«19-го июня, утром», пишет Ласота, «посетил нас гетман, с некоторыми из главных лиц, и затем, в свою очередь, принял нас у себя. После обеда казаки выслушали московского посла. Гетман обратился к нам из рады с извинением в том, что они дают аудиенцию московскому послу прежде чем нам. Им хорошо известно, говорил гетман, что его императорское величество занимает первое место в ряду всех христианских монархов; но им казалось удобнейшим выслушать предварительно московского посла, в том предположении и даже отчасти в той уверенности, что москаль (Moschowitter), в своих переговорах с ними не умолчит и о деле австрийского монарха».
На другой день запорожцы дали «аудиенцию» императорским послам, которые изложили своё дело на бумаге и представили «грамоту» свою в полном собрании низового рыцарства. Попросив послов удалиться, казаки выслушали грамоту. Рада желала, «чтобы каждый высказал о ней своё мнение». Но, после двукратного предложения спикера, по-украински речника, а речником в казацкой раде был гетман, или кошовый, [32] все казаки, как один, молчали.
Они молчали не от робости и не потому, чтобы не могли сразу высказать своего мнения о сделанном им предложении. Стесняло их присутствие стольких умных людей, перед которыми их простацкие суждения могли бы показаться смешными. Если была в руках у старшины какая-нибудь нравственная узда на своенравного и дерзкого казака, то этой уздой было меткое, саркастическое слово. Оно не страшило толпы, но каждый за себя порознь боялся такого слова, точно выстрела. Меткое слово в ту же минуту обращалось в насмешливое прозвище и переходило в казацкое потомство, как это ещё и в наше время доказывают очень странные фамилии некоторых украинских дворян, например: Тупу-Тупу-Табунець-Буланый, или: Коло-Г...-Палець, и множество подобных. Боязнь насмешки до сих пор остаётся весьма чуткою в украинском простолюдине. Умственное превосходство для него сила, перед которой он смущается больше, чем перед властью. [33]
Собрание разделилось на две рады: в одной участвовала только старшина (отаманье), в другой только чернь. Этой последней раде, в важных случаях, подобных настоящему, предоставлялось право постановить решение, которое старшина обязана была выполнить беспрекословно, или обсудить для вторичного представления в общей раде. На сей раз предложение императора принято было «чёрной радою» с восторгом. Казаки, в знак своего согласия, подбросили вверх шапки, [34] а потом, подбежав к собранию старшин своих, грозили утопить того в Днепре, кто осмелится противодействовать их решению.
Тут уже выступил наружу другой народный принцип, выраженный украинской пословицей: громада великий чоловик. Запорожская чернь, сознавая важность ума коллективного, ставила ни во что самую умную единицу между старшиною. Этим объясняется факт, что большая часть запорожских предводителей оканчивала поприще своё смертью от рук самого войска своего. В этом же надобно искать смысла и таких поступков, как выдача зачинщиков восстания, в случае его безуспешности. Послушные до рабства своему предводителю, доколе он уверенсам в себе, казаки терроризовали его беспощадно при всяком колебании, а за неудачу в походе часто карали смертью, точно султан своего визиря. Смысл у них был спартанский: за удачу честь и слава, хоть бы то было и воровство; за неудачу смерть: не позорь войска! Логика их была такова: до булавы треба головы; кто брал в руки диктаторскую власть, тот принимал на себя всю ответственность за ошибки диктатуры, а коли не піп, то не вбирайся й в ризи. Потому-то в гетманы казаки шли весьма неохотно; часто были они принуждаемы выбрать любое: или смерть от своих товарищей, или диктаторскую власть над ними. [35] «У запорожцев чернь», замечает Ласота, «очень сильна, и в ярости своей (furi) не терпит противоречия».
