Ну не можешь пить больше тебе отмеренного не пей!!! орал главный врач на провинившегося заведующего. Ну ладно, ты в больницу притащился, хорошо! Ну ладно, тебе швы наложили и ты домой не мог доползти, гнида! Но какого ты бабу с собой в койку потащил?! Это-то тебе зачем?!! Что ты там на ней изображал, так что швы полопались?! Твою жену чуть не с милицией выводили, вся больница на ушах стояла! Уволю на хер!!!
Не уволил, конечно. Специалист Фирсов классный. С кем не бывает? Но анестезистку уволил. Нечего в койку к заведующему лезть. А полезла не засыпай.
После «последней гастроли» уже два года прошло. И жена давным-давно приняла. В обратной последовательности. Сначала супруга. А потом, спустя ещё немного, и чемоданы. И даже сделала вид, что забыла. В первый раз, что ли? Жёнам плохая память не порок, а средство выживания. А вот дорогие друзья и коллеги это вам не любящая половина, эти будут вспоминать до самой смерти. И даже кинув горсть земли на крышку гроба и то хихикнуть не преминут!
Хорош уже тебе! огрызнулся Дмитрий Андреевич на Аркадия Петровича.
Не, ну я просто даже был в восторге, Мить, ты чё! Это ж надо! Превозмогая адские боли в области свеженаложенных швов, исполнять половой начальственный долг! загоготал неугомонный Аркаша.
Медсестричка о чём-то шепталась со своим Владимиром Сергеевичем. Начмед поликлиники отстранённо пила вино. Мужики про что-то шумели. Всё как всегда. Что хорошего в этих «ресторациях»? Для чего они?
Слышь, у пацанёнка из гастрохирургии сегодня пациент помер. Первый раз. Переживает Хороший мальчик, мучается! прошептал Татьяне Георгиевне заведующий урологией, шлёпнувшись рядом с ней на стул. Друзья! обратился он ко всем собравшимся. А вы помните своего первого умершего пациента?
Я! Я помню свой первый труп! обрадовался перемене темы Дмитрий Андреевич. Я после института по распределению в деревню поехал. Я там был и тебе терапевт, и тебе акушер, и даже фтизиатр с психиатром! С ног падал, времени вообще ни на что не было. Хотя на что там время, в деревне?!
Ой, так уж и в деревню! Ты что, институт в девятнадцатом веке окончил? Аркадий Петрович подозвал официанта и заказал ещё «всем по сто и литр в запотевшем графине!».
В деревню натуральную! В ПГТ[17]. В ЦРБ[18].
Вам с нормальными людьми пить нельзя! внезапно колокольчиково расхохоталась молоденькая жена-медсестричка. Да отстань, что ты меня шпыняешь! ядовито зашипела она тут же прямо в своего сильно взрослого для неё мужа, вполне себе такого заведующего отделением неонатологии. Грамотного, невзирая ни на что. Нет, ну а чего он? пожаловалась она тут же обратившему на неё пристальное отеческое внимание Аркадию Петровичу. Что я, разве чушь говорю? Ничего не чушь! Вам с нормальными людьми пить нельзя, потому что нормальные люди вас не поймут с вашими ПГТ и ЦРБ. Если бы хоть кто-то из нормальных людей пил с вами
С нами, детка. С нами! уточнил Святогорский. Ты теперь тоже наша, за одним столом с нами сидишь. Всё нормальным людям понятно. И ПГТ. И ЦРБ. Это тебе, птичка, такие аббревиатуры непонятны, потому что у тебя сперва папа с мамой московские, затем училище московское же. А после уже и мужик сразу солидный, при должности, при ремесле. А нормальным людям всё понятно, потому как понимание у них это такой вид ткани, регенерирующей на месте сорванной опытом кожи.
Да отстань ты от ребёнка! хлопнул друга по плечу Фирсов. Ну и, в общем, дежурю я в той ЦРБ. Я тебе там и я, и Кудин, и в жопе один. Типа и врач приёмного, и хирург, и анестезиолог. Земский лекарь, короче, ни дать ни взять!
Вам смешно, да?! вдруг окрысился молоденький ординатор из гастрохирургии и даже всхлипнул. Вам бы всё хиханьки-хаханьки! У меня сегодня девушка умерла
Она, брат, не у тебя умерла. Она у себя умерла. У своих родных и близких. У заведующего отделением, у главного врача и даже у гор-, обл и Минздрава. Но не у тебя! Выпей как тебя там?
Вадим Александрович! истерично пискнул ординатор.
Выпей, Вадик! Фирсов налил молоденькому ординатору стопку до краёв. Выпей за покой своей души заметь, не за упокой умершей девушки! выпей и послушай взрослых! Нам не смешно, Вадик. Нам грустно. И даже больно. За каждую отдельно взятую девушку. И за каждого отдельно взятого юношу. Ты не поверишь, Вадик, нам даже за тебя тревожно, как за самих себя. Потому что все там были!.. И все там будем. Там, неизвестно где Точнее, известно под землёй в деревянном ящике или пеплом над каким-нибудь любимым водоёмом, где сиживали с удочкой. Пей, Вадик!
