Заглавие предположенному сборнику будет дано следующее: Критико-библиографические Работы для Истории Воссоединения Руси. В него войдут не только статьи, обнимающие определённый предмет со всех сторон, но и отрывочные заметки, какие часто составляются в уме при чтении исторических сочинений и источников. Вместо того, чтобы оставлять их в неверном хранилище памяти, или в бумагах, которых сохранность, равным образом, ничем не обеспечена, мы (то есть автор и предполагаемые его сотрудники, если они найдутся) будем всё передавать публике посредством печати, будем пускать и крупные, и дробные суммы умственного капитала в обращение, дабы он перешёл к нашему потомству с процентами. Этим способом, кроме достижения цели специальной, достигнется в известной степени, и более общая цель предохранение будущих историков от крупных и мелких погрешностей, пускаемых в ход под видом истины, а вместе с тем и проложение для них новых путей по невозделанным ещё пространствам исторической области, которая доселе довольствовалась лишь центральными дорогами.
ГЛАВА XI.
Как относились к казакам все сословия и корпорации в начале столетней казацко-шляхетской войны. Казаки пропагандируют своими походами войну с неверными в отрозненной Руси, в Польше и наконец в Московщине. Трагический момент панской республики. Переход к беззаботной веселости. Наступление грозы со стороны Запорожья. Начало столетней казацко-шляхетской войны.
Смело можно сказать, что, при начале казацко-шляхетской столетней войны, отрозненная Русь была на краю нравственной, а следовательно и материальной, гибели. На казаков никто в то время не смотрел, как на спасительное орудие промысла (faute de mieux, допустим это выражение) и даже, как на карбач, которым сила вещей, или другая, более таинственная сила, должна очистить русскую землю от нашествия иноплеменных и иноверных. Все сословия и партии смотрели искоса на казацкие купы, все, не исключая ни угнетенного духовенства, ни борющихся в неравной борьбе церковных братчиков-мещан, ни безнадёжно скорбящих и беспомощно обременённых мужиков, не исключая ни православных, ни униатов, ни торговых людей, ни землевладельцев. Тем менее было расположено дворянство к признанию за казаками присвоенного ими себе права меча, а в дворянской среде наидальше от симпатии к этому единственно русскому воинству был дом, прославленный и прославляемый, как «крепчайший столп и украшение церкви Божией», как «самый ревностный поборник православия». Ему-то больше всех и не нравилось казачество.
Этот дом, так жестоко изменивший нашему национальному делу в самое критическое, в самое опасное, в самое тяжкое для нас время, прежде всего изменил тому рыцарству, которое отстаивало колонизацию Руси против заклятых врагов этой колонизации. Казаки пришли свести счёты с князем Острожским; они смотрели на него так, как в XVIII столетии потомки их на Саву Чалого. С него решили они начать возмездие за всё, чем виновато было польское право перед русским. [2] Само собой разумеется, что русские паны, а в том числе и князья Острожские, не сознавали вины своей перед казаками: они действовали, как всякая ложная идея, воплощённая в корпорацию, сословие или государство, действовали тем, «необачнее», чем дальше уклонялись от прямой дороги. Не сознавали казаки и великой задачи своей, как организм, в котором бродят неясные, покамест, представления о том, к чему он предназначен. Насколько одни были удалены от уразумения политических заблуждений своих, настолько другие неспособны были понимать исторический смысл бурных страстей своих. Две крайности имели между собой то общее, что обе были одинаково уверены в правоте своей, и тем самым исключали возможность компромисса между собой. Возвышенное в глазах шляхты было возмутительно в глазах казаков, а то, что казаки вменяли себе в честь и заслугу, шляхта называла грабежом и разбоем.
ГЛАВА XI.
Как относились к казакам все сословия и корпорации в начале столетней казацко-шляхетской войны. Казаки пропагандируют своими походами войну с неверными в отрозненной Руси, в Польше и наконец в Московщине. Трагический момент панской республики. Переход к беззаботной веселости. Наступление грозы со стороны Запорожья. Начало столетней казацко-шляхетской войны.
Смело можно сказать, что, при начале казацко-шляхетской столетней войны, отрозненная Русь была на краю нравственной, а следовательно и материальной, гибели. На казаков никто в то время не смотрел, как на спасительное орудие промысла (faute de mieux, допустим это выражение) и даже, как на карбач, которым сила вещей, или другая, более таинственная сила, должна очистить русскую землю от нашествия иноплеменных и иноверных. Все сословия и партии смотрели искоса на казацкие купы, все, не исключая ни угнетенного духовенства, ни борющихся в неравной борьбе церковных братчиков-мещан, ни безнадёжно скорбящих и беспомощно обременённых мужиков, не исключая ни православных, ни униатов, ни торговых людей, ни землевладельцев. Тем менее было расположено дворянство к признанию за казаками присвоенного ими себе права меча, а в дворянской среде наидальше от симпатии к этому единственно русскому воинству был дом, прославленный и прославляемый, как «крепчайший столп и украшение церкви Божией», как «самый ревностный поборник православия». Ему-то больше всех и не нравилось казачество.
