Успехи турецкого оружия в Венгрии сильно тревожили поляков: гроза приближалась. Турки стояли уже под Коморным. В Кракове молились и устраивали процессии; на 17 октября kaznodzieie (проповедники) назначили своей публике пост. Вслед за тем разнёсся слух, что орда возвращается в Крым из Венгрии. Прежде всего король послал из Кракова, сколько было у него людей, под горы, человек до полуторы тысячи, с люблинским воеводой Зебжидовским и велюнским старостой Александром Конецпольским. Туда же двинулся и коронный гетман с жолнёрами и выбранцами. Наехало много и королевских державцев: всех вызывал король своими письмами на оборону Речи Посполитой. «Z miłości przeciw oyczyznie biegli iako na gwałt», [52] говорит летописец, так что набралось всего войска тысяч пятнадцать. Один киевский воевода, князь Острожский, с младшим сыном, воеводой Волынским, вывел в поле до 2.000 коней; князь Збаражский, воевода брацлавский, до 500; князь Заславский, воевода подляский, до 400; Юрий Мнишек, воевода сендомирский, Иероним Мелецкий, староста сендомирский, с другими своими приятелями, более 1.000. Бельзан (обывателей Бельзского воеводства) под одной хоругвью было до 400 коней, под начальством панов Остророга и Липского, а люблинян 100 коней, которых вёл пан Горайский. Кроме того довольно было подолян, львовян и других руснаков. Долго ждали они татар всюду по шляхам и под горами; наконец наступившая зима заставила блистательное ополчение панское разъехаться ни с чем по домам. Остался на стороже только коронный гетман да королевская пехота. Говорят: на ловца зверь бежит. Паны были плохие ловцы. Татары знали их силы на перечёт, не хуже летописца, который перечислил их, точно Гомер данайских героев. Вместо того, чтоб идти на облаву, устроенную шумно и гучно панами, они выждали время и тихонько прошмыгнули домой через Волощину.
Хуже всех пописался при этом снятынский староста Николай Язловецкий, тот самый, которому поручено было устроить замок на Кременчуке. Он пригласил для похода в Крым Лободу и Наливайка вместе с так называемым грошовым людом (нанятым за деньги). В то время, когда другие паны сторожили татар на шляхах да под Карпатами, он вдохновился мыслью ударить на оставленное под слабым прикрытием гнездо татарское, занять Крым и стяжать себе бессмертную славу в потомстве. Но эту славу должны были стяжать ему казаки, так как грошового люду было у Язловецкого, сравнительно с войском Лободы и Наливайка, весьма немного. Мечтательный пан сделал громадные долги для своей экспедиции; всё было слажено; поход предпринят; оставалось только вступить в татарщину. В этот важный момент казаки получили наказ от императора, которому их вторжение в Крым не принесло бы никакой пользы. Они круто повернули в сторону; Язловецкий остался ни при чём. Его люди всё та же русь пошли в казаки; при нём оставалось человек с пятьдесят, и он был рад, что выбрался с ними цел из-под Белгорода. Но состояние его было расстроено навеки; тоска, досада, стыд свели гордого [53] пана в могилу.
Казаки между тем начали готовиться к походу в Волощину. Брацлав долго был опасным форпостом колонизации отрозненной Руси. Брацлавские мещане привыкли издавна к казацкому хлебу. На королевского старосту смотрели они, как на гетмана. Брацлавянам было за обычай ходить в Волощину с такими людьми, как Сверчовский, Гербурт, Мелецкий. Сабля и теперь доставляла им больше прибыли, чем плуг. Они, как говорится, прилежным ухом внимали казацкому зазыву в поход. Брацлав оказачился. Но брацлавский староста Юрий Струсь был, по-видимому, человек поколения нового, того поколения, которое отмеренную некогда саблей землю обращало в мирно-насильственную статью дохода. По этой ли, или же по другой какой причине, только мещане из послушных превратились в непослушных и перешли из-под присуду старостинского под казацкий присуд. Город и замок очутились в руках у казаков.
