По рассчёту времени, потребного для далёкого и трудного обхода, который был поручен надёжному соратнику, Жолковский прервал заманчивые для казаков переговоры и быстро двинулся к Лубням. Теперь он был сильнее прежнего: к нему 24 мая за Переяславом подоспел на подмогу князь Богдан Огинский, главный начальник литовского войска. Казаки начали отступать через мост, но не успели ещё переправить всего своего обоза, как показалась «передняя стража» Струсева войска, или, как говорится нынче, авангард, под предводительством пана Билецкого. Билецкий был один из множества «chudych pachołków potciwych», между шляхтой, о которых говорит Папроцкий, как о людях, обучавшихся в Запорожском Войске «рыцарскому порядку и деятельности». [81] Полякам подобные псевдо-казаки служили самыми лучшими орудиями для подавления бывших соратников их, так точно, как туркам потурнаки. Наступившая ночь помешала пану Билецкому сделать нападение. Местность была незнакома полякам; кругом виднелись густые заросли, среди речых заточин и озёр; Билецкий боялся засады. На рассвете казаки принялись было уже жечь оставленный позади себя лубенский мост; но Билецкий прогнал зажигателей, исправил повреждённое место и вошёл в город.
Казаки расположились табором верстах в пяти от Лубень, за Сулою, на урочище Солонице. Они всё ещё не догадывались, что очутились между двух огней, и, увидя вдали перед собой пыль, думали, что идут татары. Это был грозный своей неожиданностью Струсь. Оставалось или броситься в степи, или окопаться на месте. В степях коронное войско легко могло отнять у казаков воду; здесь низменная местность более благоприятствовала казацкой тактике. Решились окопаться. Впрочем, по словам Бильского, казакам преграждён был путь к выходу в степи, так что никакого выбора им не осталось! Искусная стратегия Жолковского торжествовала над сиромахами. Теперь настала очередь его тактики, которая памятна и нашим братьям москалям по Клушинской битве, доставившей ляху случай узнать в Кремле, по чім ківш лиха!
Казаки расположились табором верстах в пяти от Лубень, за Сулою, на урочище Солонице. Они всё ещё не догадывались, что очутились между двух огней, и, увидя вдали перед собой пыль, думали, что идут татары. Это был грозный своей неожиданностью Струсь. Оставалось или броситься в степи, или окопаться на месте. В степях коронное войско легко могло отнять у казаков воду; здесь низменная местность более благоприятствовала казацкой тактике. Решились окопаться. Впрочем, по словам Бильского, казакам преграждён был путь к выходу в степи, так что никакого выбора им не осталось! Искусная стратегия Жолковского торжествовала над сиромахами. Теперь настала очередь его тактики, которая памятна и нашим братьям москалям по Клушинской битве, доставившей ляху случай узнать в Кремле, по чім ківш лиха!
Условленный выстрел из пушки дал знать Жолковскому в Лубнях, что Струсь занял свою позицию. Казаки до того потерялись, что допустили письменное сообщение между двумя полководцами. Жолковский приказал Струсю открыть с ними переговоры, пользуясь близким знакомством с Лободой, но отнюдь не начинать никакого боя. Казаки все ещё надеялись на мирные соглашения с Жолковским, которому не раз дали почувствовать на русском берегу Днепра, что бой может быть сомнителен на обе стороны. Но Жолковскому нужно было только выиграть время. Он, по своим предкам и месту рождения, был также русин, следовательно человек столько же хитрый, сколько и завзятый.
Коронное войско, с торжественным спокойствием сильного, прошло по лубенскому мосту и, без всякой со стороны казаков помехи, расположилось против казацкого табора так, чтобы, стоя отдельно от Струсева лагеря, отрезать казаков от пастбищ и от реки, а между тем иметь полную возможность сообщаться между собой и помогать друг другу. Так говорит Гейденштейн. Бильский пишет, что казаки одной стороной своего табора примыкали к непроходимым болотам реки Сулы, а кругом обступили их враги казачества в следующем порядке. С одной стороны стояли: Струсь, князь Кирилл Рожинский и Вишневецкий, с ротами: Ходкевича, Язловецкого, Фредра Собиского, Чариковского, Брекеша, Горностая и с остатком роты Вирниковой, которая потеряла своего ротмистра в битве под Белою Церковью. Всех было больше тысячи коней, как гусар, так и казаков, то есть легко вооружённых всадников. С другой стороны стоял гетман со своей ротой и со своим полком, в котором были роты: Щасного-Гербурта, Ковачевского, Гурского, Сладковского, Тарнавского и королевская пехота под начальством венгерца Лепшена, всего до полуторы тысячи. Другой стоявший с этой стороны полк каменецкого старосты Потоцкого заключал в себе роты: Стефана Потоцкого, Якуба Потоцкого и Яна Зебжидовского, князя Порыцкого, Даниловича, Гербурта, двоих Пшерембских, Плесневского, Уляницкого, всего тринадцать сотен. Там же стоял и князь Огинский с Литовским войском своим, которого было одиннадцать сотен коней. Наконец, с третьей стороны стояла обыкновенная стража. Я вызвал всех на перекличку, для славы или бесславия, как угодно кому разуметь казацко-шляхетское дело.
Казаки отаборились в четыре ряда возами и фургонами, а кругом окопались рвом и валом; так что возы за ним скрылись. В воротах насыпали они высокие горки и поставили на них свои арматы, а внутри табора поделали высокие зрубы, и наполнили землёй, чтобы стрелять с них подальше из гармат. Так описал их табор Бильский, конечно со слов очевидцев.
