Наступила зима, какой и не запомнили тогдашние старожилы. Глубокие снега затрудняли сообщение между самыми близкими посёлками; страшные метели угрожали путнику в открытых равнинах хуже орды. От Наума до Великодня народ сидел по хатам почти безвыходно, проторивая дорогу разве к шинку, так как церквей во всей отрозненной Руси не было и трёх тысяч, да и те частью стояли запертыми, потому что паны-католики велели народу ходить в костёлы, частью были упразднены панами-вольнодумцами, в знак своего торжества над суеверным плебсом, а многие имели таких священников, о которых сами поборники православия, архиереи, сопротивлявшиеся унии, писали, что их чаще видали в корчме, нежели в церкви. То было таинственно глухое время, о котором польский поэт, а наш соплеменник, сказал бы, в чаянии чего-то страшного и недоведомого:
Cicho wszędzie, głucho wszędzie
Co to będzie? co to będzie?
«Ruś do lacinnikow przystała», спокойно записал между тем, в ряду прочих событий, другой, не менее почтенный наш соплеменник, преображённый в поляка, и посвятил этому событию всего 9 строчек, событию, которое отозвалось в ХVII, XVIII и даже XIX веке бесчисленными страданиями всех сословий и состояний. В эту суровую, как у нас говорится, лютую зиму ничего лучшего невозможно было и выдумать, как согласиться тайком на унию и подписать акт соединения несоединимого. Отступнический акт русских иерархов сделался с того времени предметом глухих, таинственных, зловещих толков между людьми, которые так или иначе принадлежали к польской и русской интеллигенции. Зима разразилась наводнениями в прикарпатской Польше; поздняя весна 1595 года вызвала в поле коронное войско, но вовсе не на казаков. На казаков пришлось бы ему идти с одним «грошовым жолнёром» и разве лишь с немногими панскими почтами: необходимость истребить этот «мотлох» ещё не чувствовалась так повсеместно, чтобы можно было поднять против него пограничных землевладельцев в значительном вооружении. Нужен был клич, более интересный в экономическом отношении, более завлекательный для панского славолюбия, более серьёзный в отношении политическом. Таким кличем была Волощина, этот «щит», заслонявший Польшу от Турции, а Турцию от Польши. Оба государства понимали важность владения этим щитом и постоянно пытались вырвать его друг у друга из рук. Отстаиванье польского права на Волощину было делом традиционным. Паны рвались в этот край сами собой, даже рискуя королевской немилостью. Теперь их призывали под коронное знамя; они вняли призыву с радостью, и коронное войско увеличилось быстро, как река от весенних потоков. В течение прошлой зимы турки и татары надумались окончательно присвоить себе Волощину и таким образом придвинуть свои границы к польским границам вплоть. Паны боялись этого больше всякой казатчины: ибо в таком случае им бы пришлось отодвинуться снова перед турками так, как отодвинулись они уже один раз перед ними от берегов Чёрного моря, и сделать плодородную Украину таким щитом от азиатской дичи, каким служила им теперь Волощина. Два народца, населявшие этот край, волохи и молдаване, в своё время отличались боевым мужеством. Со времён императора Траяна, Волощина сделалась украиною Римской империи, местом ссылки беспокойных людей и притоном всего своевольного. Во времена Галлиена и потом в правление Аврелиана, овладели этим краем так называемые варвары, чего доброго, наши предки поляне, или их торки, берендеи, «чёрные клобуки», казацкие шайки. К этим варварам, во времена Грациана, примешались тут готы; но дело в том, что наш русинский язык господствовал в Волощине так точно, как и румынский. Он, очевидно, столкнулся там с государственным римским языком, так же как и в политической польской системе, но в XVI веке был ещё цел, не поддался ещё переработке от смешения с другими. [59] С переменой властителей, Волощина, древняя Дакия, сделалась украиною Турецкой империи, а вместе с тем вторым экземпляром Украины Речи Посполитой Польской. Она сохранила старые свойства своих жителей: мечтательность, подобную польской, завзятость, свойственную русинам, и изменчивость, усваиваемую каждым небольшим государством, очутившимся среди больших. [60] Было