Казаки, за своими окопами, покопали так называемые по-польски долы; в них заседала пехота и не давала ружейной пальбой доступу к окопам. Ночью поляки не имели минуты покоя: со всех сторон врывались к ним отчаянные люди, о которых сложилась даже легенда, что они оживают до девяти раз: девять раз должен был лях убить казака, и тогда только завзятая казацкая душа расстанется навеки с телом. Поэтому в таборе Жолковского спала только третья часть войска: две трети постоянно держали под седлом коней, которые уже почти что отказывались служить изнурённым жолнёрам. Днём происходили неожиданные явления. В то время, когда казацкий табор колебался уже и, по-видимому, готов был сдаться, из него выходил отряд завзятых и врезывался в польское войско. Такой случай записан в летописи Бильского под 28 числом мая. Казаки выхватили двоих панов иссреди их товарищей и тотчас одного посадили на кол перед своими окопами, а другого четвертовали. Венгерская пехота служила сильной подмогой панам: наёмники-чужеземцы выносили обыкновенно на себе так называемый импет казацкий, и бывали случаи, что погибали под их ударами за одним разом все до последнего. Под Лубнями они оборонялись удачно, и не раз гоняли казаков к окопам. Почти на каждый час приходилось по одной вылазке из казацкого табора. Наконец поляки обступили табор на конях и, очередуясь, целую неделю не сходили с сёдел, как днем, так и ночью. Дело в том, что казакам не давали уйти в «поле незнаемо», в средину «земли половецкой». У Наливайка был свой отдельный полк, вероятно, из острожан; с этим полком он мог вырваться в поле, как сделал, через 42 года, на Суле Остряница. Штурмом невозможно было взять казацкого табора: он был хорошо укреплён, а у поляков мало было пехоты, да и пушки их были мелкокалиберные. Жолковский послал в Киев за большими пушками. Когда их привезли, 4-го июня открыта пальба с одной стороны из киевских замковых, а с другой из полевых пушек. Кстати подъехал ещё родственник князя Острожского, князь Заславский с тремя сотнями свежей конницы. Два дня пальба не умолкала. Отняли поляки у казаков и воду и дерево, так что они довольствовались копанками, а пищу готовили под фургонами на щепках из раздробленных возов. Потом полковники польские, собрав своё рыцарство, предложили ему идти на приступ в первых рядах, так как пехоты было мало. Рыцарство не отказалось нанести последний удар казацкой гидре, последний, по мнению современных поляков, первый в глазах пострадавшего за него потомства их. И вот, отсёкши древка копий своих по шарик, устроили себе польские ветераны так называемые дарды. Половина каждой роты жолнёрской приготовилась таким образом к приступу, который был назначен на утро 7 июня. Готовилась облава на диких зверей, в полном смысле слова, такая точно, какие впоследствии устраивал на польско-русскую шляхту ученик иезуитов и ясновельможных панов, Богдан Хмельницкий, который в то время ещё не родился, который в то время ещё только создавался в озлобленной душе казацкой, как идеал того варварства, до которого были доведены меньшие братья шляхетские. Кругом всего солоницкого табора стояли конные паны, сторожа, чтоб не ушла добыча, а верные «бритоны» готовы были броситься в звериную берлогу. Видя погибель прямо перед глазами, казаки «шумно согласились» на предложенные им прежде условия, то есть, чтобы выдать своих предводителей: Наливайка, Савулу и Шостака. Наливайко оборонялся и хотел вырваться со своими дружинниками из окопов. Перед вечером слышен был полякам страшный крик в казацком войске: то бились казаки с казакими. Поляки, сев на коней все, сколько у них было конных людей, приступили к табору и держали его в сомкнутой цепи, чтоб не ушёл «изменник Наливайко». Резкие звуки боевых труб и зловещий звон походных бубнов сливались в дикую гармонию с криком, который нёсся из-за казацких окопов. Наконец привели Наливайка к Жолковскому: дар страшный по своим последствиям! Есть имена, которые, принадлежа даже ничтожным личностям, делаются кличем кровавой беды и внутренних смут на много поколений. Таково было имя Наливайка; таковы были имена Отрепьева, Хмельницкого, [83] Стеньки Разина, Мазепы, Пугачова. Зло заключается не в самих личностях, означенных такими именами: не заслуживают они даже и этой печальной чести. Зло заключается в обществе, которое сделало их органами своих пороков, и в обстоятельствах, которых вывеской служат для нас их имена, прославленные, или опозоренные историками. Во всяком случае, развитое высшей культурой человечество домогается от истории верных портретов каждого из врагов своих, смотрит на воспроизведённые строгой музой Клио черты с любопытством, с ужасом, с отвращением, наконец предает их проклятию, которому имя забвение.
Мудро сказал кто-то из древних: что боги иногда во гневе своём исполняют желания смертных. Божество Польши, в минуту первого полного торжества поляков над казаками, было самым коварным божеством На утро обещали казаки выдать остальных «зачинщиков бунта», обещали отдать армату и знамёна, обещали отпоясать сабли и дать присягу на верность, лишь бы только позволено было им разойтись по домам. Но зрелище пролитой крови обезумило Жолковского: он потребовал, чтобы сперва каждый пан взял среди казаков каждого своего подданного, то есть казака, по польскому праву, считавшагося подданным даже и в таком случае, когда он пять лет назывался непослушным, пять лет принадлежал к составу вольного рыцарства, пять лет оборонял колонизацию Украины от постоянных врагов её. Это был момент величайшего позора для ляхов, которые за подобные поступки получили от русского народа исторический эпитет безмозглых, и величайшего торжества народного дела русского. Те, которые своими руками выдали Наливайка, в ответ на требование выдать им подданных панских, сказали: «Нет, мы будем обороняться!» «Обороняйтесь», лаконически отвечал реалистам классик. В ту же минуту бросились поляки, без команды, на табор, так что казаки не успели ни построиться, ни схватить оружие, «и так их немилосердо секли», пишет ополяченный брат наш, «что на милю или и больше лежали трупы на трупах. Было их в таборе с жёнами и детьми тысяч десять, а ушло с Кремпским не более полуторы тысячи». Досталось победителям 24 пушки и немало другого огнестрельного оружия; достались им и все знамёна, в том числе и те, которые казаки заслужили своими подвигами против татар и турок.
Так описано это великое событие у Бильского, которому и в польской его шкуре всё ещё был мил отцовский девиз его: «Нет ума против правды». Гейденштейн имел возможность расспросить у самого Жолковского, как происходило дело, и однако ж, не зная, конечно о работе Иоахима Бильского, дал своему панскому обществу другую версию лубенского события. Он смягчил ужасные черты трагедии и заключил своё описание следующим рассказом.
«Многие из наших советовали, для примера и острастки на будущее, вырезать казаков до последнего; но Жолковский боялся довести казаков до отчаяния, в видах пощады собственного войска. Ему памятна была упорная защита их под Острым Камнем на русском берегу Днепра. Казаков оставалось в таборе всё ещё до 8.000, не считая женщин и детей. Жолковский предписал им следующие условия капитуляции: 1) тотчас разойтись по домам и никогда без королевского позволения не собираться; 2) выдать зачинщиков бунта, по его указанию, вместе с хоругвями и другими войсковыми знаками, присланными им иноземными монархами а также пушки, ядра, порох и другие военные снаряды; 3) вернуть всё, что награбили, а войсковой свой скарб отдать королевскому войску; 4) освободить всех пленников. Условия эти (заключает свой рассказ Гейденштейн) были немедленно выполнены. Казаки выдали своих предводителей и разошлись во все стороны. Жолковский предоставил Кремпскому распустить и отвести своих домой».
Но за то польский историк прибавил весьма важное обстоятельство, оставленное летописцем без внимания. Казацкий скарб жестоко обманул надежды победителей: он состоял большей частью из так называемого в украинских народных думах «турецкого добра», ценимого казаками высоко, как память их походов на грозного всему христианскому миру врага, но шляхтой оценённого всего в 4.000 злотых. Этой ничтожной добычей далеко не вознаграждались потери, понесённые жолнёрами в настоящем изнурительном и кровавом походе. Коронное войско заявило свои претензии шумным ропотом. Жолковский насилу усмирил мятеж диктаторской строгостью, которая предоставлялась ему законом на время похода.
Королевский меч, которым паны постоянно грозили казакам, не досягнул на этот раз Подвысоцкого, державшегося на Днепре с казацкими чайками. У Жолковского не было никаких судов для его преследования. По словам польского историка, война с казаками покрыла славой предводителя войска и войско польское. Чтоб не уменьшить сияния славы, Жолковский поручил черкасскому подстаростию уговорить Подвысоцкого приостановить разорение панских имений, которым тот занимался, как казацким промыслом и ремонтировкой. Письмо Жолковского было сообщено предводителю казацкого флота, и он отвечал на него Жолковскому обычным в казаках выражением покорности, которое так удивляет нас в письмах Богдана Хмельницкого к вельможным панам даже после побед над ними.
Но за то польский историк прибавил весьма важное обстоятельство, оставленное летописцем без внимания. Казацкий скарб жестоко обманул надежды победителей: он состоял большей частью из так называемого в украинских народных думах «турецкого добра», ценимого казаками высоко, как память их походов на грозного всему христианскому миру врага, но шляхтой оценённого всего в 4.000 злотых. Этой ничтожной добычей далеко не вознаграждались потери, понесённые жолнёрами в настоящем изнурительном и кровавом походе. Коронное войско заявило свои претензии шумным ропотом. Жолковский насилу усмирил мятеж диктаторской строгостью, которая предоставлялась ему законом на время похода.
Королевский меч, которым паны постоянно грозили казакам, не досягнул на этот раз Подвысоцкого, державшегося на Днепре с казацкими чайками. У Жолковского не было никаких судов для его преследования. По словам польского историка, война с казаками покрыла славой предводителя войска и войско польское. Чтоб не уменьшить сияния славы, Жолковский поручил черкасскому подстаростию уговорить Подвысоцкого приостановить разорение панских имений, которым тот занимался, как казацким промыслом и ремонтировкой. Письмо Жолковского было сообщено предводителю казацкого флота, и он отвечал на него Жолковскому обычным в казаках выражением покорности, которое так удивляет нас в письмах Богдана Хмельницкого к вельможным панам даже после побед над ними.
Низкопоклонной учтивости научила казаков польская шляхта; отвагу и предприимчивость внушало им невозможное, по казацкому толку, положение дел в шляхетской республике. Слышно было о Кремпском, что он со своими недобитками удалился за Пороги, где «на курене» как выражались казаки, сидело около пятисот казаков. Он держал себя смирно и «złości żadney potym nie wyrządzał», [84] говорит Бильский.
А Наливайка (продолжает польский летописец) велел гетман оковать и послал королю вместе с шестью другими разбойниками, которых вскоре потом обезглавили; Наливайка же держали до самого сейма. Панская Немезида требовала кровавой жертвы в присутствии жрецов своих. После сейма, Наливайку отрубили голову, потом четвертовали, и четверти развесили. «Była to osoba krasna», замечает летописец, «mąż kterau nie leda, by to był na dobre obracał, co mu Bóg dał; do tego puszkarz znamienity». [85]