Фельдшер, оказавший Суровцеву первую помощь, решил отправить его в тыл, написав в сопроводительном листке все, что обеспечило бы капитану квалифицированную помощь в одном из ленинградских госпиталей.
Очнувшись после наркоза, Суровцев не сразу сообразил, что с ним. Смотрел мутными глазами на склонившуюся над ним девушку в халате и белой шапочке и никак не мог понять, где он.
Шестьдесят два! сказала девушка и опустила его руку.
Суровцев наконец постиг, что он в госпитале, и почувствовал себя совершенно беспомощным.
Я ранен? Тяжело? лихорадочно спросил он, пытаясь подняться. Голова его закружилась, перед глазами поплыли черные мухи, и он обессиленно откинулся на подушку.
Лежи, лежи, милый, успокаивающе ответила девушка и погладила по плечу.
Отдышавшись, Суровцев снова приподнял показавшуюся ему очень тяжелой голову, перевел взгляд вниз, увидел свою грудь и на ней необычно большую и толстую, загипсованную руку. В испуге закрыл глаза. Мелькнула страшная мысль, что это уже не рука, а обрубок. Он поднял глаза и с трудом выговорил:
А рука?!
Рука твоя на месте. В гипсе. Все хорошо.
А почему не болит?
Наркоз не отошел. Еще наболится, не страдай, улыбнулась девушка.
А усыпляли зачем?
А затем, чтобы осколки вынуть. Знаешь, сколько их в твоей руке было?..
Как тебя зовут?
Вера.
А давно я здесь? Как там наши? Прорвали блокаду? Суровцев опять попытался подняться. Но в глазах все помутилось, к горлу подступила тошнота.
Ну вот, услышал он будто издалека голос Веры
Когда Суровцев пришел в себя, медсестры уже не было. Повернув все еще тяжелую, точно чужую голову, он увидел рядом другую кровать. На ней кто-то спал, укрывшись серым армейским одеялом.
Суровцев попробовал приподнять огромную, тяжелую, как бревно, руку, и все его тело вдруг пронзила такая острая боль, что он застонал. Человек на соседней кровати откинул одеяло, протер глаза и повернулся к Суровцеву. Это был совсем еще молодой парень лет двадцати, не больше, с белесыми, всклокоченными волосами и васильковыми глазами.
Привет соседу! сказал парень звонким мальчишеским голосом.
Привет, хмуро ответил Суровцев.
Военный или мирное население?
Военный.
Ясно, удовлетворенно ответил парень и добавил, как показалось Суровцеву, ни к селу ни к городу: Меня Андреем звать. А тебя?
Капитан Суровцев.
Ясно, товарищ капитан, уже иным тоном, точно извиняясь, что обратился так фамильярно к начальству, произнес Андрей.
Но все-таки не угомонился.
С какого года будете, товарищ капитан? спросил он через минуту.
Несмотря на боль, Суровцев улыбнулся. Он вспомнил, как преподаватель военного училища не без ехидства поучал, что надо говорить не «с какого года», а «какого года», в отличие от «с какой цепи сорвался».
Семнадцатого, ответил он.
А-а, как-то разочарованно протянул Андрей. На вид постарше кажетесь. И добавил: Я с девятнадцатого.
Наступило молчание.
Но, видимо, парень хорошо выспался, и теперь его одолевало желание поговорить.
В руку, значит, садануло? спросил он, хотя загипсованная рука Суровцева лежала поверх одеяла и, следовательно, было ясно, что ранен он именно в руку.
Суровцев промолчал.
А меня в бедро, продолжал Андрей. Осколком ка-ак хватит! произнес он будто даже с удовольствием. Сначала, правда, и не почувствовал. Потом вижу: кровь хлещет А вам, товарищ капитан, больно было?
Наступило молчание.
Но, видимо, парень хорошо выспался, и теперь его одолевало желание поговорить.
