжимает угол апертурный.

Купол церкви туманом подёрнут,
словно вера потеряна.
Иногда вариантом подъема
может стать и падение.

В сентябре что-то мне позволяет
ненамного расслабиться;
словно крест в небе, я поваляюсь,
далеко и без радости.

Мне отсюда хоть Бог, хоть троллейбус, 
мелко и недостаточно.
Не вперед, так хоть дальше, пусть слепо.
Что билетом посадочным?

Вера не рассуждать, а спасаться.
Но в каком направлении?
Я хотел бы, наверное, зайцем,
так как все параллельные,

собирая себя по субботам
из кусочков растерянных.
А потом нанести позолоту,
крест ведь тоже из дерева.

Купол церкви туманом подёрнут,
словно вера потеряна.
Иногда вариантом подъема
может стать и падение.

В сентябре что-то мне позволяет
ненамного расслабиться;
словно крест в небе, я поваляюсь,
далеко и без радости.

Мне отсюда хоть Бог, хоть троллейбус, 
мелко и недостаточно.
Не вперед, так хоть дальше, пусть слепо.
Что билетом посадочным?

Вера не рассуждать, а спасаться.
Но в каком направлении?
Я хотел бы, наверное, зайцем,
так как все параллельные,

собирая себя по субботам
из кусочков растерянных.
А потом нанести позолоту,
крест ведь тоже из дерева.

Когда научатся на камеру
писать, хотя бы черно-белые,
но чувства, что искал Макаренко?
Простые, словно колыбельная,

живые, словно настоящее.
Мы люди, но не любим людное,
цветное, складывая в ящики,
храним его в блокноте с блюдами.

По праздникам, по пьяни, с дырками,
повыцветшее и с помарками,
кому оно, не древнеримское?
По камерам, народ.
По камерам.

Слепота, как награда
за исчитанность. Знаючи,
потеряться обрадуюсь
по-заячьи.

Прямо, прямо по ямам,
пусть на дне факты острые;
охрани меня, пьяного,
я ж Твой отпрыск.

Темнота колоритна,
ярче солнца слепящего.
Наобум покорили мы
настоящее.

Но читай не читай, а
вероятность не знание.
И о ямах мечтаю я:
«занято».

Под навесом охранник,
на окне куст герани,
Шпрее в сердце Германии,

спят любовники вместе,
«не прощу» возле мести 
у всего где-то место;

«за» всегда за проёмом.
Только что же орёт мне:
«А ты сам на своём ли?»

Щипалась осень (верно, перец
не просто так весь в красно-жёлтом).
Взвесь павшего топтали берцы,
мир выглядел почти сожжённым,
Рим вечным, неубережёным,
война как главная из специй.

В глазах толпы глаз было мало,
а остальное лишь слезилось
от пыли лжи и ждало маны,
а получало ложь и силос.
Но что особо поразило:
толпа с войною в пополаме.

Мне было странно, стало осень.
Немного жёлто.
Топнут взвесью
в лесу, всхрапнув с надеждой, лоси:
когда пройдут все люди? Весь их,
болезный род.
Вот бы спалось, а?
Не голос страшен,  безголосень.
А почему так масса версий.

Что-то крошилось снаружи, царапая кожу
больно. И не рассмотреть что, глаза ведь закрыты.
«Кто я пока мне не ясно, поскольку не ожил».
Позже останется место.
И след между рытвин

Трудно по следу сказать, что за монстр появился,
но, исходя из «размеров», он был всё же монстром.
«Что-то во мне, как трамвай на конечной, провисло».
Выжил бы слон в зоопарке, когда бы не спонсор?

И как всегда, объявляется зверю охота.
Лозунги это же грязь в белом из краскопульта.
Рытвины скрыты, по следу боится пехота.
Кровь для эфира.
Властям золотые скорлупки.

Каждый верит, во что способен.
Неспособные верят больше 
может пошло, но факт.
Не в прошлом 
в настоящем дурак-пособник,

фанатеющий на иконы.
Нет, не злюсь я.
Но злится дольник:
он не любит ущербных, что ли (?),
больше них помня о Николе

и других, за труды блаженных,
но не верующих при этом
в скудоумие. Не корректны
крестообразные движения.

Дольник требует врезать матом,
да пронзительно, как свистулькой!
Так на девятерной вистуют.
Только дольник такая же мантра

Мне кивнул в коридоре
«человек на секунду»,
а чуть позже повздорил
с «дамой-часом», паскудой,

врал мне «друг на неделю!»
про «врага на полгода»,
и забыл я, что делал
с «первой-вечной любовью»

Но пройдут «время-люди».
На кого положиться,
ведь однажды не будут
«батя-век» с «мамой-жизнью»?

Куда-нибудь свернуть, уплыть, уйти
Вокруг река.
Хоть жизнь не нерест рыбы,
но в сущности на выбранном пути
мы то и дело подтверждаем выбор.

Когда застрянешь между берегов,
как безальтернативное в безумце,
то единица жизни перегон,
и все равно, кто помавает руцей.

Устав, уста и пустота-«прокруст»
года не удивляют ноябрями,
Когда ломают жизнь, не слышен хруст,
когда ломают жизнь тишком, не рьяно.

Курс только прямо.
Большинство проток
непроходимо (правда, проходимцы
найдут контрабандистские. Пардон,
но обмануть традиция традиций).