Книга осенних голосов - Антология 13 стр.

Однажды Ленка отыскала на антресолях
каблуки сестры.
Надела. Потопталась.
Туфельки,
как ни странно, оказались впору!
Она старательно держалась
на высоте шпилек,
крутилась в фуэте перед зеркалом
в наполненной солнцем зале.
Я взял со стола
карманное зеркальце
и пускал солнечных зайчиков
в ее улыбающееся лицо.
Она смеялась пуще прежнего!
Солнечные блики,
отражаясь от нежного лица,
делали его еще более прекрасным!
И вдруг каблук не выдержал
такого нахальства
и сломался!
Я успел подхватить ее.
Сердце билось,
как голубок в моих ладонях.
 Аригато![1] спешит освободиться Ленка.
Мое сердце прошито
стальной пулей из автомата АКМ.
Можно ли убить словом?
Я бегу, бегу с поля боя,
хотя это не по моим правилам!
Я ДЕЗЕРТИР!

Однажды Ленка отыскала на антресолях
каблуки сестры.
Надела. Потопталась.
Туфельки,
как ни странно, оказались впору!
Она старательно держалась
на высоте шпилек,
крутилась в фуэте перед зеркалом
в наполненной солнцем зале.
Я взял со стола
карманное зеркальце
и пускал солнечных зайчиков
в ее улыбающееся лицо.
Она смеялась пуще прежнего!
Солнечные блики,
отражаясь от нежного лица,
делали его еще более прекрасным!
И вдруг каблук не выдержал
такого нахальства
и сломался!
Я успел подхватить ее.
Сердце билось,
как голубок в моих ладонях.
 Аригато![1] спешит освободиться Ленка.
Мое сердце прошито
стальной пулей из автомата АКМ.
Можно ли убить словом?
Я бегу, бегу с поля боя,
хотя это не по моим правилам!
Я ДЕЗЕРТИР!

Ты окликнула меня по имени
я обернулся.
Ты стояла
закутанная в черный
кашемировый шарф,
на изъеденных губах
лоскутками висела
нежно-розовая помада твоей сестры.
С одной стороны,
тебе это жутко не шло,
с другой было настолько родным
и казалось таким умильным,
что рвало мое сердце в клочья.
Весенний, но все еще морозный воздух
расщеплял твой запах на молекулы.
До меня долетали
только отголоски свежего,
кристально-чистого,
насыщенно-цветочного,
влажного аромата «лилейной воды».
От этого воздух становился
еще более весенним!
Мне так хотелось обнять тебя
и ощутить эти нежные губы
на своих губах.
Но я, напротив,
отступил от тебя на шаг,
делая вид,
что хочу просто
отойти в сторону от дороги,
чтобы не мешать прохожим.
 Лен, мне нужно срочно уехать!
Я не знаю, на сколько,
возможно, навсегда!
сказал я уверенно и твердо.
 С другой девушкой?
печально спросила она.
В голосе пропели
слабые нотки отчаяния.
 Нет!  обрываю я поток
предательских мыслей.
Факт моей измены
как-то отлег от ее сердца.
Изумрудный лед в глазах
растаял.
И Ленка, хитро улыбнувшись,
сказала:
 Отхлестать бы тебя
можжевеловым веником по заднице
за твои выходки!
Я посмеялся про себя, но промолчал.
 Ты знаешь мой номер телефона?
спохватилась Ленка.
 Погоди-ка, сейчас запишу,
выводил я несуществующие цифры
в маленьком блокноте.
 Ага, все записал!
Я, как приеду, открытку тебе пришлю!
как можно правдивее говорю я.
 До востребования, небось?
иронизировала Ленка.
 Нет, с адресом,
чтобы ты как-нибудь собралась
и приехала в гости!
как можно убедительнее говорю я.
 Ну пока, удачи тебе!
просияв нежной улыбкой,
попрощалась она.
 Пока!  сорвался я с места,
помахав ей рукой.
Я не мог видеть,
как она легкой стремительной походкой
уходит из моей жизни!
Скажите,
если опустить сердце в кипящий азот,
оно замерзнет?!

О чем говорит мне март, идущий за високосным?

Говорит, не сходить с ума, не задавать вопросов, говорит,
ступай себе мирно своей дорогой, чужого добра не
трогай, притворись юродивым, вырядись идиотом
так никто не узнает, чей ты, не спросит, кто ты, вот снег
идет и деревья под ним цветут, не оставайся тут.

Говорит, никто не верит и не жалеет, деревья идут по
снегу, весна болеет, птицы вернулись, ищут теперь
спасенья, кругом одно прощеное воскресенье, говорит,
прости, а лучше уже прощай, не привыкай к вещам.

Говорит, какой в этом смысл, какое дело? У тебя есть душа,
она состоит из тела, уноси их отсюда, пока они не сгорели,
прячь их в любви, в тепле, в голубом апреле, дай им покоя,
божественной благодати, хватит, родная, хватит.

О чем говорит мне март, идущий за февралем? Вот солнце
встает, трава пробивает лед, вот снег идет и падает на
траву и лежит на ней, а с неба его зовут возвращайся
в горние выси, в небесный тыл.

О чем говоришь мне ты?

О чем говорит мне март, идущий за високосным?