Казаки, как это видно из письма, писанного несколько позже Наливайком к Сигизмунду III, мечтали об основании в Брацлавщине другого седалища силы своей, подобного низовой Сечи. Но они мерили слишком широко, не по призванию своему, не согласно с той функцией, которую они могли и должны были выполнить. Польша всё-таки была государство, сконцентрированная политическая единица. Казаки были только войско, или общество, но государством никогда не были и быть не желали. А брацлавскую позицию могло удержать зa собою только политическое тело. Иначе думали казаки, иначе думали брацлавские мещане. Зная бессилие Речи Посполитой в полном её составе, они считали возможной речь посполитую войсковую, городскую и какую угодно дробную, в отдельности от общей федерации, которая никого не удовлетворяла. Как бы, впрочем, оно там ни было, только на некоторое время во всей Брацлавщине возобладал режим казацкий. По праву сильного и отважного, повелевали казаки окрестной шляхте давать им стацию, то есть всё, чем войско содержится и вознаграждается; а кто не слушался, на тех наезжали шляхетским обычаем. В числе прочих, не забыли казаки и богатого пана Калиновского, виновного перед Наливайком тем, что отнял у его отца в Гусятине землю. Теперь Наливайко получил за свою батьковщину плату с лихвой. По слухам, доходившим в Польшу, казаков собралось до 12.000. У них было теперь уже 40 хоругвей; в том числе две с императорским гербом. Казакам не доставало только, как они выражались, полатать свои злыдни, то есть ремонтировать войско своё как следует. Кстати под рукой была Волощина, в которой хозяйничали неверные турки. Волощина, постоянно платилась казакам за своё бессилие устоять на христианском элементе. Часть казаков, под предводительством Наливайка, отправилась туда на казацкий промысел. Казаки сожгли город Тягиню; уцелел только замок, которого они не осилили; потом рассеялись по-татарски загонами кругом, сожгли более пяти сот сёл, захватили в плен до четырёх тысяч татар, турок, татарок и туркень; приз был богатый. Весело возвращались казаки домой, мечтая о выкупных деньгах, о продаже и меновом торге с польской шляхтой. Но к переправе приспел молдавский господарь с семью тысячами войска; с ним были и татары. Добычник всегда слаб в борьбе с врагом, необременённым полоном и всяким суплатьем. Пришлось казакам выпустить из рук свою богатую добычу. Но они дали волохам рыцарское слово отблагодарить их за сюрприз таким же сюрпризом, и сдержали его. Призвав на помощь Лободу, Наливайко посетил Ясы [54] и надолго оставил у волохов память своего посещения. Три дня только провели казаки в этом походе, и вернулись домой не с пустыми руками. В Польшу между тем пришло известие, что они пошли в пьяном виде, на штурм тягинского замка, и что их там побили. Но что они были потом в Ясах и гостевали во всю казацкую волю свою, это известно нам от самих же Поляков [55]. Ложь неизбежная болезнь истории, едва ли даже излечимая. Как бы, впрочем оно ни было, но казаки вернулись зимовать в Брацлавщину, которая de facto им принадлежала, другие удалились на днепровский Низ, а третьи разбрелись по Украине; но на весну грозили завитати до Полщи. Со своей стороны, коронный гетман, узнав что татары вернулись домой окольным путём, вышел из подгорья и расквартировал коронное войско по Подолии.
