На будущий год я возобновил попытки уже через Союз художников. Снова справка о здоровье (по блату), снова характеристика с сакраментальным «в 1963 году был в Польше и Чехословакии, замечаний по поездке не имел». Именно так: «не имел» спасибо партии!
В те поры в учреждениях существовала очередь на дефицитные путевки в западные страны. Иностранные комиссии их распределяли. Не побывал хоть раз в демократической стране значит не может быть «рекомендован» в капиталистическую. Над этим распределением нависала тень незримых «кураторов» из КГБ. Кто-то был по определению «невыездным». Его год за годом не пускали.
Потом вдруг пускали. Происходил «Процесс» Кафки на уровне бытовой партийной бюрократии. Однажды уже оформленный в поездку почтенный человек (история из первых рук) прочел свою фамилию в газете. Оказывается, он «подписал» негодующее письмо, кажется, голландским властям. Там выдворили нашего шпиона, и вся группа «в знак протеста» отказалась от поездки. Естественно, письмо сочинили и опубликовали без ведома путешественников.
Наконец пришла телеграмма: «Прибыть в Москву с паспортом и такой-то суммой денег». Пустили, еду! Это было не просто счастьем, как когда выходили книжки. Это не было реальным. Казалось, больше ничего не нужно мне в этом мире! Счастье раба.
Все, что происходило со мною после получения официальной телеграммы, укладывалось в это рабское «Пустили, еду!». Покупка чемодана (история длинная и многотрудная, чемоданов, как и всего остального, в продаже практически не было), отъезд в Москву все это происходило словно в иной реальности.
Итак, 9 августа 1965-го. Москва, Союз художников.
С нами, избранниками судьбы, провели инструктаж: как вести себя за столом, как избегнуть ожидающих нас всенепременно! провокаций. Запрещалось: ходить по одному, писать письма домой, рассказывать о своей зарплате, просить добавки в ресторанах, претендовать на изменения в программе, смотреть порнофильмы и стриптиз, знакомиться с французами и тем более с эмигрантами, любоваться (о большем даже «инстанции» не помышляли) проститутками, привозить сомнительную литературу, возвращаться в гостиницу после одиннадцати вечера, пялиться на витрины, покупать много вещей (на какие деньги?!) и не привозить совсем уж ничего. Обо всех сомнительных проблемах надлежало советоваться с руководителем «вот он, товарищ из Министерства культуры» (он присутствовал на инструктаже): человек в черном костюме, черной рубашке, черном галстуке и со стертым, без выражения, лицом. Кстати сказать, со временем и обретенным опытом я догадался, что официальный руководитель группы редко бывал действительно зловещим доносчиком, скорее, это просто пробравшийся к бесплатной поездке чиновник из той породы совслужащих, что, истово служа власти и Чека, обретал доверие и некоторые блага.
Он, староста группы из числа туристов и переводчица являли собой руководящую тройку, которой помогал и непременный тайный и главный стукач. Это они поставляли «в инстанции» информацию, от которой зависело, напишут ли в характеристике для будущего путешествия спасительную фразу «замечаний по поездке не имел». Хотя, допускаю, и в этой демонической структуре была и неразбериха, и лень, и мелкая бюрократия, в которой тонули даже доносы; впрочем, хватало и тех, которые не тонули. Ни инструктаж, ни «руководитель группы», ни вульгарная, горячо потевшая переводчица, почему-то из сочинского «Интуриста», не затуманили рабскую счастливую благодарность пустили!
Наступили эти дни 1124 августа 1965 года.
Летел я впервые в жизни, и сразу международный аэропорт, пограничники, «Березки» (валютные лавочки). Пограничники смотрели на нас как на рецидивистов, напрасно отпускаемых на волю. Мы давно привыкли к мелкому позору, и чувство унизительной благодарности к высшей власти преобладало надо всем и согревало душу.
Самолет Ту-104 (первый советский реактивный пассажирский «лайнер»), о котором газеты рассказывали чудеса, расписывая его комфорт и спокойствие полета, на деле оказался трясущимся и проваливающимся бывшим бомбовозом, настолько меня измотавшим и напугавшим, что все двенадцать дней во Франции я с ужасом думал об обратном полете. Не стал бы писать об этом, если бы испытанный страх не породил ощущение: заграница отгорожена от нас и барьером иррационального ужаса.