время, когда молдавский господарь предводительствовал сорока тысячами лучшего войска в Европе: я говорю о знаменитом Стефане, который разбил наголову 120-тысячное войско императора Магомета, завоевателя Царьграда, Трапезонта, двенадцати царств и двухсот больших городов, а кроме того, держал в страхе Венгрию и обуздывал савроматскую заносчивость поляков. Но мужество без культуры никогда ещё не было гарантией независимости. Волощина, страшная туркам, сделалась вассалом Венгрии, а когда Венгрия зашаталась под мусульманскими саблями, господарь Петр приехал во Львов и принёс вассальную присягу Владиславу Ягеллону. С того времени культура не сделала в Волощине успехов. Сепенитские леса, в которых польские сарматы погибли, воюя против румун, как римляне в Тевтобурском лесу, раскидывались в дикой красе своими отпрысками по гористой части края, по хребту Волощины, делившему её на Валахию и Молдавию. Под сенью первобытных лесов, стлались роскошные пастбища. Земледелием в широких размерах волохи не занимались; любили больше пасти скот и гонять по открытым степным местам табуны лошадей, которыми снабжали они всю Европу. [61] И вот в такой-то край звал канцлер и коронный гетман своих товарищей магнатов. Они любили Волощину так же, как и наши казаки: сарматская фантазия находила в ней идеал добычи, добычу, движущуюся по воле добычника лошадей, рогатый скот и превосходную породу овец, о которой и в нынешних польско-русских хозяйствах сохранилась память в названии патриархов отары валахами. Ещё однажды мелькнула полякам надежда возвратить себе вассальство волохов и молдаван. Ислам не в силах был переработать всех румунских христиан в потурнаков; нечто похожее на прежнюю автономию оставалось ещё за этим краем, воспетым столько раз нашими кобзарями, как арена казацкого «лыцарства»; паны решились поддержать её. Молдавия de facto находилась в руках у турок, но, по старой памяти, считалась в вассальской зависимости от Польши. Об этом даже императорский посол лестно напоминал панам, обязывая их тем самым не смотреть на судьбу румунов равнодушно. И вот Замойский двинулся на границу тремя войсками. Это не значило, что войска было очень много, вовсе нет: это значило только, что где проходили жолнёры, там скотоводство, земледелие и пчеловодство, три главные статьи тогдашнего экономического быта Польши, терпели почти такой же вред, как и от орды. В уважение жалоб и просьб, которыми обыкновенно в таких случаях осаждали коронного гетмана со всех сторон духовные и светские лица, он разделил домашнюю орду свою на три пути. Этим объясняются, по-видимому, не имеющие исторического значения слова народной песни:
Левым шляхом, в данном случае, пошёл полевой гетман Станислав Жолковский, правым каменецкий староста Потоцкий, средним сам великий или собственно так называемый коронный гетман Ян Замойский. Не раньше 20 июля, прибыли они к месту своего назначения, именно к Шаргороду, недалеко от Сороки. 21-го июня получено Замойским известие, что татары переправляются на русскую сторону Днепра под Очаковом, для соединения с турецким войском, которого, как гласила пугливая молва, собралось на берегах Дуная более 100.000, и некоторые отряды переходили уже на его сторону. Поляки решились не удаляться от Днестра и разве на Кучманском или на Чёрном шляху «заехать в очи» татарам, вторгаться же в Волощину, наперерез орде, когда б она пошла степями на Тягинь, считали они нарушением мира с турками. Через несколько недель, уже в августе, узнал Замойский, что орда переправляется через Днестр на шлях Кучман. Ударили в бубен; двинулись на татар. Паны, желавшие искоренить казачество, под нужду сильно на него рассчитывали. Так было и теперь. С весны задабривали Лободу красивыми словами, и воинственная шляхта дружески заохочивала его к походу в Волощину. Прямого приглашения со стороны правительственной власти не было. Не было и со стороны Лободы прямого обязательства. Теперь послали к нему гонца, как будто дело было улажено между двумя партиями окончательно. Паны просили казаков поспешить на подмогу. Но Лобода, видно, знал твёрдо правило: «врагу твоему веры не даждь», и понимал запорожской своей душой, что недоверчивость к