В руку, значит, садануло? спросил он, хотя загипсованная рука Суровцева лежала поверх одеяла и, следовательно, было ясно, что ранен он именно в руку.
Суровцев промолчал.
А меня в бедро, продолжал Андрей. Осколком ка-ак хватит! произнес он будто даже с удовольствием. Сначала, правда, и не почувствовал. Потом вижу: кровь хлещет А вам, товарищ капитан, больно было?
Ты давно здесь? спросил, не поворачивая головы, Суровцев. Не знаешь, как там, блокаду прорвали?
Не слыхать пока. Ждем все, но не слыхать.
Только теперь Суровцев понял, что начисто отрезан от своего батальона, что кто-то другой ведет его бойцов в бой, а сам он уже не комбат, а просто раненый. «Но как же так? с недоумением думал он. Ведь именно в эти часы должно произойти соединение войск, а я здесь?!»
Суровцев закрыл глаза. «Почему не приходит эта девушка Вера?» тоскливо подумал он и спросил:
Эта сестра часто заходит?
Какая? недоуменно переспросил Андрей. Тут их, сестер, много!
Ну, эта Вера.
А-а, Вера! Она, товарищ капитан, не сестра, а фельдшерица. В общем, полврача Заходит, заботливая
Чтобы не остаться наедине с выматывающей душу болью, Суровцев продолжал не очень-то клеившийся разговор с соседом:
Ты сам-то из какой части?
Я сейчас временно не военный, весело откликнулся парень.
Сейчас сам вижу, что не воюешь. Я спрашиваю, кем до ранения был.
Ну, на это так сразу не ответишь, со смешной загадочностью произнес Андрей. До войны фабзайцем был, потом на заводе работал. Потом на действительную призвали, за месяц до войны на завод вернулся. Война началась я в истребительный батальон подался. Потом в ополчение. Ну, а потом приказ вышел: всех кировцев, кто к танкам отношение имеет, вернуть из ополчения обратно. А я уж в то время младшего лейтенанта получил! Посмотрел на часы и без всякого перехода сказал: Сейчас шамовку принесут.
И в самом деле, дверь открылась, и пожилая санитарка внесла поднос, на котором стояли две глубокие тарелки.
Есть будем, больные, устало сказала она, ставя поднос на тумбочку.
Мы не больные, мы раненые, хмуря переносицу, проговорил Андрей.
Это для нас все едино, ответила санитарка, устанавливая на тумбочке две тарелки с супом. Положила у каждой из них по кусочку черного хлеба, по ложке и спросила Суровцева:
Сами справитесь или покормить? Этот-то орел, она кивнула на Андрея, сам ест, а вы?..
Конечно, сам! ответил Суровцев и почему-то покраснел.
Ну и ладно, удовлетворенно произнесла санитарка. Ешьте. Потом второе поставлю. И ушла.
Суровцев несколько минут лежал неподвижно, потом осторожно повернулся на бок, приподнялся над низкой тумбочкой и стал неуклюже хлебать суп.
Собственно, это был не суп, а горячая водица, в которой плавало несколько кусочков капусты. Проглотив две-три ложки, он поморщился, поглядел на Андрея, который уже успел покончить с супом. Сказал:
Нежирно вас тут кормят, лейтенант.
Андрей поставил пустую тарелку на тумбочку, облизал ложку, внимательно посмотрел на Суровцева и, сразу посерьезнев, ответил:
Голодно живем, товарищ капитан. В городе три раза нормы снижали. На фронте-то наверняка получше кормят.
Да, на фронте получше, задумчиво проговорил Суровцев.
В госпитале еще туда-сюда, тихо продолжал Андрей, а населению совсем худо
Скоро все кончится, сказал Суровцев и, не доев суп, с облегчением опустился на подушку. Скоро конец блокаде!
Думаете, скоро? с надеждой спросил Андрей.
