Аркадий Петрович налил всем по рюмашке.
А он что?! не выдержал наступившей общей тишины молоденький ординатор гастрохирургии Вадим Александрович. Уже подобравший сопли, но ещё не понимающий. Не понимающий того невыразимо простого, что дают сумма боли и опыта, умножение любопытства на знание, произведение интеллекта и мудрости.
Аркадий Петрович налил всем по рюмашке.
А он что?! не выдержал наступившей общей тишины молоденький ординатор гастрохирургии Вадим Александрович. Уже подобравший сопли, но ещё не понимающий. Не понимающий того невыразимо простого, что дают сумма боли и опыта, умножение любопытства на знание, произведение интеллекта и мудрости.
А он сказал: «Бля!» Дмитрий Андреевич опрокинул, ни с кем не чокаясь. И умер. Стукнул рюмкой об стол заведующий отделением анестезиологии и реанимации крупной современной многопрофильной больницы. И вот ты знаешь, Вадик? не дал рта раскрыть ординатору Фирсов. До сих пор меня это мучает До сих пор! Зачем я ему сказал? Зачем?! Может, вытащил бы я его, а? Я сутки рыдал. У меня его история болезни слезами была натурально облита. Я уж молчу о посмертном эпикризе. Вот вроде тварь человек был, а я рыдал. Рыдал над своей лечебной тактикой, рыдал над районной медицинской стратегией. Над сан-авиацией бескрылой рыдал. Над языком своим злым. Мне ж кишечник того Петра, его брюшина клятая, кал его и моча были как свои собственные уже за ту неделю. Это же такое довезти, прооперировать, ухаживать И всё понимаю каловый перитонит, сепсис, иммунитет давно пропит, вместо лимфы свекольный первач. Но рыдал. Иррационально рыдал. А с тех пор больше не рыдал. Как отрезало. И прекрасные люди умирали. И возможно, что отчасти и по моей вине, но больше не рыдал. Потому что все мы оплакиваем только первую смерть. Свою первую смерть. Мы, Вадик, умираем только один раз. Фирсов выдержал паузу, внимательно посмотрев на ординатора. А хули, скажи мне, мой юный друг, в аду сырость разводить?! закончил он совсем в другой тональности и хлопнул молодого мужчину по плечу.
А у меня когда первый новорождённый умер, я себя повёл как тот интерн недавно у Татьяны Георгиевны в отделении, вдруг печально выступил Владимир Сергеевич. Только у меня не поздняк был, разумеется, а нормальный уже новорождённый. Я, конечно, в подвал не побежал, но реанимировал как двинутый. Меня тогда мой заведующий, царствие ему небесное, от детского трупика оттаскивал. Как в кино, прости господи! неонатолог шумно вздохнул.
«Вот уж от кого не ожидала!» подумала про себя Татьяна Георгиевна.
Он и мамаше-то своей не сильно нужен был. Она только обрадовалась, что он умер. У неё там детей без счёта было. Я тоже в роддоме маленького районного городка начинал. Туда баб со всех окрестных сёл рожать везли. Такой хорошенький пупсик был. Я его тогда чуть не усыновлять хотел. А он вдруг остановку сердца дал. Были эпизоды апноэ в первые сутки, но мало ли у кого эпизоды апноэ Я его вручную дышал. Нормализовал. А он взял и остановку сердца дал. Идиопатическую. На вскрытие всё нормально. Чего вдруг? Не, реально, Володька коротко хохотнул, реанимировал младенческий труп с остервенением. Расплакался на вскрытии. Молоденькая жена-медсестричка ласково погладила Владимира Сергеевича по крепкой ладони.
«Вот уж чего никогда не делали ни первая его жена, ни вторая» снова автоматически отметила заведующая обсервацией.
А ты, Татьяна Георгиевна? внезапно спросил Аркадий Петрович. Как сёмга?
Как всегда здесь для нас отменная Как я? Да никак, Аркаша. Я отродясь, так сказать, в этом родильном доме. И всё-таки моложе вас с Митей. У меня по молодости врачебной не было совсем моей первой смерти. Я, как и Вадик, была ординатором. И дежурантом была, вторым И потому моя первая смерть, как и у него, была опосредованной, если можно так выразиться. Умерла девочка, которую оперировал тогдашний заведующий. Она умерла ночью, не на моём дежурстве. Я что-то писала в истории, слушала рассказы акушерки и дежурного врача, но самой смерти не видела. Я ходила на вскрытие, потому что была её палатным врачом. Но я не плакала, вины не ощущала, философий не разводила. Может, мужики глубже? Или чувствительней? Или просто я привыкла к «не моим» смертям. Хотя, разумеется, привыкнуть к этому нельзя. Особенно в акушерстве. Да и меньше смертей в акушерстве, чем в хирургии. Вот есть работа и ты её работаешь. Передо мной не было конкретного Петра. Передо мной стояла задача оспорить диагноз заведующего ТЭЛА. Убедить его написать в диагнозе септикопиемию. Потому что не было там тромбоэмболии легочной артерии. Если и был тромб так он был септический. А тогдашний заведующий орал, что я идиотка и что яйца курицу не учат.
И что было на вскрытии? поинтересовался Вадик.
Септические тромбы. Множественные.
Так что он, анализы не видел?! Посевы?
Вадим Александрович, заведующий был не глупее вас. Он и анализы видел. И посевы. И ещё много чего такого, чего и близко не увидели бы вы. Просто я чуть более внимательно, чем он, собирала анамнез. И чуть более пристально, чем он, наблюдала за пациенткой. И чаще была рядом. Она умерла после операции. На вторые сутки. После того, как встала. И все, естественно, предположили ТЭЛА. В том числе и заведующий. Смерть от ТЭЛА внешне не отличается от смерти от септического тромба. Дело не в этом
Дело в том, Вадик, что у Татьяны Георгиевны совершенно дьявольское чутьё на диагностику.