Для заключения условий с императором, «казаки-чернь» выбрали 20 депутатов, не известно, из своей ли среды, или из старшины. Послов опять пригласили в раду. Депутаты в большом казацком кругу составили малый. Они сели среди рады на земле, пригласили послов также садиться и долго совещались между собой. Результат совещания был таков, что казаки рады бы телом и душой идти в предложенную им службу; не отказывались они также двинуться в Волощину и, переправясь через Дунай, вторгнуться в Турцию; но к этому встретились им непреодолимые препятствия, и, во-первых, у них не доставало коней, как для себя, так и под орудия. В прошлую зиму татары набегали на них семь раз и угнали до 7.000 лошадей, так что теперь на всём Низу наберётся не более четырёх сотен. Во-вторых, малым войском в 3.000 человек не отваживаются они идти в Волощину. Волошский господарь не такой человек, на которого можно было бы полагаться, да и сами волохи народ непостоянный и нещирый. В-третьих, за такое незначительное вознаграждение, какое предлагают им, нельзя принять обязательства служить императору и идти в такую даль, да и самое предложение сделано им как-то неопределённо. Как достать лошадей? спрашивали они посла. Не может ли он добыть им несколько сот коней в Брацлавском воеводстве под них и под пушки? Были бы только кони, а все прочее они сделают. Наконец, казаки ссылались на свой обычай не предпринимать ничего неверного, не вступать в службу и не ходить в поход, без самых точных условий. Поэтому желали, чтобы Ласота заключил с ними, именем своего императора, контракт относительно трёхмесячного жалованья и содержания коней.
Насчёт коней, Ласота отвечал, что ему, как иностранцу, незнакомому с Польшей, мудрено дать им совет, но он не сомневается, что, если бы казаки поднялись вверх по Днепру, то в городах и сёлах, где они выросли, и где у них есть родные и приятели, они не только найдут коней, но и казаков для похода; да и воевода брацлавский, [36] прибавил он, великий приятель запорожцам; он также поможет им в этом, только бы они попросили его. О жалованье Ласота сказал, что, если б их требования были заявлены прежде, то дело это устроилось бы заблаговременно, а теперь он считает невозможным вступать с ними в денежные сделки. О волошском господаре Ласота подал им надежду, что он примет сторону императора, лишь только казаки прибудут к нему вместе с императорскими послами, и потому советовал им довериться монарху, который послал им столько почётных и значительных даров, сколько они ещё не получали разом ни от какого потентата и при этом не посмотрел на такое далёкое и опасное путешествие послов своих. Ласота настойчиво советовал казакам отправиться вверх по Днепру в Украину. Не сомневался он, что к ним пристанет на родине множество народу, с которым смело можно вступить, следом за татарами, в Валахию и дойти до Дуная. При этом Ласота распространился о достоинстве и великодушии своего государя, готового наградить их, может быть, даже более щедро, чем они ожидают.
Казаки, со своей стороны, призывали Бога в свидетели готовности своей служить императору, но им не возможно предпринять такого далёкого похода, по тем причинам, которые они уже объяснили. Всё же, однако, чтобы доказать его величеству свою преданность, они согласились отправить к нему послов, уполномочив их заключить с ним договор на счёт их содержания, а сами они между тем будут стараться добыть лошадей и, чтобы не оставаться праздными, отправятся в море, не удастся ли им разорить два турецких города в устье Дуная, а не то ударить на Перекоп, до которого от Сечи по прямой дороге считалось только 26 миль.
«Эта служба», сказал Ласота «не принесет пользы моему государю: теперь вы не помешаете уже татарам вторгнуться в Венгрию и не отделите их от турецкого войска; а эти-то два пункта и были предметом моего посольства. Нет, уж если хотите сослужить его императорскому величеству службу, так снимайтесь тотчас же с места и ступайте в догонку за татарами. Этак вы не дадите им пройти в Венгрию, а между тем из Волощины вам ещё лучше, чем из Сечи, отправить к императору посольство для переговоров о жалованье. И уж конечно его величество, видя казаков уже в действии против неприятеля, тем благосклоннее примет их представление».
