Вскоре смотрящий за малолеткой сменился, и вместо справедливого Рамзана за малолеткой стал смотреть наркоман-славянин по погонялу Лазарь. У Лазаря были интересные наколки: на одном предплечье комар в милицейской форме, пьющий кровь, а на втором комар уже толстый, с раздутым пузом, напившийся вдоволь. Данный партак означал: «Крови нет выпил мент!». На запястье у него была наколота свастика, и надпись по-немецки: «Gott mit uns95!». На прогулочном дворике кавказцы сообщили ему, что я беспредельщик, скинхед и меня необходимо отстранить от воровского. Лазарь согласился и сказал, что к общим делам доступа более я не имею. Что-то оспаривать я не стал, так как вся камера с ведома мусоров была настроена против меня. Доказать беспредел я не мог, и тогда был бы обвинён ещё и в интриганстве. Почти у каждого из этих кавказцев, по их же словам, были родственники из братвы, включая воров. Несмотря на это, они творили беспредел в пресс-хате, созданной Гмыриным, хоть со стороны камера считалась не только «людской», но и котловой.
После того как меня отстранили, помимо физического пресса, начались ещё и психологические нападки. До меня всячески пытались докопаться, подловить и «сожрать» на словах, заставить убираться в камере либо шнырить96. В эти моменты я был благодарен судьбе: она закалила меня на улицах, и этим мразям не удалось сломать ни меня, ни мой Дух и Веру. На каждое их слово я находил десять своих, на каждый удар старался ответить как можно жёстче. Все заточки и лезвия от меня прятали, а когда приходила передачка, с неё первым делом забирали бритвенные станки. В письмах я писал, чтобы высылали всего по минимуму, так как не хотел, чтобы эти скоты жировали на моих дачках97. Иногда, когда находил силы, я давал настолько жёсткий отпор, что после ответной атаки меня не трогали несколько дней. Тогда это были дни, когда я мог передохнуть, спокойно сидя весь день на шконке или читая книги. Но таких дней было немного. Прессовщиков было больше, некоторые были физически сильнее. Одним из дней, когда меня не трогали, был день моего семнадцатилетия. В день рождения меня не трогали и никак не задевали: такой подарок мне сделали гады98-сокамерники.
Мусора и следствие всячески способствовали попыткам меня сломать. Следователь не давал родителям свидания, обосновывая это тем, что пока дело не передано в суд, никаких свиданий мне не полагается. Передачки на обысках дербанились максимально, сотрудники порой резали даже туалетную бумагу, а каждый день к себе вызывал кум и, ухмыляясь, спрашивал: «Ну что, дашь показания?». Через какое-то время я, обозлённый на всё вокруг, стал слать его прямым текстом на х*й, за что получал п*здюлей ещё и от него.
Это были три месяца ада.
Сука
Как я уже упоминал, у Гмырина почти в каждой хате была сука. И несмотря на то, что пиковые в пресс-хате двигались с его ведома, у них тоже были свои секреты, которые администрации знать не следовало. Куму явно нужен был сторонний наблюдатель.
И вот в один период времени у нас начали отлетать99 на проверках тщательно спрятанные запреты, и смотрящие решили, что в хате завелась сука. В качестве очередного повода для психологического давления, одно время они открыто подозревали в этом и меня. Случалось, что я просыпался среди ночи и чувствовал надо мной стоят и переговариваются между собой, решая сплю я или «шушарю»100. Но повода подвести себя под суку101 я не давал.
Всё оказалось несколько прозаичнее. Уже когда начался пресс в отношении меня, к нам в камеру заехал семнадцатилетний паренёк в очках, с невзрачными усиками над губой, обвиняемый в разбойном нападении. Звали его Сашей. Саша был тихим, спокойным парнем, выглядел как типичный «ботаник». Он рассказывал, что на свободе лежал один раз в дурке, но судмедэкспертиза в тюрьме признала его вменяемым. Подельником у него был совершеннолетний молодой парень. Сидел Саша, как и много других малолеток, за отжатый102 мобильный телефон.
В те года на малолетке самыми распространёнными статьями, за которые отбывали срок подростки, были разбои, тяжкие телесные повреждения и убийства. Причём по 111 и 105103 статье сидело большинство. Далее по «популярности» шли грабежи, а за кражи сидело меньшинство. А вот за наркотики, в отличие от взрослого контингента, где почти каждый третий сидел по 228104 на малолетке не сидел никто. Во всяком случае, я таких не припоминаю.
В те года на малолетке самыми распространёнными статьями, за которые отбывали срок подростки, были разбои, тяжкие телесные повреждения и убийства. Причём по 111 и 105103 статье сидело большинство. Далее по «популярности» шли грабежи, а за кражи сидело меньшинство. А вот за наркотики, в отличие от взрослого контингента, где почти каждый третий сидел по 228104 на малолетке не сидел никто. Во всяком случае, я таких не припоминаю.
Так вот, где-то через месяц после того, как Саша заехал к нам, смотрящие начали подозревать его в сучьих поступках. В хате Саша был шнифтовым. И однажды на проверке он погорел на том, что сбросил из сланца на продол маленькую записку, а остальные это заметили. В хате он попытался оправдаться, что это выпала малява, которую он спрятал от мусоров, но после тщательного «с пристрастием» разговора с армянами, признался, что записка предназначалась куму. Стало ясно, кто в хате стучал.