Может, божественное, Аркаша? И вообще, мы не об этом. Мы вспоминаем свои первые смерти. Совсем первая моя-моя смерть была много позже. И ты её помнишь. Это было кровотечение в последовом периоде. Мы удалили матку, перелили пятнадцать литров всего, чего только можно, но женщина всё равно умерла. И эта смерть была тоже не совсем моя. Потому что и в родзале, и в операционной были и начмед, и ты, мой дорогой Аркадий Петрович. И, насколько я помню, никаких философий мы не разводили. Мы сперва трое суток не вылезали из родильного дома, затем были разборки, летальные комиссии, с нас с тобой сдёрнули по категории, а потом, уже потом, мы с тобой тупо нажрались водки. Для меня это было всего лишь ремесло. Я не задумывалась И я очень благодарна тебе, что ты вышел в приёмное сказать мужу, что его жена умерла. Я научилась говорить о смерти новорождённых. Но я не могу себе представить, как я говорю любящему мужчине, что его любимая женщина умерла. И дай бог мне никогда этому не научиться. Тьфу-тьфу-тьфу!
А у меня, отмерла вечно смотрящая куда-то мимо всех жена заведующего урологией, первая смерть была, когда я ещё на «Скорой» работала. Мы приехали, а старушка уже умерла. И мы всей бригадой не могли отлепить от неё старичка-мужа. Он просто лёг рядом с ней на диван, обнял и Дверь была открыта, в квартире никого, кроме них, он лежит, обнимая свою старушку, и молчит. Ни на кого не смотрит. Хорошо фельдшер грамотный, хотя не Демьяновна какая, а молодой парень. Разыскал у деда телефонную книжку и сына вызвонил. Тот срочно приехал, мы ему справку о смерти выписали и уехали. Такая у меня неинтересная первая смерть. От старости. Ну, то есть от сердечной недостаточности.
И у меня первой своей собственной смерти, как и у Таньки, не было. Светилу урологическому нашему ассистировал. А светило наше нижнюю полую вену перевязало. Кинулись на релапаротомию, как у пациентки всё ниже пояса мраморным стало, да поздно. Светило, что правда, тогда из оперативной урологии само ушло. Я тоже, как и Танька, ремесло помню. Суету, летальные. Категории с меня не сдёргивали, светило прикрыло. Да и хирургическая смерть не материнская. Ну и нажрался потом, это было. Потому что он помахал рукой куда-то в пространство. Вот жил человек, почки у него болели, камень всего лишь Планировал что-то, может, даже с мужем развестись и за любовника замуж выйти. И какая-то малость, вроде аномального расположения нижней полой вены И привет! И всё равно, как будто ты виноват. Это как Это как Это как первый раз с тарзанки прыгнуть. Или вдруг увидеть и услышать, как стреляют. Только не в кино, а на улице, у тебя на глазах. И в тебя могут попасть даже Чёрт, не знаю, я не оратор. Оратор у нас Фирсов. И Аркаша у нас оратор
Да! Мы ораторы с Аркашей! вскинулся Фирсов. И про смерь мы больше вас, тупых ремесленников, знаем. Потому что мы кто? Мы анестезиологи! И даже реаниматологи! Мы должны снять со стола. Мы должны оживить! Мы боги, во! Он значительно поднял вверх указательный палец. И мы вам, простым смертным докторишкам, наказываем пить за любовь! Потому что сегодня что? Сегодня день какого-то дурацкого святого Валентина, и давайте уже любить, если не друг друга, что неприлично, то хотя бы кого-нибудь. Давайте кого-нибудь любить так, чтобы не было мучительно больно оглядываться на прожитые годы! Ну хоть кого-нибудь! Кого-нибудь живого! Потому что смерть от смерти не отличается. Когда она уже смерть. Сколько ещё констатировано смертей белковых тел, пока мы тут с вами в избу-воспоминальню играем? То-то и оно! В смерть играют живые. Люди вообще эгоисты на самом-то деле. Все без исключения. В том числе Вадик с его рефлексиями и даже беззаветно любящий труп своей старушки старичок. Может, он в грехах каких каялся?! Может, он ей при её жизни так в борщ насрал, что она уже и кушать не могла?! В общем, давайте за жизнь, простые смертные докторишки! А мы с Аркашей по домам. Жёнам своим, падлам, цветы покупать, пока они живы! Хватай, Аркадий Петрович, «USSR», не дадим твоей бабе сюда явиться, первым домой придёшь! И я приду сегодня домой! Любовью, так сказать, любовь поправ! Да и я своей гадюке задолжал по самое ой! Счастливо оставаться, молодёжь и прочие подростки! Бежим, Аркашка, пока я больше своей нормы не принял! провопил последнее чуть не скороговоркой Фирсов, хлопнул рюмку и, схватив ничуть не упирающегося дружка своего Святогорского под руку, потащил вон из «ресторации».
Кадр девятый
Две полоски
После обеда в кабинет внеслась Маргарита Андреевна.
В общем, так ты тут на меня орала, чтобы я тебя предупреждала, вот я тебя предупреждаю! Сегодня на осмотр придёт девочка.
Сколько?
От ситуации зависит. Если сама нормально родит, то как обычно, а если проблемы или в кесарево влетит
Марго! Ты совсем уже одурела? Я понимаю, что ты мать-одиночка с собакой и ребёнком на выданье, но иногда вопрос «сколько?», заданный акушером-гинекологом, расшифровывается как «сколько недель?». Понимаешь? Недель гестации. Беременности, твою мать, Марго! рассердилась Татьяна Георгиевна.