Вадим Александрович! истерично пискнул ординатор.
Выпей, Вадик! Фирсов налил молоденькому ординатору стопку до краёв. Выпей за покой своей души заметь, не за упокой умершей девушки! выпей и послушай взрослых! Нам не смешно, Вадик. Нам грустно. И даже больно. За каждую отдельно взятую девушку. И за каждого отдельно взятого юношу. Ты не поверишь, Вадик, нам даже за тебя тревожно, как за самих себя. Потому что все там были!.. И все там будем. Там, неизвестно где Точнее, известно под землёй в деревянном ящике или пеплом над каким-нибудь любимым водоёмом, где сиживали с удочкой. Пей, Вадик!
Молоденький ординатор не заставил себя долго упрашивать.
Она Она Её оперировал заведующий. А у неё У неё открылись повторные кровотечения Желудочно-кишечные. Некроз Массивный некроз А потом начался ДВС. И он всхлипнул и зарыдал.
Вот и я так же плакал когда-то, Вадик. Так что послушай наши «хиханьки-хаханьки», уважь ветеранов медицинского спорта. Фирсов прикурил сигарету. Можете есть вашу сёмгу, Татьяна Георгиевна. Я же вижу, что вы голодны. Присутствующая здесь публика вообще не слишком чувствительна к разного рода физиологическим и патологоанатомическим подробностям. Я уже промолчу о том, кем считают нас добропорядочные обыватели, раз уж и Вадим Александрович обвинил нас если не в цинизме, то как минимум в шутовстве. А мы не такие! У каждого из нас есть своя первая смерть! И я, на правах заведующего отделением анестезиологии и реанимации, на правах ближе всех находящегося к той неведомой переправе неизвестно куда, первый расскажу о своей первой смерти! Солидно звучит: «Моя первая смерть». Философски многозначительно, я бы сказал! пафосно и таки немного шутовски произнёс Дмитрий Андреевич. Дежурю я в сельской больничке один за всех, и всеми своими членами за одного. День выдался заполошный. Помню я его во всех подробностях, но не буду слишком утомлять вас деталями, не относящимися непосредственно к моей первой смерти. И вот, около девяти вечера. Передышка. Сел я себе в комнатке врача приёмного. Сижу, хлеб с колбасой жую, чаем «Со слоном» запиваю. Никого не трогаю. Ни медсестёр потому что там такие медсёстры были, что мне не окучить даже по молодости. Ни друзей-товарищей, потому что друзья-товарищи кто где, а в той сельской больничке только главный врач, в район по делам уехавший, да начмед номинальный он же нарколог и эпидемиолог, вусмерть пьяный с сильным фурункулёзом в хате у себя спит. Да и кого мне трогать, когда тиха украинская ночь Тогда, Вадик, была такая большая страна, что на легендарной сумке нашего уважаемого Аркадия Петровича латиницей прописана. И после первого меда вполне себе можно было загреметь по распределению в тихую украинскую ночь, которая не была тогда иностранной. «Поужинаю, думаю, и баиньки!» Очень уж спать хотелось. Организм молодой, после потрясений типа раздробленных в колхозной молотилке конечностей отдыха требовал. Но не тут-то было, Вадик, не тут-то было! Человек, как известно, предполагает, а бог как хочет, так и совокупляет того человека, культурно будет сказано. Прибегает в приём баба беременная. Вся в слезах, прям как вы сейчас. И визжит: «Убили!!! Убили!!!» «Кого убили?» уточняю. «Мужа, мужа моего убили!!!» А баба сама растрёпанная, морда вся слишком гиперемированная. Такая, знаете ли, Вадик, гиперемия, что назавтра всеми гепариновыми красками расцветает. То есть явно кто-то бабу по лицу бил. На то указывает не только гиперемия и уже образующиеся кровоподтёки, но ещё и кровь, струйками стекающая из углов рта и из ноздрей. Я бабе давай ПХО[19] предлагать, а она у меня из рук вырывается, кричит: «Убили!» Тут фельдшерица моя, в три дня на галопе не обскачешь, вылезла и говорит: «Что, Маруся, доигрался твой Петро?!» А та всё знай своё: «Убили!!!» Фельдшерица бабе седативного вколола, меня даже особо не спрашивая, и говорит: «Поехали, Андреич, до того Петра!» «На ком, спрашиваю, поехали?» «На своих двоих! отвечает. Они тут недалеко живут. Он у неё как упьётся так сразу давай молотить без разбора, кто под руку попадается. Её, старшего мальчонку, соседей. Видать, с кем не тем подрался». Я фельдшерице своей, Демьяновне, и говорю, мол, милицию надо вызывать, «Скорую». «Вызывать, спокойно она мне так отвечает, можно. Когда приедут только неизвестно. К тому же никто его там не убил. То так фигура речи, метафора. Ты ж тут новенький, из города опять же, не знаешь, что у нас как чего так сразу: Убили! Идём, мил-человек доктор Митя, физраствору наладим по вене да зелёным бриллиантовым его, гада, зальём по самые гланды». Бабу эту, Марусю беременную, заволокли спать в мою комнатку да и пошли по той тихой украинской ночи, где ни зги не видать, потому что очередной пьяный механизатор три недели назад столб с последней работающей лампочкой сшиб.