деспоту лучшая охрана свободы. Он оставлял панов в приятной надежде, лишь бы спровадить их в Молдавию. Он знал, зачем ляхи идут в Волощину: он не мог этого не знать. Молдавский господарь Аарон содержал при себе род гвардии венгерской; начальник этой гвардии, Розван, родом цыган, изменил господарю, провозгласил господарем седмиградского князя Сигизмунда Батория, и сделался обладателем Волощины, в качестве Баториева наместника. Молдавские бояре не знали, как избавиться от ненавистного им Розвана и просили Сигизмунда III дать им господаря от себя, по старинному праву на этот акт, не уничтоженному ещё султаном. Выбор короля, или его канцлера, пал на молдавского выходца, получившего в Польше индигенат, на Иеремию Могилу. Замойский, отправляясь в поход, имел Могилу под рукой, коло боку, как тогда говорилось. Если водворение его на господарстве потребует битвы, вся тяжесть битвы упадет на казаков. Если будет какая добыча, она достанется полякам, да сверх того, и на будущее время казаки потеряют не один, может быть, такой случай, какой доставил им Подкова. Так должны были размышлять казаки, уклоняясь от этого похода. Они были практики. Они чужды были той «суетной славицы», за которой гонялась воспитанная латинскими фразами шляхта; они понимали славу по-варягорусски, в соединении с добычею: иначе им бы нечем было существовать, всё равно как татарам без полону, а что ещё важнее нечем было бы воевать и защищаться. Слава не была и не могла быть прихотью казацкого полководца. Если попадался между казаками Юлий Цезарь или Алкивиад под татарским кобеняком, то и такой редкий военный гений старался заслужить в их среде славу, не выходя из чёрного тела, в котором казаки держали обыкновенно своего гетмана. Мудрый был это народ в некоторых отношениях: не даром ездило к ним, для упражнения в рыцарском деле, много «chudych pachołków potciwych», [62] как выражается странствующий Тацит Папроцкий. Они знали, что когда гетмана не отличает от обыкновенного товарища-казака ни его заслуженный пай, ни одежда, ни жильё, ни пища, а только лошадиный хвост на копье, да знамя, булава и литавры, то ему поневоле придётся не себя украшать лаврами, а
Славы-лыцарства казацькому вийську здобувати.
Ревнивые в идее равенства, запорожцы не хотели даже славы, (не говоря уже о добыче), присвоить своему предводителю лично, точно как будто орден их сформировался из людей, которые только и желали «положить душу свою за други своя», которые старались доказать делом, а не словами, что совершенная любовь «ничего не ищет себе». Но это общая черта: она относится к первой идее Запорожья, которую возымела какая-то могучая и мечтательная душа. Частной чертой казацких действий, в настоящем случае, было сознание, что ляхи готовятся подавить казачество. Для того, чтобы придти к нему, не нужно было подслушивать интимных совещаний Замойского с его любимцем и преемником Жолковским или другими знатными панами. После первого опыта схватки между народной и антинародной военными силами, вопрос о казаках обсуждался открыто, и казаки понимали очень хорошо, что не от панской расположенности к ним за их услуги, а от их силы зависела их целость. Они знали, как приобресть эту силу.
Ревнивые в идее равенства, запорожцы не хотели даже славы, (не говоря уже о добыче), присвоить своему предводителю лично, точно как будто орден их сформировался из людей, которые только и желали «положить душу свою за други своя», которые старались доказать делом, а не словами, что совершенная любовь «ничего не ищет себе». Но это общая черта: она относится к первой идее Запорожья, которую возымела какая-то могучая и мечтательная душа. Частной чертой казацких действий, в настоящем случае, было сознание, что ляхи готовятся подавить казачество. Для того, чтобы придти к нему, не нужно было подслушивать интимных совещаний Замойского с его любимцем и преемником Жолковским или другими знатными панами. После первого опыта схватки между народной и антинародной военными силами, вопрос о казаках обсуждался открыто, и казаки понимали очень хорошо, что не от панской расположенности к ним за их услуги, а от их силы зависела их целость. Они знали, как приобресть эту силу.