После этого мне стало несколько свободнее дышать в камере, так как пиковые переключились на нашего маленького стукачка. Он был слаб духом, морально задавлен и отпора им дать не мог. Саню сразу через смотрящего за малолеткой отстранили от воровского и определили на отдельную посуду из личной неприязни. Кушать за дубком дозволялось, и его сделали «смотрящим за дубком», то есть шнырём. Шнырить он стал конкретно: заваривал всей хате чай, стирал чужие трусы с носками и робу, делал пиковым массаж.
Махо пытался его склонить и к мужеложству. Однажды беспредельщик лежал в трусах на спине, а Саша массажировал ему ноги. Махо приказал ему массажировать всё выше и выше, пока тот не дошёл до середины бёдер.
Давай, подрочи мне! прошептал возбудившийся грузин, Потрогай через трусы, ничего страшного не будет!
А Саша в ответ ломался как невинная девочка, но пидором так и не стал.
Однажды ночью я проснулся от того, что Махо заставлял стукача отжиматься. Когда Саша падал без сил, Махо бил его и заставлял по новой. Не скажу, что мне было жаль паренька, стукачей я никогда не любил, и с детства улица меня научила, что стучать плохо.
Помню, мы шли с двумя друзьями из соседней деревни и по пути решили зайти на заброшенный завод. Нам было лет одиннадцать, не больше. Зайдя на территорию, мы забрались на крышу по единственной лестнице. Стоял тёплый летний день, настроение было отличное, мы прекрасно покупались, я, как и хотел, понырял с новой маской. И тут на крышу забираются три гопника, лет по семнадцать. С пакетами и клеем. Типичные потерянные дети конца девяностых годов. Увидев нас и отрезав путь к единственному спуску, они подошли.
Кто такие? Откуда? начались стандартные для гопоты вопросы.
Я ответил, что мы с Речиц, идём с карьера и задал встречный вопрос: «А вы-то откуда?». Особо их я не боялся, так как не думал, что на границе со своей деревней мы можем на кого-то нарваться. Многих местных я знал, относились ко мне как к своему, а посёлки на границе с деревней были «дружественными».
Гопники ответили, что они с одного из ближайших посёлков, в котором мы в то время часто гуляли, о чём я и упомянул, назвав предусмотрительно погремухи105 некоторых местных знакомых, которые по-моему детскому мнению были в авторитете.
В детстве и юности я часто вёл, как дипломат, переговоры с гопотой и другими лицами, от которых могла исходить угроза, и много таких конфликтов свёл на нет. Но не в этот раз.
Одному из гопников, коренастому и обритому наголо, приглянулись мои часы, которые были подарком от отца. Я ими очень гордился и всегда носил на руке.
Начался стандартный развод в духе «дай посмотреть», «дай примерить», на что я ответил отказом. В ответ последовало конкретное требование снять часы. Я продолжал стоять на своём, за что в итоге получил кулаком в живот и ещё несколько ударов, после которых часы с меня уже просто сняли.
Я знал, если батя узнает, что меня кинули, то поедет искать эту гопоту. Поэтому придя домой сказал, что часы просто потерял. Не помню уже, ругали меня или нет, а может отец просто расстроился, но не показал этого, и я посчитал это лучшим исходом. Свои проблемы нужно решать самому либо с помощью друзей. Так меня приучили, и так я тогда жил. Гопников мы потом искали со старшими по трём посёлкам, но так и не нашли. Видимо были залётные, с другой деревни.
Отрицала, крысы и баланда
Однажды ночью, когда я уже спал, к нам в хату заехал парень с кичи. Кичей в тюрьме называется карцер. Для несовершеннолетних преступников официальным названием служило ДИЗО (дисциплинарный изолятор), а для взрослых ШИЗО (штрафной изолятор). Никаких отличий между ДИЗО и ШИЗО по условиям содержания не было, кроме того, что малолеткам более семи суток в изоляторе дать не могли, в отличие от взрослых, которые выхватывали по пятнадцать суток.
Отрицала, крысы и баланда
Однажды ночью, когда я уже спал, к нам в хату заехал парень с кичи. Кичей в тюрьме называется карцер. Для несовершеннолетних преступников официальным названием служило ДИЗО (дисциплинарный изолятор), а для взрослых ШИЗО (штрафной изолятор). Никаких отличий между ДИЗО и ШИЗО по условиям содержания не было, кроме того, что малолеткам более семи суток в изоляторе дать не могли, в отличие от взрослых, которые выхватывали по пятнадцать суток.
Если ты был злостным нарушителем режима, то после отбытия наказания на киче могли поднять на сутки в камеру и потом снова вынести взыскание с последующим заключением в изолятор. Арестант, заехавший к нам, был как раз из «злостников» и с кичи почти не поднимался. Он называл себя отрицалой, не носил робу, не выходил на проверку и оказывал всяческое сопротивление сотрудникам администрации. Из-за множества нарушений режима содержания за год, проведённый в СИЗО, он большую часть времени провёл на киче. Его поднимали на сутки в разные камеры, потом закрывали в изолятор вновь. И в этот раз он оказался в нашей камере. Это был день, когда я реально мог продохнуть, ибо, как я уже говорил, для других арестантов моя камера считалась людской и о беспределе, творившемся в её стенах, никто не знал.