Так погиб малоизвестный, но достопамятный человек, начинатель кровавого дела, которое можно было бы назвать столетним разбоем, если б этот разбой не защитил русского народа от тех, которых заповедано нам бояться больше, чем убивающих тело. Но убивающим тело, в лице мусульман, казацкий разбой также положил не малую преграду к распространению ислама и к чужеядности татарско-турецкой орды. Следовательно Косинский имеет полное право на название деятеля народного, если не в положительном, то в отрицательном смысле. Открытием столетней борьбы с польско-русской шляхтой, он воспрепятствовал распространению антикультурных начал в нашей отрозненной Руси; а это дело не маловажное, каков бы ни был взгляд самого Косинского на последствия его казакованья.
Украинские летописцы почтили память Косинского сообразно своим интересам и понятиям. Не обратив внимания на то, что он был Криштоф, а не Христофор, они, в благочестивой своей ревности и религиозной завзятости, сделали из него мученика за православную веру и сочинили легенду, что будто бы Косинский был замурован живой в каменном столбе, в Варшаве. То было время религиозной борьбы и мартирологии во всей Европе.
ГЛАВА XII.
Казачество панское по отношению к запорожскому. Императорский посол на Запорожье, и характеристика запорожского товарищества. Казацкая служба под знаменами Рудольфа II. Положение панских дел между первым и вторым казацкими восстаниями. Несостоятельность коронного войска в войне с татарами. Казацкие попытки основать другой форпост в виду азиатцев. Приближение грозы к Польше со стороны казачества. Ополяченные русины служат бессознательно русской идее. Казаки ремонтируются для предстоящей борьбы.
Войско князя Острожского состояло не из одних рейтар, которые дали ему перевес над Косинским: он содержал на жалованье несколько хоругвей казаков. Под словом казаки в надворном войске польских панов часто разумелась вооружённая легко, по-казацки, конница; но резиденция князей Острожских охранялась ополчением действительно казацким. Ещё при Сигизмунде-Августе, под 1553 годом, в современной хронике Горницкого, встречаем, в городе Остроге, тысячу казаков. Это были такие самые казаки, какие залегали с Претвичем на татар в диком поле, какие сторожили Украину под предводительством Дашковича и ходили в Молдавию с Димитрием Вишневецким, какие, наконец, составляли домашнюю роту Богдана Рожинского, и каких содержали в те времена многие паны, выступившие со своими замками на передовую линию колонизации отрозненной Руси. [25] Состоя в распоряжении владельца, они действовали в военное время против хищных татар, в качестве сторожевой милиции, а в мирное поддерживали интересы феодального панского дома против других феодалов. [26] В течение сорока лет, истекших с того времени, потребности и обычаи родного гнезда князей Острожских не изменились. В 1593 году, в городе Остроге мы находим таких же казаков, каких Константин-Василий Острожский, вместе с приятелем своим Димитрием Сангушком, обманул или подкупил, или запугал, во время вторжения своего ко вдовствующей жене брата, и какие воевали теперь под знаменем Косинского.
Поход Косинского был для этих казаков, по-видимому, неожиданностью. Как люди, состоявшие на жалованье у князя Острожского, они обязаны были идти против своих соратников, и ходили. Не известно, впрочем, как они действовали в походе. Может бить, их-то участие в войне, как не совсем надёжного контингента, должно служить нам лучшим объяснением договора, заключённого победителями с побеждёнными. По крайней мере мы знаем, что предводитель острожских казаков, знаменитый впоследствии Наливайко, красавец, храбрец и вместе пройдоха (родом, как говорят, из Каменца), оправдывался через год перед запорожцами в том, что воевал против своих братий под панскими знамёнами. Он прислал в Сечь свою саблю, с тем, что, когда явится лично в запорожский ареопаг войсковую раду, и доводы его не будут уважены, так чтоб низовые братья-казаки этой саблей отрубили ему голову. Случившийся на ту пору за Порогами посол германского императора Рудольфа II был свидетелем этой сцены, напоминающей рассказы Саллюстия, и записал её в своём дневнике. Как бы то ни было, только, после смерти Косинского, Наливайко оставил князя Острожского и «пустился в неприятельские земли искать казацкого хлеба».
