Книга осенних голосов - Антология 15 стр.

Соль на губах проступает морем, море покорно ждет.
Если бежать босиком по пляжу там остается след то ли
влюбленного зверя, то ли ловца, что за ним идет без
отдыха через ноябрь к марту по этой большой земле.
Вот прибой прорастает сквозь дикий камень, вот мы
стоим на нем. Рыбы плывут по морским дорогам, словно
осколки льдин.

Я говорила с ветреным мартом и с пасмурным ноябрем.

Теперь я буду молчать и слушать сердце в твоей груди.

Утро старой гравюрой падает.
Смыла четкость дождя меледа[2].
Поднимается крытый патиной
Псковский занавес памяти-навсегда.

Мокнет сотня стволов-угодников.
Всплыло вдруг нет, исчезло лицо.
Одиночество хмурый сотник мой
Долго корчится, вымученный резцом.

Утро пасмурной данью валится.
Жду во мгле необыденных слов.
Лепет липовых листьев сжалился
Слышен шепотом близящихся шагов.

Дождь на мне всю досаду выместил.
Жду прилежно и не одинок:
Ломкий профиль в тумане истек
Следом тонкая, словно вымысел
Всполох белый батистовый лепесток.

Все это было здесь. Давно, но не забыто.
Промозглый день висел на кронах в вышине,
на няниной избе и на тропе размытой,
на простенькой скамье, на Сороти, на мне.
Уложена под плащ стопа газет преградой
назойливой воде и утренней прохладе,
и я среди стволов в узилище корней,
и все на сорок лет моложе и ясней.

Я снова визитер. Визит, поди, последний,
мне помнится почти безлюдность прошлых дней,
как много нынче здесь ценителей наследий,
как много привезли в автобусах детей.
Звучит осенний гимн и в жизни, и в природе.
То солнце промелькнет на праздном небосводе,
то вдруг настудит тень внезапного набега
лиловых облаков с грядущим скорым снегом.

Зазимок кое-где гостит на сонных соснах,
слезой исходит в лоск по лиственной кошме.
Большой зуевский[3] сад приладился к зиме.
Последних яблок сок рассладился на деснах.
Я, кажется, нигде не пробовал вкуснее.

Мой путь лежит вокруг пустующей аллеи.
Аллея хоспис, где агонию продляют.
Деревья не спасут, гиганты умирают.
Стволы одна кора, почти без древесины
(сильнее дунь, сломаются посередине),
как мачты, взнесены, вершины рядом с Богом,
у плеч культи, подобных в банях было много
после Войны.

Заботливой рукой опиленные кроны
едва-едва видны, сединам тонким сро́дны.
Бессмертия мираж оставил сей приют.
Надолго ли они меня переживут,
пусть разной Наверху отмерено нам мерой?..
Уходят навсегда сообщники видений,
свидетели веков, стихов, прикосновений,
наперсники мои, шептавшие:  Уверуй

Пора сажать иных, кто вырастет, кто сменит.
Бог даст, еще придет в их сени новый Гений.
А для кого-то пусть мелькнут в тумане Тени.

Люблю разливы звуков вышних, но букв печатный шаг милей
он говорит нам о неслышном, и мир рисуется ясней.

Декабрь беснуется белее, длиннее ночь, подлей обман,
свет перед ливнем холоднее, рассветный призрачней туман.
Синее в гроздьях дремлют лозы, свирепей рык, суровей гром,
и незаслуженнее грозы, и удивительней фантом.
Желанней ранняя пороша, и лживей поздняя межа,
и унизительнее ноша лишь ради жалкого гроша.
И идеальней поклоненье, намного ближе пот и соль,
и сладострастнее томленье, и сострадательнее боль.

В живой строке и страх, и нега, величье, низменность миров,
сбегают с полок, сходят с неба движеньем рук, веленьем снов.
Стремится сущее все в слово и отдает себя на суд,
чтоб ведством лакомым и новым вернуться в попранную суть.

На четверть вымерзла луна,
Жива одной мечтой о лете.
Все звезды свод ночной изгнал,
Остались две на целом свете.

Сочится свет с ночных столбов,
С луною спорит освещенье.
Их общий труд вести готов
Двух пьяненьких перемещенье.

Застыло все, окоченев.
Все то, что движется, смоталось.
Лишь те за кружевом дерев,
Бредут, обнявшись и шатаясь.

Сошли из тени кружевной.
Светила вспыхнули не скупо.
Бог мой! Любовь передо мной.
Нерасторжимо смерзлись губы.

Исчезли нет след не простыл.
Не должно стих закончить прозой.
Фонарь. Опять в соитии рты.
Две одинокие звезды
Еще не съедены морозом.

В гипюровом плену снежинкой закружиться.
В неравенстве зеркал себя воображать.
В Дунаева из «А» нечаянно влюбиться.
Рефлексий накопить наивную тетрадь.

Мучительно искать пройти не обернуться;
предчувствия внутри лелеять и томить,
в преддверии застыть и не суметь очнуться;
и новых возомнить нелепых пантомим.

В «разбойные года» терпеть, ожесточаться
(в безмолвии церквей бесплодные мольбы),
понять: особенного счастья не дождаться,
и поздно исправлять превратности судьбы.

В груди звенит броня, но не хрустит короста,
и жесткий огонек за радужкой живет,
и наплевать, что день пристрастного погоста,
как терпеливый лис, за поворотом ждет.

Теплый вечер. Тишь на дамбе.
Ты пришла волненьем давним,
На плече моем читая
Строфы нежные Тукая.
Растревожила признаньем:
 Не бывала я в Казани.