Этот дом, так жестоко изменивший нашему национальному делу в самое критическое, в самое опасное, в самое тяжкое для нас время, прежде всего изменил тому рыцарству, которое отстаивало колонизацию Руси против заклятых врагов этой колонизации. Казаки пришли свести счёты с князем Острожским; они смотрели на него так, как в XVIII столетии потомки их на Саву Чалого. С него решили они начать возмездие за всё, чем виновато было польское право перед русским. [2] Само собой разумеется, что русские паны, а в том числе и князья Острожские, не сознавали вины своей перед казаками: они действовали, как всякая ложная идея, воплощённая в корпорацию, сословие или государство, действовали тем, «необачнее», чем дальше уклонялись от прямой дороги. Не сознавали казаки и великой задачи своей, как организм, в котором бродят неясные, покамест, представления о том, к чему он предназначен. Насколько одни были удалены от уразумения политических заблуждений своих, настолько другие неспособны были понимать исторический смысл бурных страстей своих. Две крайности имели между собой то общее, что обе были одинаково уверены в правоте своей, и тем самым исключали возможность компромисса между собой. Возвышенное в глазах шляхты было возмутительно в глазах казаков, а то, что казаки вменяли себе в честь и заслугу, шляхта называла грабежом и разбоем.
Славное царствование Стефана Батория было весьма тяжёлым временем для казаков. Факт утопления в Днепре королевского посла выражает не дикий разгул казацкой вольницы, как обыкновенно пишут о казаках, а дикое отчаяние людей, которые и за Порогами не находили пристанища, которые не имели права на самосуд и самоуправление даже у самой пасти чудовища, пожиравшего их братий ежегодно, ежемесячно, даже, можно сказать, ежедневно. И что же? сила вещей брала своё. Вместе с Глубоцким, казаки утопили в Днепре свой страх перед верховной властью польской. Стало слышно опять про их подвиги. Стефан Баторий умер. Паны завели бесконечные споры на сейме, кому быть «королём королей» в Польше. Начались пиршества и так называемые popisywania się. Князь Острожский с сыновьями своими въехал так парадно в Варшаву, что занял целый народ шляхетский зрелищем своего конвоя, состоявшего из нескольких тысяч всадников, и в течение целого дня не дал панам заняться сеймовыми делами. Триумфальное шествие możnowładztwa.
Казаки в это самое время разорили Очаков, построенный Менгли-Гиреем на русской почве, но весть об их подвиге не доставила сеймующим панам никакого удовольствия. Даже и самые толковые из них за сожжение Очакова обвиняли казаков, как за нарушение мира с неприятелем, «страшным всему свету», и упрекали сейм, что он только возбудил вопрос об определении казни этим сорвиголовам, но никакой казни не определил. «От турка», говорили они, «мы можем ожидать разве такой пощады, какую обещал Циклоп Улиссу, то есть, что проглотит его последним. Стоять одной Польше против этого владыки Азии, Африки и большей части Европы все равно, что одному человеку против сотни человек. Первая проигранная битва погубит нас, а он выдержит и пятнадцать. И то надобно помнить, как с ним обходятся другие потентаты. Сколько он отнял у генуэзцев, сколько у венетов! Великому испанскому монарху разорил Гулету и разные другие делает досады, все терпят! Молчали и наши предки, когда он отнял у них Молдавию: решились лучше рукавом заткнуть дыру, нежели целым жупаном».
Так ораторствовал на том же сейме знаменитый писатель Оржельский, который видел Запорожье собственными глазами, но не симпатизировал ему нимало. Естественно, что ещё меньше симпатизировал казакам такой магнат как Острожский: он привёл несколько тысяч вооружённого народа не для того, чтобы поддерживать на сейме русское дело. Он был русин только в глазах тех, кому нужно было стращать врагов православия громким именем князя Острожского. Для всех прочих он был польский магнат, которого только протекторат над русской церковью удерживал от перехода в латинство. Он семейные письма писал по-польски. Отправляя в чужие края сына, он говорил ему по-польски: «Помни, что ты поляк». Но казаки, до самого 1590 года, всё ещё чего-то надеялись от старого соратника; они надеялись наивно.
За конвокационным сеймом следовала война с эрцгерцогом Максимилианом, который вооружённой рукой хотел взять польскую корону; шляхетское большинство предпочло ему шведского королевича Сигизмунда. Было несколько битв под Краковом. В этих битвах участвовало и казацкое войско, то есть известная часть его, под предводительством какого-то Голубка. Под Бычиной казаки потеряли своего предводителя, помогая Замойскому одолеть Максимилиана. Это был уже 1588 год, о котором астрономы писали, как будто занимались делом, что он будет дивный. Польское общество, вверив судьбу свою магнатам, вечно тревожилось предчувствиями, которые таки и не обманули его. После варшавского сейма запели у бернадинов То Deum laudamus и диво! ошиблись как-то в пении: «ещё одно недоброе предвестие!» замечает современник. В мае месяце громовая стрела ударила в один из краковских костёлов. Потом затряслись и загудели от подземных эволюций Татры, «Сарматские горы»; потом разнёсся слух, будто бы в Вене провалилось в землю несколько домов. Всё это были таинственные предсказания бедствий народных.