Между тем в Кракове совещались о том, как бы отвратить наступающую с низовьев Днепра и Днестра грозу. Естественно, находились между панами люди, советовавшие снять запруду, которой думали удержать стремление казачества в Туреччину. О войне с турками хлопотал императорский посланник на краковском сейме, который собрался в начале Филиппова поста, и неизбежный папский нунций. Явились в Кракове и представители многих мелких владений немецких. Приехали также послы от волохов и молдаван, которые то по неволе держались турчина, то отрывались от него. Полякам льстила центральность в турецком вопросе; но они, по отношению к этому роковому вопросу, действительно были таковы, какими изобразил их Ян Замойский в одной из последних сеймовых речей своих: «Мы день ото дня откладываем», говорил он, «постоянно находимся в страхе, а между тем действуем так, как будто у нас ещё много времени впереди, и сидим, не зная, что с нами делается». Они уклонились от лиги с охотниками до турецкой войны под тем предлогом, что недостаёт для неё всех голосов европейских: не только вся Германия, но и король испанский, по их плану, должны были соединиться на турчина; а покаместь, возбуждены были гораздо более интересные для них вопросы: о дележе будущей добычи, об арене войны, о том, кому быть гетманом союзного войска, кому судьёю? Послы должны были догадаться, что Польша обладает великим полководцем и великим государем. Уже назначены были секретно и комиссары, которым поручено было съехаться с комиссарами других держав в Познани для постановления договорных пунктов; окончательное же решение этого важного вопроса европейской политики Сигизмунд III предоставил себе: для этого он предположил созвать чрезвычайный сейм в Варшаве, который бы продолжался не более двух недель. «Wszakże z tego nic nie było», [56] закончил своё оповеданье наш соплеменник, который был саркастичен, даже не сознавая своих сарказмов. К довершению политической несостоятельности, установлен тогда же земскими послами неприведённый в исполнение побор на жолнёров; от сборщиков чего прежде не бывало потребовали присяги: «со Boże day by im to pomogło», [57] замечает «правдивая душа» русин. На том же сейме решено быть посполитому рушению. Катилина стоял у римских ворот: сорок хоругвей, не признававших власти законодательного собрания, провозглашали всей отрозненной Руси равноправность. Оборвыши, грабители и разбойники, люди religionis nullius [58] уразумели главную потребность народа лучше классически воспитанных холопей римской курии: они требовали равноправности на суде, без которой нет житья ни обществу, ни государству.
Наступила зима, какой и не запомнили тогдашние старожилы. Глубокие снега затрудняли сообщение между самыми близкими посёлками; страшные метели угрожали путнику в открытых равнинах хуже орды. От Наума до Великодня народ сидел по хатам почти безвыходно, проторивая дорогу разве к шинку, так как церквей во всей отрозненной Руси не было и трёх тысяч, да и те частью стояли запертыми, потому что паны-католики велели народу ходить в костёлы, частью были упразднены панами-вольнодумцами, в знак своего торжества над суеверным плебсом, а многие имели таких священников, о которых сами поборники православия, архиереи, сопротивлявшиеся унии, писали, что их чаще видали в корчме, нежели в церкви. То было таинственно глухое время, о котором польский поэт, а наш соплеменник, сказал бы, в чаянии чего-то страшного и недоведомого:
Cicho wszędzie, głucho wszędzie
Co to będzie? co to będzie?
«Ruś do lacinnikow przystała», спокойно записал между тем, в ряду прочих событий, другой, не менее почтенный наш соплеменник, преображённый в поляка, и посвятил этому событию всего 9 строчек, событию, которое отозвалось в ХVII, XVIII и даже XIX веке бесчисленными страданиями всех сословий и состояний. В эту суровую, как у нас говорится, лютую зиму ничего лучшего невозможно было и выдумать, как согласиться тайком на унию и подписать акт соединения несоединимого. Отступнический акт русских иерархов сделался с того времени предметом глухих, таинственных, зловещих толков между людьми, которые так или иначе принадлежали к польской и русской интеллигенции. Зима разразилась наводнениями в прикарпатской Польше; поздняя весна 1595 года вызвала в поле коронное войско, но вовсе не на казаков. На казаков пришлось бы ему идти с одним «грошовым жолнёром» и разве лишь с немногими панскими почтами: необходимость истребить этот «мотлох» ещё не чувствовалась так повсеместно, чтобы можно было поднять против него пограничных землевладельцев в значительном вооружении. Нужен был клич, более интересный в экономическом отношении, более завлекательный для панского славолюбия, более серьёзный в отношении