Покупка кроссовок под вечер в среду в Мадриде запах ладана и воздушной кукурузы во время процессий.
Кадис самый красивый город из всех, что я видела в Испании, центр очень чистый и современный, и тишина прекрасной, печальной бедности вдоль мола. Город элегантных, но скромных площадей, множества узких пешеходныхулиц, детей и моряков, и моря, и солнца.
Наши прогулки вдоль мола и следовавшие за нами босоногие дети.
Полнотелый молодой официант в ресторане (наш первый вечер в Кадисе), который просил Г. о свидании.
Поездка в конном экипаже до гостиницы.
Автобусная поездка из Кадиса в Альхесирас, когда Г. сообщила мне прозвище («пап» от pulpo [осьминог]), которым Ирэн + она называли друг друга, потом рассердилась на меня + на себя, за то, что поделилась интимной подробностью.
Креветки в кафе на набережной Альхесираса
Г. досадует, потому что меня взволновал вид Гибралтара с корабля.
Пара лесбиянок в Танжере Сэнди, худая, светловолосая, университетского вида «хозяйка» и Мэри, большой нос и груди, португалка.
Коричневый кожаный бумажник с золотым тиснением, [который] Г. купила на рынке Сокко пьем чай с мятой + слушаем трех арабских музыкантов, сидящих на корточках в центре кафе, что в султанском дворце.
Запахи Севильи ладан, воздушная кукуруза, жасмин и «чуррос».
Банальность и доминирование написала я однажды в Университете Коннектикута [СС преподавала там за несколько лет до написания этих строк\ и была права
Аристократизм чувствительности, а также аристократизм интеллекта. Мне совсем, совсем не нравится, когда со мной обращаются как с плебейкой!
Нужно обладать достаточно обширным «я», чтобы поддерживать свою чувственность. Если б я была чувствительна (т. е. показывала, что понимаю настроение Г., знаю, что она обо мне думает), я никогда не посмела бы ее обнять
Влюбленность тонкое, острое, незабываемое ощущение единственности другого. Нет никого, кто танцует, как она, грустит, как она, красноречива, как она, глупа и вульгарна, как она
Меня утомляет присутствие Барбары. Я люблю Г. слишком страстно, моя любовь к ней слишком сексуальна, чтобы не испытывать неприязни все больше и больше к этим трем сестрам, к дылде-актриске, хотя присутствие Барбары и отвлекает Г. +, возможно, делает ее более терпеливой со мной.
Нужно обладать достаточно обширным «я», чтобы поддерживать свою чувственность. Если б я была чувствительна (т. е. показывала, что понимаю настроение Г., знаю, что она обо мне думает), я никогда не посмела бы ее обнять
Влюбленность тонкое, острое, незабываемое ощущение единственности другого. Нет никого, кто танцует, как она, грустит, как она, красноречива, как она, глупа и вульгарна, как она
Меня утомляет присутствие Барбары. Я люблю Г. слишком страстно, моя любовь к ней слишком сексуальна, чтобы не испытывать неприязни все больше и больше к этим трем сестрам, к дылде-актриске, хотя присутствие Барбары и отвлекает Г. +, возможно, делает ее более терпеливой со мной.
Я больна, меня лихорадит, я теряю себя. Эта страсть болезнь! Только я успею подумать, что взяла себя в руки, что выздоравливаю, как она восстает и дает мне под дых Мне казалось, что я в меньшей степени влюблена в Г.; поистине эта связь растлевает меня, а ее непрекращающиеся нападки на мою самость будь то вкусы в еде (вспоминаю тот день в Севилье, прогулку вниз по Сьерпес, когда я выпила миндальный коктейль, а она заявила, что у меня «неизощренный вкус»), взгляды на искусство, мнения о людях или сексуальные потребности оскорбляют мою любовь. Я говорю себе, что она уничтожает мою любовь к ней враждебностью и пошлостью, что следует только допустить разрыв, и я сразу почувствую грустную свободу. Но это не так
Прочитала «Вешние воды» Хемингуэя; «Обломова» [Ивана Гончарова]; «De Profundis» [Оскара Уайльда].
«Любой суд есть суд над чьей-либо жизнью, и любой приговор это смертный приговор» (Уайльд).
Трудно описать чувства, которые охватили меня, когда я увидела знак «Дахау, 7 км» мы мчались по автобану в Мюнхен в машине голландца-антисемита!
Пассивная активность, активная пассивность.
Я обращаюсь к Г.: «Тебе, скорее всего, наскучила ты сама. Невозможно строить жизнь вокруг эмоционального и сексуального туризма. Человеку нужно призвание»
Туризм, в сущности, это пассивная активность. Вы вводите себя в некую обстановку ожидая почувствовать волнение, интерес, или развлечься. Вы ничего не привносите в ситуацию, окружающая вас обстановка заряжена сама по себе.
Туризм и скука.
Мюнхен.
Небо, мощенное булыжными облаками.
Поэзия развалин.
Широкие, пустые, асфальтовые улицы; безымянные новые здания кремового цвета; американские солдаты с толстыми шеями и толстыми жопами рыщут по улицам в длинных автомобилях пастельных цветов.
Фрауэнкирхе с двумя башнями, что смотрятся как женская грудь.
Какая разница между участью здравомыслящего человека в мире сплошных безумцев и участью человека, который безумен, тогда как все вокруг здоровы?
Никакой.
Их участь одинакова. Безумие и здравомыслие тождественны в изоляции.