Я тебе говорю, скоро! убежденно повторил Суровцев и неожиданно для себя добавил: В Синявине будет прорвана.
И как только он сказал это, его снова охватило чувство досады и горечи. Ведь, может быть, именно сейчас, в эти минуты, идет решающий бой, может быть, именно сейчас его бойцы преодолевают последние десятки метров, отделяющие их от пятьдесят четвертой армии. А он здесь, здесь, с этим дурацким ранением!..
«Кто же сейчас командует батальоном? думал Суровцев, перебирая в памяти фамилии командиров рот. И жив ли Пастухов?»
Вспомнил, как Пастухов давно, еще на марше к Средней Рогатке, сказал: «Меня не убьют. И тебя не убьют. Это я тебе как комиссар заявляю. Мне известно».
Вспомнил, как Пастухов давно, еще на марше к Средней Рогатке, сказал: «Меня не убьют. И тебя не убьют. Это я тебе как комиссар заявляю. Мне известно».
Эти теперь как бы издалека донесшиеся до Суровцева слова почему-то успокоили его. «Нет, мысленно произнес он, его не убьют. Не могут убить. Не могут!»
Слушай, младший, сказал Суровцев, поворачивая голову к Андрею, у вас тут радио имеется?
В больших палатах есть. А вы что, товарищ капитан, насчет обстрела думаете? Так у дежурного в комнате тарелка висит, он быстро команду даст, чтобы в убежище выволакивали.
Я не про обстрел с досадой оборвал его Суровцев.
Вошла санитарка с подносом в руках. Убрала глубокие тарелки, с удивлением посмотрев на Суровцева, не доевшего суп, и поставила на тумбочку другие, мелкие, на которых лежало по маленькой котлетке и по комку пшенной каши из концентрата.
Суровцев не двинулся, продолжая глядеть в потолок. Он слышал, как сосед его энергично позвякивает ложкой о тарелку. Но самому ему есть не хотелось.
Товарищ капитан, окликнул Андрей, заснули, что ли? Второе давно принесли!
Не хочу, угрюмо ответил Суровцев.
Чего не хотите? переспросил Андрей. Есть не хотите?! На этот раз в его голосе прозвучало такое искреннее изумление, что Суровцев повернулся к нему.
Давай, Андрей, рубай мою порцию.
Да что вы, товарищ капитан! скорее испуганно, чем удивленно, проговорил Андрей. Не хотите санитарке скажем, чтоб забрала обратно. А к вечеру разогреет и принесет.
Я тебе говорю рубай, младший лейтенант, зло проворчал Суровцев. Приказы командиров понимать разучился?
Светлые мальчишеские глаза Андрея широко раскрылись, точно он никак не мог понять, с чего это капитан на него взъелся. Но Суровцев «взъелся» не на него. Он думал все о том же что в решающие для Ленинграда часы лежит здесь, на госпитальной койке.
Недоверчиво глядя на Суровцева, Андрей взял его тарелку, и через минуту с едой было покончено.
Суровцев с жалостью покосился на него.
А на заводе-то что делаешь?
Особое задание выполняю.
Суровцев усмехнулся: какое уж там особое! Танки ремонтирует или пушки. Кому теперь неизвестно, что на Кировском делают! И снова спросил, просто так, для продолжения разговора:
Жалеешь, что с фронта на гражданку отозвали?
Андрей нахмурился. Видимо, в нем боролись воспитанное еще в армии сознание, что все относящееся к вопросам обороны надо хранить в строгом секрете, и желание доказать, что он и на заводе занимается важным и нужным делом. Наконец сказал:
Я, товарищ капитан, не на гражданку отозван был. Я командиром танкового взвода являюсь. И на завод вернулся с предписанием получить танки, набрать людей и обратно на фронт.
Ну и что же, получил танки? уже с любопытством спросил Суровцев.
Не! мотнул головой Андрей. Нам эти танки самим собрать надо. Ни орудий, ни башен на них еще нет.