политическом. Таким кличем была Волощина, этот «щит», заслонявший Польшу от Турции, а Турцию от Польши. Оба государства понимали важность владения этим щитом и постоянно пытались вырвать его друг у друга из рук. Отстаиванье польского права на Волощину было делом традиционным. Паны рвались в этот край сами собой, даже рискуя королевской немилостью. Теперь их призывали под коронное знамя; они вняли призыву с радостью, и коронное войско увеличилось быстро, как река от весенних потоков. В течение прошлой зимы турки и татары надумались окончательно присвоить себе Волощину и таким образом придвинуть свои границы к польским границам вплоть. Паны боялись этого больше всякой казатчины: ибо в таком случае им бы пришлось отодвинуться снова перед турками так, как отодвинулись они уже один раз перед ними от берегов Чёрного моря, и сделать плодородную Украину таким щитом от азиатской дичи, каким служила им теперь Волощина. Два народца, населявшие этот край, волохи и молдаване, в своё время отличались боевым мужеством. Со времён императора Траяна, Волощина сделалась украиною Римской империи, местом ссылки беспокойных людей и притоном всего своевольного. Во времена Галлиена и потом в правление Аврелиана, овладели этим краем так называемые варвары, чего доброго, наши предки поляне, или их торки, берендеи, «чёрные клобуки», казацкие шайки. К этим варварам, во времена Грациана, примешались тут готы; но дело в том, что наш русинский язык господствовал в Волощине так точно, как и румынский. Он, очевидно, столкнулся там с государственным римским языком, так же как и в политической польской системе, но в XVI веке был ещё цел, не поддался ещё переработке от смешения с другими. [59] С переменой властителей, Волощина, древняя Дакия, сделалась украиною Турецкой империи, а вместе с тем вторым экземпляром Украины Речи Посполитой Польской. Она сохранила старые свойства своих жителей: мечтательность, подобную польской, завзятость, свойственную русинам, и изменчивость, усваиваемую каждым небольшим государством, очутившимся среди больших. [60] Было время, когда молдавский господарь предводительствовал сорока тысячами лучшего войска в Европе: я говорю о знаменитом Стефане, который разбил наголову 120-тысячное войско императора Магомета, завоевателя Царьграда, Трапезонта, двенадцати царств и двухсот больших городов, а кроме того, держал в страхе Венгрию и обуздывал савроматскую заносчивость поляков. Но мужество без культуры никогда ещё не было гарантией независимости. Волощина, страшная туркам, сделалась вассалом Венгрии, а когда Венгрия зашаталась под мусульманскими саблями, господарь Петр приехал во Львов и принёс вассальную присягу Владиславу Ягеллону. С того времени культура не сделала в Волощине успехов. Сепенитские леса, в которых польские сарматы погибли, воюя против румун, как римляне в Тевтобурском лесу, раскидывались в дикой красе своими отпрысками по гористой части края, по хребту Волощины, делившему её на Валахию и Молдавию. Под сенью первобытных лесов, стлались роскошные пастбища. Земледелием в широких размерах волохи не занимались; любили больше пасти скот и гонять по открытым степным местам табуны лошадей, которыми снабжали они всю Европу. [61] И вот в такой-то край звал канцлер и коронный гетман своих товарищей магнатов. Они любили Волощину так же, как и наши казаки: сарматская фантазия находила в ней идеал добычи, добычу, движущуюся по воле добычника лошадей, рогатый скот и превосходную породу овец, о которой и в нынешних польско-русских хозяйствах сохранилась память в названии патриархов отары валахами. Ещё однажды мелькнула полякам надежда возвратить себе вассальство волохов и молдаван. Ислам не в силах был переработать всех румунских христиан в потурнаков; нечто похожее на прежнюю автономию оставалось ещё за этим краем, воспетым столько раз нашими кобзарями, как арена казацкого «лыцарства»; паны решились поддержать её. Молдавия de facto находилась в руках у турок, но, по старой памяти, считалась в вассальской зависимости от Польши. Об этом даже императорский посол лестно напоминал панам, обязывая их тем самым не смотреть на судьбу румунов равнодушно. И вот Замойский двинулся на границу тремя войсками. Это не значило, что войска было очень много, вовсе нет: это значило только, что где проходили жолнёры, там скотоводство, земледелие и пчеловодство, три главные статьи тогдашнего экономического быта Польши, терпели почти такой же вред, как и от орды. В уважение жалоб и просьб, которыми обыкновенно в таких случаях осаждали коронного гетмана со всех сторон духовные и светские лица, он разделил домашнюю орду свою на три пути. Этим объясняются, по-видимому, не имеющие исторического значения слова народной песни: