Попозже покурю, пояснил он. Ну, а ты давай быстрей домой, а то, авось, уже не терпится туда попасть. Если еще кто-нибудь из патруля встретится, скажешь, что идешь от меня. Помнишь фамилию? Иди, а завтра буду тебя ждать.
Завтра буду, уверил его Сергей. До свидания.
Они пожали друг другу руки, и Нахимский сказал на прощание:
А наганом сильно не размахивай, но завтра приходи с ним может, пригодится, а то у нас с оружием плоховато.
Он повернулся и со своим спутником, который за время разговора не проронил ни единого слова, пошел вниз к заводу. А Сергей пошел дальше. Больше ему никто из патруля не встретился, и вскоре он подошел к родительскому дому.
2
Построенный почти тридцать лет назад дом как бы врос в землю и стал ниже. Сергей, насколько было видно в темноте, заметил, что углы дома подмазаны глиной, и он побелен. Мать следила за его состоянием. Маленькие оконца подслеповато глядели на улицу, и света в них не было видно мать с отцом, видимо, уже легли спать. Черепичная крыша увенчивалась двумя трубами родителей и брата. Рядом с расшатанными, давно не крашеными воротами прилепилась калитка. Сергей подошел и толкнул ее. Она была закрыта изнутри и, нащупав рукой на противоположной стороне засов, он тихо отодвинул его, открыл калитку и вошел во двор, в центре которого росло большое абрикосовое дерево. У дверей залаяла собака, и Сергей вначале подошел к окну и постучал в него. Вскоре послышался скрип открываемой внутри двери и женский голос опросил:
Кто там?
Сергей узнал голос матери и хотел в шутку уже обмануть ее, спросить, а нельзя ли прохожему переночевать у них. Но знакомые, родные интонации материнского голоса сдавили грудь, приостановили на мгновение дыхание, и он голосом, неожиданно задрожавшим от волнения, ответил:
Мам, это я. Открой?
Кто? переспросила мать, открывая дверь. Видимо, она чувствовала, что за дверями не враг.
Я, Сергей.
Дверь открылась, и мать охнула:
Сереженька! она протянула дрожащие руки и приподнялась на цыпочки, чтобы достать своими губами до лица сына. Он наклонился и поцеловал увядшие материнские щеки и поднял голову, чтобы мать не заметила его повлажневших глаз. Ему не хотелось показывать свою минутную слабость.
Заходи, сынок, заходи в дом
Наклонившись, чтобы не удариться о притолоку двери, Сергей прошел в сени и открыл дверь в кухню. Там отец уже чиркал спичкой, пытаясь зажечь керосиновую лампу. Наконец, каганец загорелся и осветил кухню рваными, неестественно колеблющимися тенями. Отец шагнул к сыну, молча обнял и трижды расцеловал его. Сергей тоже чмокнул отца в колючие небритые щеки.
Ну, раздевайся, проходи, садись у отца от волнения дрожал голос. Ань, сбегай к Петру, скажи, что брат приехал, приказал он матери.
Та, накинув на голову и плечи потертый теплый платок, торопливо вышла из дверей и по двору пошла к старшему сыну, вход в дом которого был со стороны огорода.
Садись, сынок, садись, снова повторил Федор, пододвигая Сергею табуретку, а сам присел на топчан, который стоял возле печи. Он внимательно, в колеблющемся свете неяркой лампы смотрел на своего третьего сына и видел, что он у него красивый и ладный. В армии он вырос еще немного, и в бараньей солдатской шапке чуть ли не задевал низкий потолок кухни, плечи стали шире, мозолистые лопаты рук крупнее. Широкоскулое лицо с небольшим носом и крупными губами заострилось, стало рельефнее в мужской красоте, морщины стали глубже и придавали лицу четкое законченное выражение полностью сформировавшегося внешне и внутренне человека. Серые глаза смотрели строго и напряженно, будто бы всматриваясь куда-то вглубь, вперед. Перед отцом сидел совершенно другой человек, не тот, который был полтора года назад задиристый и недисциплинированный, а человек, прикоснувшийся к глубине жизни и знающий себе цену. Это был его сын, и чувство удовлетворения, а, может, и гордости переполнило душу Федора такие дети могут быть только у него.
Он снял с сына шапку, потрепал его по волосам. От неожиданности встречи у Федора не было никаких, даже ласковых слов, и он только и смог предложить:
Давай закурим?
Не дожидаясь, пока Сергей откроет свой кисет, он взял с каменка печки тряпку с рассыпанным на ней табаком, подал сыну и стал своими негнущимися пальцами скручивать себе козью ножку. Сергей свернул себе и, глядя на отчего-то неумелые в этот момент действия отца, предложил:
Я тебе сейчас сделаю цигарку.
Но Федор махнул рукой и уже взял в зубы прямолинейно скрученную самокрутку и, наклонившись к печи, где еще тлели уголья антрацита, прикурил. То же сделал Сергей. Теперь можно было и говорить. Но слова при первой встрече почему-то не вырывались из горла. Хлопнула дверь, и в кухню вбежал старший брат Петр.
Здравствуй, брат! он обнял Сергея. Наконец-то тебя дождались.
Здравствуй, брат! ответил, также обнимая его, Сергей.
Зашла в дом мать, а следом Антонина.
Добрый вечер! тихо произнесла она и присела на скамейку, на которой стояли ведра с водой.
Мать засуетилась, достала кастрюлю, стоявшую у порога, и стала расставлять посуду на столе. Антонина встала со скамейки и стала помогать матери.
Ты, наверное, исты хочешь? не обращаясь ни к кому конкретно, заботливо проговорила мать. Я зараз зроблю.
Мать у Сергея была украинкой, и дома говорили на двух языках. Мужчины сидели и молча курили, вопросов к друг другу было много, но от неожиданности прибытия третьего брата и волнения никто не решался заговорить первым. Наконец отец спросил:
Сергунь, расскажь. Где был, что видел? он глубоко затянулся самокруткой. Как был ранен? Не молчи.
Везде был, как-то устало ответил Сергей. Много видел. Он задумчиво замолчал. Везде одинаково! продолжил он. Война всем надоела хуже горькой редьки. Всюду люди страдают. Вон, дожились, жрать уже нечего. И кто голодает? Простой люд. Кого гонят на фронт? Нашего брата рабочего, а еще больше крестьянина. Селянин разоряется, рабочий получает паек, а по городам ходют умытые, чистенькие барышни с такими же откормленными на убой мужикам. На митингах кричат о патриотизме, готовности сдохнуть за родину, а самих на фронт не выгонишь.
Ну, ты, сынок, не прав. Говорят, на фронте полное равноправие. Офицеры челомкуются с солдатами.
Было и такое. Керенский отменил, взамен ввел смертную казнь. Помню, выстроили нас, и генерал говорит: мы, мол, братья с солдатами. А сам морду в сторону воротит. Противно ему от того, что мы с ним братья. Правда, генерал храбрый был, в атаку с нами ходил. Немецкие офицеры не ходют в атаку. Сидят в блиндажах. А наши генералы и офицеры с нами шли под пулемет. А против него идти страшно всех вырубит. А наши генералы шли с нами действительно как братья. Но так было только во время атак. Генерал, когда отменили высокоблагородие и ввели только «господин» офицер, целовал переднюю шеренгу солдат, а некоторым, кто награжден крестом, совал в руку трояк или пятерку. Вот была демократия! Потом Саша Керенский сказал: «Хватит в армии демократии, бегом в атаку». Сам грозился идти в первых рядах атакующих. Но не пошел. Видимо, испугался урод азиатский! закончил Сергей.
Ну, ты, сынок, не рассказал как люди живут-то там? перевел разговор на другое отец.
Петр молча курил, не вмешиваясь в разговор, склонив голову набок, и нельзя было подумать есть ли у него физический недостаток или просто он так внимательно слушает.
Везде народ убежденно сказал Сергей, стонет от войны и нищеты. Где прошла война в десяток раз хуже. Видел Галицию. Вся разбита. А в тылу, в Киеве, живут нормально. Если бы не куча солдат там, то город выглядел бы, как рай. Там сейчас Центральная рада воду мутит. То митинги, то молебны, то украинских вояк в гурт собирают. И меня туда же хотели. Но я сказал им, что я с Донбасса, из Луганска и от меня отстали. Там не любят наших
Правильно им сказал. Ты ж русский, как и я! удовлетворенно ответил отец. Но как это мы, такая страна, проигрываем войну какой-то малой Германии?
Было бы ума побольше у наших царей, давно бы войну выиграли. И уже не было бы никакой Германии, Австрии и других. Генерал Брусилов уже разбил австрияков. Ему бы немного дать помощи, и он бы взял Берлин и Вену. А царь не дал. Зато немцы поднасобирали сил, и так дали, что пришлось катиться обратно в Россию. Так старые солдаты, да и офицеры рассуждают. Все наши правители предатели народа! закончил резким выводом свое рассуждение Сергей.
Мы это тоже чуем, ответил отец. А там еще какая-то новая киевская власть образовалась. Чего они хотят?
Оторвать украинцев от Расеи вот, что они хотят. Каламутят воду в мутное время. Давно их надо разогнать! А ты, батя, знаешь, что большевики пришли к власти?
Слыхал.
Вот сейчас рада попляшет! Мы им не Керенский. Долго торговаться не будем. Они и Донбасс считают своим. Но мы расейские. А то ходют чистюли, балакают, что русские их всю жизнь угнетали. Обещают дать украинский язык, вернуть нам старую культуру. А лишь потом рабочий день восемь часов, селянам землю и вообще все. Но они забывают, что земля нужна сейчас, а не потом. А мы, большевики, все это уже дали народу.
А ты большевик? неожиданно спросил до сих пор молчавший, Петр.
Да! твердо ответил Сергей.
И вы все сможете сделать для рабочих?
Уже сделали. Я говорил, что установили восьмичасовой рабочий день, крестьянам отдали землю бесплатно. Всю, без выкупа. Все, что награбили богатеи, теперь принадлежит трудящимся. Вот какие мы! удовлетворенно закончил Сергей.
Вот это правильно! ответил отец. Что они имеют, то теперь наше. На наших костях их богатство построено но его, видимо, сейчас больше интересовал другой вопрос: А как же быть с матерью? Ведь она у нас хохлушка. Куда ее девать? То ль она будет с украинцами, то ли с нами?
Мама есть мама. Она всегда с нами, ответил Сергей, раньше не задумывавшийся над этим вопросом.
Анна, прислушавшаяся, хоть и за семейными хлопотами, к разговору мужчин, откликнулась:
Щось вы не то балакаете. Радуйтесь, что сын вернулся живой и здоровый. А вы все про политику.
А куда денут большевики меньшевиков и эсеров? вторично вмешался в разговор Петр. Они же тоже за социалистическую революцию. Их у нас на железной дороге много.
Они за революцию, но за медленную, а большевики, как видишь, сразу же все решили. Раз и навсегда! резко ответил Сергей. Кто из них будет поддерживать советскую власть, пусть идут с нами, а кто против сотрем в порошок. Революция она такая, что всех поделит на своих и чужих.