В тот период своего образования, более нежели когда либо, казачество держалось приёмов татарской тактики, основанием которой служила быстрота передвижений. Главную военную статью составляли у них кони, которые в безлюдном краю, среди редко рассеянных номадов, служили казакам пищей, так же как и татарам. На этой статье сосредоточил Жолковский всё своё внимание. Вместо того, чтобы ломиться в казацкий табор, он посылал небольшие отряды войска отбивать у казаков пашу. По этому поводу ежедневно завязывались битвы, в которых, по словам Гейденштейна, поляки брали всегда перевес над казацким многолюдством своей отвагой и дисциплиной. Казаки, после первой стычки, обыкновенно уходили к своему становищу, но там оборачивались на разгорячённого преследованием врага, и часто знатные паны доставляли осаждённым отраду своей гибелью. Так протекло четырнадцать дней, тяжёлых и для осаждающих. Коронное войско было постоянно под оружием, кони под седлом; живность привозили издалека, и потому она продавалась дорого. Но приз был так интересен для жолнёров, что все труды и неудобства своего положения сносили они без малейшего ропота.
Собственно говоря, как в этой, так и в последующих казацко-шляхетских войнах, решался вопрос не столько государственный или международный, сколько социальный, и притом совершенно местный. Начиная с коронных гетманов и главных их подручников, Потоцких, Вишневецких, Струсей и пр. и пр., так называемое польское войско состояло, во-первых, из русских землевладельцев, а во-вторых, из набранных почти исключительно тут же на Руси рейтар, драгун, панцирников, гусар и панских казаков, с придачей нанятой за русские деньги немецко-венгерской пехоты и управляемой немцами артиллерии. Всё дело состояло в том: быть, или не быть польскому праву в русской земле? Польское право доставляло толпе русских, частью польских и частью чужеземных наёмников легкий и лакомый хлеб, за труды и опасности, услаждаемые попойками и бравурством, не говоря уже о нанимателях, которые играли роль государей среди земляков своих. Основанный на принципе панского полноправства порядок нравился всем им, и потому считался неприкосновенным; всё устроилось этим порядком как будто нерушимо во веки, и вдруг толпа низовых кочевников заявляет о каком-то другом порядке, основанном на ином принципе, да и заявляет-то прежде всего беспорядком, разорением сельского хозяйства, опустошением панских домов, этих благодатных приютов балагурной шляхты, в которых, по выражению шляхетского поэта, «погреб, как панское сердце, было вечно открытым». [82] В этой толпе оборвышей и грубиянов, под казацким кобеняком, скрывалось много шляхты, или разорившейся вследствие неумеренного гостеприимства, этой болезни старого доброго времени, или изгнанной с беcчестием за нешляхетские дела, к которым причислялись, между прочим, занятия чёрной работой, ремеслом, крамарством, или же осуждённой на смерть, иногда за вспышку против панской наглости, и потому, по выражению Гейденштейна, «жаждущей мщения». Всё это были изменники и мятежники в глазах панов, которые сами были изменники народу своему, которые отняли у народа, и самое имя его. Ale mniejsza о to, как говорят поляки. Да и наши россияне обращали внимание в казацко-шляхетских войнах вовсе не на это. Казаков, по сравнению с панами или их ролью, можно бы считать патриотами; но для патриотизма, равно как и для всякой высшей идеи, например идеи религиозности, не доставало им соответственной культуры. На своём уровне социального развития, казаки были военные промышленники, не более. Они явились исторической вариацией канувших, так сказать, в «реку времён» варягоруссов, которым в их промысле служил тот же «обычный шлях», что и казакам, и которые так мало выработали для успехов человечности. Больше ли выработали украинские казаки, ещё не определилось.
Отаборившись на Солонице, казаки ниоткуда не ждали подмоги. Предводитель их водяной армии, Подвисоцкий, старался всеми силами подать им помощь, но польские чаты не теряли его из виду, и сам он едва не попал им в руки. Много было у них раненных, много убитых; кони дохли с голоду; съестных припасов не ставало; соли не было вовсе. Множество людей разбежалось. Остальные не имели взаимной веры.
Отсюда родились раздоры, которые Жолковский, будущий сеятель смут московских, разжигал систематически. Он постоянно вёл переговоры с одним Лободой. Низошедшая самой силой вещей на второстепенный уровень Наливайкова партия заподозрила Лободу в продажности. Лобода был убит; на его место выбрали какого-то Кремпского. Сторонники Лободы злились на Наливайковцев; в таборе происходили кровавые сцены, а Жолковский, между тем, беспрестанно громил обоз из пушек. Люди и кони падали. Лето было горячее; трупы заражали воздух. Казаки изнемогали телом, а ещё больше духом: с ними рядом валились мертвые и раненные женщины и дети. Трагическая сцена! Страшный посев непримиримой вражды на будущее время! Что могло выйти из детей, уцелевших от солоницкого побоища, как не такие люди, о которых говорит Кадлубек, что они жаждали одного только утопить своё закоренелое, бешенное мщение в польской крови? Под Лубнями на Солонице выковывались ужасающие человеческое сердце герои Хмельнитчины. Под Лубнями на Солонице набирались ляхи того безумия, к которому всегда приводит человека зрелище пролитой им крови брата его. Но на могиле роскошнее растут цветы: в солоницкой трагедии есть и отрадная мысль: этой трагедией расторгалась та связь, которая держала южнорусский мир в отрозненности, расторгалась бесповоротно. Погибая под Лубнями, мы спасали свою будущность, как народ, как нравственно-самодеятельная семья среди лучших семей человеческих; мы спасали не одну собственную нравственную самобытность, но и политическую самобытность всего великого, ныне нераздельного, русского мира. Таков смысл «казацких разбоев», извращаемый московскими историографами.