Голубоватая трава, серебряные дороги с двигающимися разноцветными пятнышками машин, тускло-красные черепичные (черепичные!) крыши сливочно-белых домов, иной мир чистых оттенков и невиданной аккуратности; там, внизу, Франция не может быть! Я жадно смотрел на летное поле аэродрома Ле-Бурже (туда тогда прилетали наши самолеты; Орли, законченного в 1961 году, тогдашней сенсации, мы не видели, а о Руасси еще никто не помышлял), ожидая увидеть первого реального живого француза на реальной французской земле.
Прозрачный, ошеломляюще чистый аэровокзал, отчетливые, ясные, даже жесткие формы, цвета без полутонов, блистающие витрины с нереально дивными товарами, низкие мягкие диваны, стойки баров и ни очередей, ни толп, ни гвалта, вместо привычной в публичном месте вони «не наше» сухое и тонкое благоухание. Люди, как из массовки в фильме про заграницу, душистые, неназойливо нарядные и спокойные, со светлыми лицами, дамы красиво, едва заметно подгримированы. Прилетевшие обмениваются с встречающими легкими и ласковыми поцелуями. Иностранцы здесь у себя. А французы и просто на службе. Улыбчивый молодой ажан в белой рубашке с веселыми синими погончиками взял мой паспорт. «Куда теперь, мсье?» Он щелкнул печатью: «В Париж, мсье!» Гид Михаил Иванович, поляк-эмигрант, похожий на Паниковского, одетый бедно, но почти изысканно: три выцветшие орденские ленточки в петлице очень старого пиджака, крахмальный воротничок, шляпа и непременные, в любую погоду, перчатки, одна надета, другая в руке. «Господа» это обращение к себе я услышал тогда впервые, хотя стало немножко страшно, было ведь в этом «господа» что-то антисоветское
Млечно-серебристая автострада меж первых в моей жизни реклам. Очень много цвета мы ведь привыкли к тусклой, пыльной монохромности, советские грузовики были оттенка зеленовато-черной грязи, а здесь красные, желтые, лазоревые блестящие фургончики с надписями, а то и картинками, да и вообще не видно этого заунывного цвета отечественного беспросветного хаки. Плотная белизна, локальные цвета, много чего-то серебристо-стального, повсюду вкрапления ярких зеленых газончиков и непременные красные тенты в непохожих на мой книжный Париж пригородах.
Сколько раз в другие свои приезды и случайно, и специально проходил я мимо первого своего парижского пристанища гостиницы «Francia» на улице Лафайет, 100. Уже в 1972 году гостиницы там не было, какие-то учреждения. Но та же «Parfumerie» рядом, откуда и тогда тек извечный парижский аромат горький и надменно-праздничный, и время замерло, кажется, в этом чуть провинциальном уголке Парижа близ Гар-дю-Нор.
В вестибюле непривычные тогда лакированной своей пестротой проспекты и какое искушение! диапозитивы «Фоли-Бержер» стриптиз! Бледные усталые мальчики таскали чемоданы (сейчас это осталось только в очень дорогих отелях). А наша гостиница что и говорить была плохонькая. Впрочем, тогда я, давний обитатель коммуналки, не был озабочен отсутствием душа и наличием вместо него мало необходимого биде. Когда я вошел в комнату 705 (которую делил с литовским живописцем Ионасом Шважасом), в окно сразу же вплыло, словно точный макет самого себя, нелепое и вместе грациозное, такое знакомое, такое пронзительно парижское здание Сакре-Кёр. И вплыл откуда-то колокольный звон, я тогда поверил: я действительно тут.
В вестибюле непривычные тогда лакированной своей пестротой проспекты и какое искушение! диапозитивы «Фоли-Бержер» стриптиз! Бледные усталые мальчики таскали чемоданы (сейчас это осталось только в очень дорогих отелях). А наша гостиница что и говорить была плохонькая. Впрочем, тогда я, давний обитатель коммуналки, не был озабочен отсутствием душа и наличием вместо него мало необходимого биде. Когда я вошел в комнату 705 (которую делил с литовским живописцем Ионасом Шважасом), в окно сразу же вплыло, словно точный макет самого себя, нелепое и вместе грациозное, такое знакомое, такое пронзительно парижское здание Сакре-Кёр. И вплыл откуда-то колокольный звон, я тогда поверил: я действительно тут.