[Этой записи сопутствует набросок автопортрета в лежащей позе]
Не искать в абстрактных картинах формы, сцены, которые на них можно различить. То есть созерцать картину в буквальном, а не пластическом ключе. Правда, в таком случае о них нечего или мало есть что сказать
Прочитала после возвращения из Германии: [Альберто] Моравиа, «Полуденный призрак» + Фолкнер, «Святилище». Перечитала чудесную «Меланкту» [Гертруды] Стайн.
Заметки о Брехте: совершенный реализм в игре, захватывающее дух правдоподобие в костюмах, жестах, прическах, мебели (например, в сцене с гитлерюгендом в «Страхе и отчаянии [в Третьем рейхе]» прическа матери действительно соответствует моде 1935 года, а отец читает подлинный экземпляр «Фолькишер Беобахтер» [нацистская газета] того времени). Однако реализм обрамлен, заключен в нечто большее, так же как актеры играют на помосте, установленном на сцене, своего рода малой сцене, стоящей на большой.
Афины
У каждого человека своя тайна.
То, как человек танцует под музыку бузуки, выражает его тайну. Он молится про себя. Он умилостивляет собственную тайну, он переносится в незримые пределы, он испытывает катарсис.
Танцующий будто в дурмане. Он играет на грани равновесия. Он змея, извивающаяся кольцами. Он птица; он вращает руками так, будто это крылья. Он зверь; он опускается на четвереньки.
Танцующий будто в дурмане. Он играет на грани равновесия. Он змея, извивающаяся кольцами. Он птица; он вращает руками так, будто это крылья. Он зверь; он опускается на четвереньки.
Танцующий хлопает себя по ляжке или щиплет себя, чтобы удержать власть над состоянием одержимости.
Пока один танцует, остальные смотрят. Каждый танцует в одиночку. Зрители шипят, чтобы отогнать нечистых духов. Когда танец закончится, они, может быть, выпьют за здоровье танцора; они не аплодируют, так как это не представление.
Певица бузуки, небольшого роста женщина с большой головой и короткими руками, и голосом не то ведьминским, не то детским, что плачет, и молит, и ликует, и скулит
Пробовать новый город все равно что пробовать новое вино.
[Отдельный листок бумаги, датированныйНезаконная любовь самая совершенная.
Тесная связь между паранойей + чувствительностью. «Терапевтическая апатия» [маркиза де] Сада.
Нью-Йорк: вся чувственность превращается в сладострастность.
Жизнь с Г. означает тотальную войну против моей личности моих чувств, моего разума, всего, кроме моей внешности, которую не критикуют, а презирают.
Но мне, думаю, это полезно, и неважно, что критика исходит от человека, которого я люблю. За годы жизни с Филиппом я разбаловалась. Я привыкла к его вялому преклонению передо мной, перестала быть жесткой с собой и считала свои изъяны достойными любви, коль скоро их любили. Однако это правда как с гневом утверждает Г. я не слишком восприимчива к другим людям, к их мыслям и чувствам, хотя и уверена, что мне присущи сострадание и интуиция. Мои собственные чувства притупились, особенно что касается обоняния. Возможно, это было необходимо, это обращение вовнутрь и омертвение моих чувств, моей остроты. Иначе я бы не выжила. Чтобы сохранить рассудок, я стала несколько более флегматичной. Теперь мне нужно подвергнуть риску свое здравомыслие, вновь обнажить дремлющие нервы.
Кроме того, я переняла у Филиппа множество расхолаживающих привычек. Я научилась быть нерешительной. Я научилась говорить повторами, повторять одно и то же наблюдение или предложение (потому что он не слушает, потому что ничего не выполняется, если об этом не говорить много раз, потому что его однократное согласие на что бы то ни было не воспринимается им как обязательное).
Филипп в высшей степени невнимателен в отношении мыслей и чувств людей, находящихся в его присутствии (вспомнить только фиаско на собеседовании с [профессором Фрэнком] Мануэлем в Брандейсе 6 лет назад), в отношении того, что их заботит и т. д. Я также стала менее чувствительной несмотря на все «вскрытия» в машине после вечеринок, собеседований и конференций, когда я пыталась научить его быть более внимательным к окружающим.
Наконец, Ф. привил мне свою идею любви представление о том, что один человек может владеть другим, что я могу быть продолжением его личности, а он моей, ну а Дэвид продолжением нас обоих. Любовь, которая обнимает, пожирает другого, режет сухожилия воли. Любовь как жертвоприношение собственной личности.
У меня томные жесты, например то, как я расчесываю волосы, неспешность походки, Г. права, хотя и не права в том, что ненавидит меня за это.
Помни. Мое невежество не [дважды подчеркнуто в дневнике] очаровательно.
Лучше знать названия цветов, чем по-девичьи признаваться в том, что я ничего не знаю о природе.
Лучше иметь развитое чувство направления, чем описывать, насколько часто я теряюсь.
Эти признания звучат как похвальба, но хвалиться тут нечем.
Лучше быть знающей, чем невинной. Я больше не девочка.
Лучше быть решительной, волевой, нежели вежливой, уступчивой, полагающейся на выбор другого.
Признавать свои ошибки, когда вас обманули или использовали, это роскошь, которая бывает доступна крайне редко. Может создастся впечатление, что люди вам сочувствуют; в действительности они немного вас презирают. Слабость заразна, и сильные люди обоснованно сторонятся слабых.
Ф. шлет мне письма, полные ненависти, отчаяния и самодовольной уверенности в своей правоте. Он говорит о моем преступлении, моей шалости, моей глупости, моем сибаритстве. Он рассказывает мне, как страдает Дэвид, рыдающий, одинокий, как я вынуждаю его страдать.