Говорит, не сходить с ума, не задавать вопросов, говорит,
ступай себе мирно своей дорогой, чужого добра не
трогай, притворись юродивым, вырядись идиотом
так никто не узнает, чей ты, не спросит, кто ты, вот снег
идет и деревья под ним цветут, не оставайся тут.

Говорит, никто не верит и не жалеет, деревья идут по
снегу, весна болеет, птицы вернулись, ищут теперь
спасенья, кругом одно прощеное воскресенье, говорит,
прости, а лучше уже прощай, не привыкай к вещам.

Говорит, какой в этом смысл, какое дело? У тебя есть душа,
она состоит из тела, уноси их отсюда, пока они не сгорели,
прячь их в любви, в тепле, в голубом апреле, дай им покоя,
божественной благодати, хватит, родная, хватит.

О чем говорит мне март, идущий за февралем? Вот солнце
встает, трава пробивает лед, вот снег идет и падает на
траву и лежит на ней, а с неба его зовут возвращайся
в горние выси, в небесный тыл.

О чем говоришь мне ты?

Ты помнишь меня на горе над заливом, чернеющим
где-то внизу? Расколотый надвое танкер небесный
теряет тягучую нефть, и всполохи делают это
священным, земле предвещая грозу, и кажется,
нежность наполнена гневом, и нежностью высушен
гнев. Ты помнишь меня над стихией, над морем,
над сотнями прошлых имен твоим маяком,
моряком, миротворцем, идущим с огнем и мечом,
крестить тебя словом, и быть твоим склоном, и
чувствовать тело твое, когда ты сливаешься с ночью
июльской отчаянно и горячо.

Теряющий счастье боится счастливых, хрипит от
полученных ран. Меня, заключенную в ребра бумаги,
ты учишь, что надо терпеть.

Тягучая нефть разлилась над заливом.
За мной не вернется гора.

Мне пусто, мне дьявольски пусто, мой ангел.

Скажи-ка мне, кто я теперь?

Что тебе нужно? Коня, полцарства, царскую дочку, ее
подруг? Ты по утрам говоришь мне: «Здравствуй» и
начинаешь свою игру. Звонкой свирелью, апрельской
трелью, ласковой песней в моем дворце Добрый палач
рядом с плахой дремлет, пес с благодарностью лижет
цепь. Старый засов выпускает листья, ров наполняется
молоком. Голос твой ангельский, нрав твой лисий, песня,
зовущая далеко. Что же ты делаешь, как тревожишь?
Ветром врываешься в мой покой.
Чем моя стража сильней и строже, тем тебе легче дается
кон. Ты позовешь меня вздрогнет замок, совы сорвутся
с высоких крыш. В пору бы волюшку дать слезам, но
я проиграю, мне нечем крыть. Я же с ума схожу, как с
престола платье придерживая рукой. Лестницей льется
твоя истома, разве я выдержу бой с такой?

Что ты стоишь? Улыбнись народу, спой на прощанье,
седлай коня.

Я за тобой и в огонь, и в воду.

Так забирай, наконец, меня.

А старик бубнит: «Ты зачем живешь?», я сочувствую
старику. У меня есть ребенок, обрыв и рожь, я держу
его, как могу, мне нельзя уходить, мне нельзя не жить,
я прописана у черты. Но старик не видит его во ржи,
говорит: «Принеси воды». Я иду за водой и боюсь не
сметь, я сама себе нынче смерть, а вдали еще раздается
смех, и колосья звенят как медь. Неподвижно птица
моя летит, ветер листьями не скрипит. Я встречаю
женщину на пути, и она говорить мне: «Пить». В целом
мире у женщины ни души и от прошлого ни следа.
Я безропотно ей отдаю кувшин и смотрю, как течет
вода. Опустел кувшин и разбит кувшин, и осколок
пустил росток. И к ростку народ кочевой бежит «Вот
знамение и пророк, исцели нас, дай нам, храни от бед,
чудодействуй, пока стоим!..» А во ржи уже не заметен
след, а над полем восходит дым. И у женщины жажда
змеей в груди, и старик изможден и слаб. Кто решится
услышать и отпустить, если я их тогда спасла?

Он зовет по телу проходит дрожь, он бежит
замирает дух. У меня есть ребенок, обрыв и рожь. Я уже
ничего не жду. А старик говорит: «Принеси воды»,
а народ повторяет в такт

Я живу над пропастью у черты. И не знаю, за кем черта.

По берегам вечерами горят костры беглые греются и
проклинают белых. Песни поют о свободе, поют навзрыд,
была бы здесь мать, она бы такие пела. Белые ищут беглых
пока светло, первые сумерки так изменяют воду, что
тонкой чертой становится каждый плот и черными пятнами
кажутся пароходы. К реке привыкаешь, живешь с ней один
в один, в прибрежные заросли прячешься, если жарко. Ты
сам себе раб и сам себе господин, другие боятся жизни,
но их не жалко. С рекой понимаешь: рождайся хоть сотню
раз, меняя цвет кожи, бывая никем и всеми, твой мир будет
плыть от берега до утра, а значит, на юге все реки текут на
север. У нас из еды все чаще одна вода, бывает, добудем
что-нибудь в городишке. А проповедь, в сущности, полная
ерунда, ее пропустили, значит, о ней не пишем. И кто вам
сказал, что здесь мы живем в грехе, что нет у нас бога
мол, бог на плоты не выйдет? Мы просто плывем, плывем
без путей и схем, и Джим на свободе, и бога ночами видит.