Обо всём этом есаулы (которых Ласота называет адъютантами) донесли большой раде. Для решения вопроса на свободе, казаки-чернь отделились в особую раду. Там, после долгих совещаний, снова приняли они предложение императора, по выражению Ласоты, cum solemni acclamatione и бросаньем кверху шапок. Когда послы выходили из собрания, затрубили трубы, забарабанили литавры, из больших пушек прогремело десять выстрелов; а ночью пущено несколько ракет.
«Эта служба», сказал Ласота «не принесет пользы моему государю: теперь вы не помешаете уже татарам вторгнуться в Венгрию и не отделите их от турецкого войска; а эти-то два пункта и были предметом моего посольства. Нет, уж если хотите сослужить его императорскому величеству службу, так снимайтесь тотчас же с места и ступайте в догонку за татарами. Этак вы не дадите им пройти в Венгрию, а между тем из Волощины вам ещё лучше, чем из Сечи, отправить к императору посольство для переговоров о жалованье. И уж конечно его величество, видя казаков уже в действии против неприятеля, тем благосклоннее примет их представление».
Обо всём этом есаулы (которых Ласота называет адъютантами) донесли большой раде. Для решения вопроса на свободе, казаки-чернь отделились в особую раду. Там, после долгих совещаний, снова приняли они предложение императора, по выражению Ласоты, cum solemni acclamatione и бросаньем кверху шапок. Когда послы выходили из собрания, затрубили трубы, забарабанили литавры, из больших пушек прогремело десять выстрелов; а ночью пущено несколько ракет.
Но в Сечи были своего рода сибариты, которым далёкие и трудные походы не нравились. Это были богачи, так называемые «дуки», имевшие собственные човны и привыкшие к вкусной трапезе, в которую, кроме рыбы, обыкновенной пищи казацкой, входила и дичь, доставляемая им, как можно думать, убогими товарищами. Ночью начали они бегать от одного казацкого куреня к другому и показывать предположенный поход с невыгодной и даже подозрительной стороны его. «Сперва обдумайте, что вы делаете», говорили они: «как бы вам не даться в обман. Разве много прислал император казны? Сосчитайте-ка, сколько убогих между вами! Как вам выживиться этими деньгами в таком далёком походе? Да вы с этими деньгами не будете знать, что и покупать: насущный ли хлеб, или коней! А император теперь заманивает вас в свою землю, когда вы ему нужны, а как вы сделаете дело, он тогда забудет и думать о вас. Разве он обеспечил вас какою грамотою или печатью»? Слушая экономические соображения, которые сильнее всякой высокой мысли говорят сердцу большинства, казацкая чернь ударилась в другую крайность. В созванной утром раде, казаки усомнились даже в тех деньгах, которые были присланы с Ласотой, и наряженная от них делегация довольно грубо потребовала от него фактических доказательств его посольства. «Я ручаюсь вам головою моею за деньги», отвечал Ласота. «Не так я безрассуден, чтоб осмелился приглашать рыцарское общество к походу, не имея наличной суммы». Он показал казакам императорскую инструкцию с печатью и просил о заключении условий. Выслушав доклад своей делегации, казаки всё-таки оставались при своём упорстве. Тут выступил на сцену бывший казацкий гетман Лобода, знаменитый, по словам Ласоты, разорением Белгорода, и, вместе с другими «значными казаками», принялся увещевать товариство так: «Поразмыслите, братчики, что это вы делаете. Не отпихайте императорской ласки и обещаний. Ведь это вы сделаетесь смеховищем на свете, когда не пойдёте на врага христианства и не заслужите награды у такого великого потентата». Казаки молча не подавались. Тогда гетман Микошинский сказал с досадой: «Так-то вы много думаете о чести, славе и добром имени казацком! Не хочу ж я и гетмановать над таким войском!» С этими словами он положил перед казаками знаки своей власти и объявил собрание распущенным. Рада разошлась в нерешимости.