Коридорный отрок при галстуке-бабочке на жалобу, что в розетке нет тока, ответил мне с любезным небрежением и истинно парижским грассированием: «Сest votre rasoir qui ne marche pas!» («Это у вас бритва не работает!») и прохладная его развязность показалась мне пленительной. Шутили приветливые официанты в скверном, по парижским понятиям, ресторане, все чудилось милым средний обед, огурцы с вычищенной почему-то серединкой, зеленые стручки в качестве гарнира, дешевое вино в темных бутылках без наклеек, оранжад «Pchitt!!!» в бутылках крошечных, ледяных и пузатых, пепельницы с вечной надписью «Ricard».
Нас ждал Париж. Господин в перчатках выдал нам билетики на метро (автобуса в этот день почему-то нам не полагалось), и мы поехали в Лувр. Еще не было никаких автоматических турникетов, усталая контролерша в голубом халате щипцами компостировала билеты и закрывала решетчатой калиткой вход на платформу, когда подходил поезд. По-трамвайному подвывали и грохотали вагоны, еще те самые, сделанные в Англии в начале века, отделанные в стиле art nouveau четыре зеленых, второй класс, в середине красный первый. В нем ездили преимущественно темнокожие, вероятно для самоутверждения. Кстати сказать, во Франции ар-нуво нередко именуют ар-метро из-за этого декора и, конечно же, благодаря пленительным входам в метро, спроектированным Эктором Гимаром.
В эти первые часы книжное знание Парижа плавилось в раскаленном потоке реальности, в смятенном мозгу еще ревели самолетные моторы, я то и дело терял понимание того, где и что. Помню Пале-Руаяль, заросшую кустами пушку, что стояла здесь и в 1789 году, призраки времен Давида и Камилла Демулена среди этих колоннад. В реальности были вокруг спокойные люди, много хорошо вымытых старичков в беретах, умело подкрашенных старушек таких французы называют coccinelles (божьи коровки) с вязаньем или книжками в руках, бегали чистенькие дети, казавшиеся очень вежливыми, поскольку все (как странно!) трещали по-французски. Впрочем, иногда они, красиво грассируя, переругивались и даже дрались.
У входа в музей пофыркивали черно-красные маленькие таксомоторы «Пежо-404» (на дверцах радиофицированных машин надпись: «Allô, taxi»), зеленые автобусы непринужденно пересекали двор Лувра. Прямо на траве лежали молодые люди и даже обнимались неприличная сенсация, по нашим тогдашним понятиям. Там у меня состоялось первое парижское знакомство: я поговорил с четырехлетней парижанкой Клер и ее бабушкой. Зная французский еще весьма приблизительно, я ощущал его своим, забытым в другой жизни. И потому так запомнилось ощущение я в Париже говорю с парижанками по-французски
Какими все они мнились прелестными тогда, парижане лета 1965-го! В ответ на обращение улыбались; думал, смеются над моим произношением. А они просто улыбались мне. Ухоженные, приветливые дети, у малышки Клер, кажется, был даже педикюр. Дряхлая старушка в кружевных митенках, с пожилой шелудивой болонкой на коленях так приветливо мне улыбнулась в вагоне метро, что я не нашел ничего лучшего, чем задать пребанальнейший вопрос: мадам или мсье ее собачка? Какой был устроен спектакль! Старушка закатила глаза, сделала хитрющую мину: «Видимо, мсье не слишком хорошо разбирается в женщинах (многозначительная пауза), собачка не то и не другое, а мадемуазель». Полицейский у ворот Сената, сочувственно наблюдающий, как справляет свои дела другая старенькая собачонка, не склонный (чего я ожидал) арестовывать ее хозяйку за «нарушение» у въезда в правительственное здание И еще один, вовсе не грозный ажан у подъезда на Кэ-дез-Орфевр (той самой набережной Орфевр) весело и привычно отвечал на, видимо, типовые вопросы туристов: «Да, мсье Мегрэ работает здесь, но сейчас он в отпуске». Был август, объяснение звучало как бы правдоподобно.