По его собственным словам, он с юных лет занимался этим промыслом (тогдашние обстоятельства выработали казачество, как промысел), воевал во многих землях, под предводительством многих казацких гетманов, и, «не смотря на то, связанный обещанием и честным словом, служил князю Острожскому по-рыцарски, как ему подобало». Может быть, и сам князь Острожский не захотел держать казаков после казацкого наезда на его владения, опасаясь от него того, что сделал со своим паном казацкий сотник Гонта, спустя 175 лет, хотя следует помнить, что родной брат Семёна Наливайка, Демян, оставался по-прежнему попом в городе Остроге, что с этим братом попом проживал там другой брат Наливайка и, кроме того, мать и сестра их. В письмах своих к зятю, Криштофу Радзивилу, Острожский отзывается о Наливайке с презрением, тогда как гетмана низовых казаков, проживавшего в подольском городе Баре, называет заочно паном Лободой. [27] С ним он имел письменные сношения. Лобода, своими уведомлениями о турецких, татарских и волошских делах, восполнял для него отсутствие газеты. [28] Что касается до Наливайка, то этот варяго-русс, не находя дома с товарищами казаками работы, вознамерился по его собственному рассказу, уничтожить «хозяйство» (преимущественно номадное), которое завели враги христианства по берегам Днестра, и начал геройствовать между Тягинею и Белгородом. Это не была война в нынешнем значении слова: это был военный промысел. Если московский царь или другой потентат не подстрекали казаков подарками «чинить промысел над неприятелями», то они чинили его без подстрекательства. На сей раз казаки были поощрены немецким императором Рудольфом, который прислал им серебрянные литавры, булаву и другие войсковые «клейноды», прося не пускать крымских татар в Венгрию, где его сильно теснил султан Амурат. Не усмотрели, однако ж, запорожцы за татарами: те их перехитрили, и прорвались в Венгрию подальше от запорожских чат, через Волощину. Наливайко погнался за ними, но напрасно. Тогда он, в соединении с Лободой, который предводил запорожцами, принялся опустошать турецкие города и сёла за Днестром. Тут ему посчастливилось, добычи набрал он столько, что некуда было девать. Наливайко не был товарищем в казацком войске: он представлял варяжского князя, собравшего вокруг себя боевую дружину на собственные заработанные казакованьем средства. Поэтому добыча не была войсковая; он мог располагать ею по собственному усмотрению, и, как за Порогами поднимались против него обвинительные голоса за его прошлое, «що недобра, зурывочна стала ёго слава», то он нашёл для себя полезным, при первом удобном случае, отправить туда посольство, о котором упомянуто выше.
С оправдательным Наливайковым посольством совпало, как уже сказано, прибытие в Запорожскую Сечь императорского посла, интересное для нас в том отношении, что оно даёт более ясное понятие о тогдашнем положении низового казацкого войска. Послом был силезец Эрих Ласота, которого дневник обнародован вполне только в весьма недавнее время. [29] Из этого дневника мы знаем, что маршрут его за Пороги лежал через Санок, Самбор, Львов, Константинов, Прилуки, Белую Церковь, Хвастов, Васильков, Триполье и Киев. Этими именами обозначается кайма крепких мест на пограничье, между которыми сообщение не подвергалось опасности, заставлявшей Плано-Корпини, трепетать за свою жизнь во время проезда его через Киев. Из Киева Ласота продолжал путь свой водой. Ниже устья реки Псла, съехался он с послом московским, который также вёз низовым казакам подарки и путешествовал «со свитой казаков». Оба посла плыли до самой Сечи на одном судне, беседуя о международных делах. Ласота насчитал на Днепре 12 порогов, через которые переправа была весьма опасна, особенно во время мелководья. «Тогда», пишет Ласота, «люди в самых опасных местах или выходят на берег и оттуда удерживают судно длинными канатами, либо веревками, или, оставаясь сами в воде, переносят судно поверх острых камней, осторожно спуская его затем снова в воду. Но те, которые удерживают судно канатами, не должны терять из виду тех, которые тянут канаты, и спускают судно, иначе оно легко может удариться и разбиться». Это и случилось с одним из суден, на котором находилось трое спутников Ласоты. Плаватели были спасены маленькими лодками пидгиздками, но все их вещи пропали. «Недавно», замечает мимоездом Ласота, «татары кочевали и на правом берегу, до самого Тясмина; но казаки, утвердясь за Порогами, заставили их покинуть правый берег». Зато левый, по словам современника Ласоты Гейденштейна, даже и под Киевом, продолжал ещё называться татарским, в противоположность правому, который назывался русским. Казаки в то время стояли «кошем», или лагерем, на острове Базавлуке, у днепровского рукава Чортомлыка, или, как они выражались, коло Чортомлыцького Дниприща. Послов приветствовали с берега пушечной пальбой и тотчас повели в раду, которую Ласота называет польским словом koło (круг). «Мы просили передать (по-русски) раде», пишет Ласота, «что нам было весьма приятно застать тамошнее рыцарское товарищество (ritterliche Geselłschaft) в полном здравии; но, так как за несколько дней перед тем, именно 30 мая, Herr Haubtman Богдан Микошинский отправился к морю с 50-ю галерами (он разумеет човны-чайки) и 1.300 человек, то мы желали отложить передачу своего поручения до возвращения гетмана и его сподвижников, когда всё войско (Kriegsvolk) будет на месте. Они на это согласились и поместили нас в шалашах (hutten), называемых кошами (Koczen), которые сделаны из хвороста и покрыты, для защиты от дождя, конскими кожами». [30]
Через 9 дней Микошинский вернулся с похода. Он ходил к морю с целью помешать переправе татар у Очакова на русскую сторону Днепра и не дать им вторгнуться в Венгрию, о чём ещё прежде просил запорожцев император. Бился он с татарами на воде и на суше, и взял в плен раненного в ногу знатного татарина из ханских придворных, по имени Билика (Bellek). Но турки прислали на помощь татарам 8 галер, 15 каравелл и 150 сандалов. [31] Казаки не могли воспрепятствовать переправе и вернулись в недоступное для турок убежище своё на Днепре. Мурза Билик, которого Ласота расспрашивал о турецких и татарских войсках, сообщил ему, что хан выступил в поход с 80.000 человек, но что между ними вооружённых и способных к военному делу было немного более 20.000, а дома, в Перекопской Орде, оставалось всего тысяч 15 татар.
«19-го июня, утром», пишет Ласота, «посетил нас гетман, с некоторыми из главных лиц, и затем, в свою очередь, принял нас у себя. После обеда казаки выслушали московского посла. Гетман обратился к нам из рады с извинением в том, что они дают аудиенцию московскому послу прежде чем нам. Им хорошо известно, говорил гетман, что его императорское величество занимает первое место в ряду всех христианских монархов; но им казалось удобнейшим выслушать предварительно московского посла, в том предположении и даже отчасти в той уверенности, что москаль (Moschowitter), в своих переговорах с ними не умолчит и о деле австрийского монарха».
На другой день запорожцы дали «аудиенцию» императорским послам, которые изложили своё дело на бумаге и представили «грамоту» свою в полном собрании низового рыцарства. Попросив послов удалиться, казаки выслушали грамоту. Рада желала, «чтобы каждый высказал о ней своё мнение». Но, после двукратного предложения спикера, по-украински речника, а речником в казацкой раде был гетман, или кошовый, [32] все казаки, как один, молчали.
Через 9 дней Микошинский вернулся с похода. Он ходил к морю с целью помешать переправе татар у Очакова на русскую сторону Днепра и не дать им вторгнуться в Венгрию, о чём ещё прежде просил запорожцев император. Бился он с татарами на воде и на суше, и взял в плен раненного в ногу знатного татарина из ханских придворных, по имени Билика (Bellek). Но турки прислали на помощь татарам 8 галер, 15 каравелл и 150 сандалов. [31] Казаки не могли воспрепятствовать переправе и вернулись в недоступное для турок убежище своё на Днепре. Мурза Билик, которого Ласота расспрашивал о турецких и татарских войсках, сообщил ему, что хан выступил в поход с 80.000 человек, но что между ними вооружённых и способных к военному делу было немного более 20.000, а дома, в Перекопской Орде, оставалось всего тысяч 15 татар.