Я один брожу по дамбе.
День неспешно опадает.
Луковки соборов праздных
Без крестов простерлись странно,
Как обрубленные длани,
Над безбожною Казанью.

Зажжена закатом дамба.
Рдеет вогнутою рампой,
Отражаясь в Волге ярко.
Моя милая татарка,
Утонуть хочу в обмане
Нет, не встретимся в Казани.

В муаровых зрачках безумно рядом
Искрящийся беснуется ручей.
Нас турман[4] тешит аэрообрядом,
Ныряя в облаках из голубей.

Тепло ладонь к щеке моей приникла,
Скользит несмело к медленным губам.
Вдоль тропки россыпь листьев земляники
К босым, похоже, ластится ногам.

Исполнен полдень белой благодати.
Нам по семнадцать, ты сказала: «Да»
Душа в зените, средь пернатой знати,
А на уроках только иногда.

Завтра начнутся спектакли Весны.
Новые в город войдут бутафоры.
Белый мой сад снова будет цветным.
Дерзость зимы позабудется скоро.

Снежному танцу настанет конец.
Спета последняя ода ватину.
В зеркале мой бородатый близнец
Весело косит седую щетину.

Был Ваш визит. В лесочке за лугами,
Каких-то семь недель тому назад,
То стих, то песнь посменными волнами
К владенью вод неслись под листопад.

Прием блистал, ему заглавным взносом
На стол упал пылающий арбуз.
Вдруг вышел дождь, предложенный
прогнозом
Поспешный тост, последний алый кус.

С самой весны не ведали дождя мы,
Но под навес пришлось отправить муз.
Была полна палатка голосами,
На зов струны слова слетали с уст.

Когда воды закончилось гоненье
И всяк из нас залег на правый бок,
Ночной тиши явилось населенье:
Стенанье коз, паденье, шорох, вздох.

С утра, забив багажник мокрым тентом,
Мы мчались вслед за пушкинским возком.
Пленял утес, срисованный поэтом,
И каждый бюст нам стал в пути знаком.

Вы снова к нам. Вода уж в снежной фазе.
Наш стих готов к раскладке зимних фраз
Про игры вод в их новой ипостаси,
И велий пыл внести в простой рассказ.

В муаровых зрачках безумно рядом
Искрящийся беснуется ручей.
Нас турман[4] тешит аэрообрядом,
Ныряя в облаках из голубей.

Тепло ладонь к щеке моей приникла,
Скользит несмело к медленным губам.
Вдоль тропки россыпь листьев земляники
К босым, похоже, ластится ногам.

Исполнен полдень белой благодати.
Нам по семнадцать, ты сказала: «Да»
Душа в зените, средь пернатой знати,
А на уроках только иногда.

Завтра начнутся спектакли Весны.
Новые в город войдут бутафоры.
Белый мой сад снова будет цветным.
Дерзость зимы позабудется скоро.

Снежному танцу настанет конец.
Спета последняя ода ватину.
В зеркале мой бородатый близнец
Весело косит седую щетину.

Был Ваш визит. В лесочке за лугами,
Каких-то семь недель тому назад,
То стих, то песнь посменными волнами
К владенью вод неслись под листопад.

Прием блистал, ему заглавным взносом
На стол упал пылающий арбуз.
Вдруг вышел дождь, предложенный
прогнозом
Поспешный тост, последний алый кус.

С самой весны не ведали дождя мы,
Но под навес пришлось отправить муз.
Была полна палатка голосами,
На зов струны слова слетали с уст.

Когда воды закончилось гоненье
И всяк из нас залег на правый бок,
Ночной тиши явилось населенье:
Стенанье коз, паденье, шорох, вздох.

С утра, забив багажник мокрым тентом,
Мы мчались вслед за пушкинским возком.
Пленял утес, срисованный поэтом,
И каждый бюст нам стал в пути знаком.

Вы снова к нам. Вода уж в снежной фазе.
Наш стих готов к раскладке зимних фраз
Про игры вод в их новой ипостаси,
И велий пыл внести в простой рассказ.

На пьяцца Навона в начале апреля
Сбывалось свидание с милой Италией.
Пришли долгожданная меганеделя
И даты моей благодатной пасхалии.

Душа воскресала, убитая прежде,
Устало вверялась несмелой надежде.
И каждый, кто жаждал, был богом обласкан.
И в сердце творилась наивная пасха.

Фонтанные струи приватно шумели.
Любви, кислорода и пива хватало.
Художники шаржами суть отжигали.
И мы покупали у них акварели.

Я не понял, зачем перелетные птицы,
Задержавшись в пути, навивали круги,
Вознеслись над землей к облакам смуглолицым,
Словно Богу в крылах относили долги.

Было мне невдомек в темной дымке воздушной
Для кого голубой уголок приоткрыт.
И поведал звонок твою светлую Душу
Нежно птицы несут. Сердце плачет навзрыд

Лень полдневная бабьего лета
Над палаткой линялой висит.
Речка саблей свинцового цвета
По излуке прощальной блестит.

Разрезвясь, как в последнем чарльстоне,
Подбодрившись глотком ветерка,
Заскорузлые лижет ладони
Захмелевший огонь костерка.

Разливаем, ворчим, между прочим,
Отчего же в часах с каждым днем
Старый маятник скачет короче:
Тырит наши секунды, жулье.

Из рубиновых стразов подвески
Накололись на ветки рябин.
Мне пригрезилось в огненном треске
Нет тебя, у костра я один.