Давно сотлела сигарета Фирсова в пепельнице, и он прикурил новую.
Пришли до той хаты. Я такой ни до, ни после не видел. Я ж дитя асфальта, Вадик, как и ты. Меня в детстве водили в цирк на Цветном бульваре и в Большой на дневные спектакли. Метрополитен имени Ленина мне был как родной. А вот тихое украинское село казалось страшнее негритянских гетто в Нью-Йорке, городе контрастов. Потому что Нью-Йорк он хотя бы город контрастов, а в той хате никаких контрастов ровным слоем нищета. Первая фаза коммунизма, короче. И посреди той неконтрастной хаты на скоблёном деревянном полу лежит мужик. А в брюхе у него торчит топор. И вот представь себе, Вадик, что ты не в большой больнице, где чуть что: «Позовите Петра Ивановича и Василия Сидоровича!», не в огромном учреждении, где полным-полно инструментов железных и материалов шовных, не в стекле и бетоне, где света хоть залейся и хлоргексидин водопадом. А что стоишь ты, Вадик, в нищей хате украинского села и даже лампочка Ильича, мухой засиженная, не мигает, потому что хаты сельские питаются от тех проводов, что привешены к тому столбу, который сшиб механизатор. Застыл? Рот раззявил? Вот так и я застыл там с открытым ртом, Вадим Александрович. Фельдшерица мне: «Митя! Топор не трожь!» Пульс мужику на шее пощупала, хотя я это сообразить должен был. «Живой! говорит. Стой здесь и до него не касайся! Я мигом!» И куда-то в темень с неожиданной для её полутораста килограммов лёгкостью и прытью ускакала. Ты б знал, Вадик, как мне страшно стало! Хотя я уже взрослый мужик был, вроде тебя сейчас. Какой там хныкать? Какой там страдать? Был я чисто тот бурсак из «Вия», даже молитву попытался припомнить, да никак не мог, я ж комсомолец. А тут тот Петро захрипел. Так я сразу молитву припомнил откуда-то, не смотри, что комсомолец. «Отче наш, иже еси на небеси» дальше ничего в голову не приходило, ну так и мужик хрипеть перестал. Зато стал ворочаться. Я ему: «Не шевелитесь! Вам нельзя!» А у самого руки трясутся. Куда ему тот бриллиантовый зелёный наливать? Его бы под яркие операционные лампы, да чтобы бригада операционная, да анестезиолог со всеми причиндалами. Мужик же руками к топору тянется. Выдерет он его, и что? И капец. В общем, не буду страху нагонять. Демьяновна с ещё одним мужиком вернулась. Здоровым, топорами не порченным. Втроём мы пациента на телегу и погрузили. Это к пассажу Святогорского о девятнадцатом веке. В телегу, с лошадкой в двадцатом. По Москве уже на старом японском хламе вышивали, не говоря уже о «Волгах» с «Жигулями». А там вот телега. С лошадкой. Не-не, у того мужика, что Демьяновна привела, горбатый «Запорожец» был. Зажиточный колхозник, прям фермер на фак фуэл экономи! Да только в горбатый «Запорожец» солидного хохла с топором в брюхе не упакуешь. Как до больнички доехали рассказал бы. Да сам смутно помню. Так в башке и крутилось «Отче наш, иже еси на небеси Отче наш, иже еси на небеси». Помню только, что мужик булькает и из брюха у него льётся всякое. Из больнички я кинулся звонить в ближайший уездный городишко. Оказывается, Демьяновна уже позвонила и хирург какой-никакой скоро будет. «По санавиации». Прилетел тот хирург на задрипанном «уазике», и пошли мы с ним в операционную. Они с фельдшерицей оперировали, я ж таки по специализации анестезиолог, спасибо тому «Отче наш, иже еси» или ещё чему не знаю, но спасибо, что хирург приехал. Посшивал тому Петру, что мог. Но сказал, что может развиться перитонит. И уехал. С того Петра дренажи торчат Да не такие, как нынче модные, красивые, одноразовые. А такие, Вадик, что тебе в страшном сне про историю медицины не приснятся. В вене капельница оранжевая такая, Вадик. Многоразовая. Что такие безумные пирогенные реакции провоцирует, как та малярия во время цикла размножения паразита выдаёт. Неделю я с тем Петром возился, как с родным. Промывал, капал, нянчился. А Петро, зараза, только раз в сознание и пришёл. Спросил: «Чего с Марусей?» «Забрали, говорю, менты твою Марусю». Он такой: «За что?!» Я ему: «За превышение допустимой самообороны. Но ты не волнуйся, она на сносях, много не дадут, а может, и вообще отпустят». Петро на меня ясными глазами посмотрел неделю ж не пил! и спрашивает: «А от кого она самооборонялась?» Я ему и говорю: «Так от тебя, гнида!» Фирсов замолчал.