Всё-таки долго не соглашался Скиндер-баша включить в договор статью, по которой татары обязывались не только не вторгаться в польские границы, но и служить польскому королю. Отстаивал он также и харач за прежние годы. Наконец вручил послу проект обязательств с обеих сторон, но просил, чтобы вместе с гетманом договор был подписан и знатнейшими панами. Посол не понимал, для чего нужны тут подписи панов, когда одной гетманской подписи совершенно достаточно. «А вот для чего», отвечал Скиндер-баша: «У нас падишах государь над всем, а мы его невольники; поэтому я один, без других, могу исполнить возложенное на меня поручение. У вас напротив: я знаю, что король запрещал помогать против седмиградского князя, однако ж его не слушались. Пускай же все паны, которых здесь такое множество, подпишут, чтобы знали, какой мир заключён между падишахом и польским королём. Но послушай, пан посол», продолжал Скиндер-баша, «имеете ли вы столько войска, чтобы одолеть казаков? Хотите, я вам помогу и пойду с вами»?
«Войск у нас много», отвечал с подобающей твёрдостью пан Ожга, «и то, которое тут стоит, не всё пойдёт на казаков».
«Ну, а если бы я пошёл с вами? Ведь я уже теперь с паном гетманом брат».
«И Каин с Авелем были братья», отвечал пан Ожга, «однако ж поссорились. Лучше ты ступай в свою сторону, а пан гетман пойдёт в свою».
Пан Ожга чувствовал и мыслил благороднее Хмельницкого, который не находил в том беды, чтобы воевать христиан с помощью злейших врагов христианства и ввести их в родную землю.
Переговоры закончились такими словами Скиндер-баши: «Господин посол, если вы будете с вашей стороны хранить условия мира, могу вас уверить, что мир между нами не будет нарушен и через сто лет, и далее. Но, если казаки с Днепра будут вторгаться в Волощину и Седмиградчину, то мир нарушится немедленно, и будет война».
Переговоры закончились такими словами Скиндер-баши: «Господин посол, если вы будете с вашей стороны хранить условия мира, могу вас уверить, что мир между нами не будет нарушен и через сто лет, и далее. Но, если казаки с Днепра будут вторгаться в Волощину и Седмиградчину, то мир нарушится немедленно, и будет война».
22-го сентября посланы были Скиндер-баше окончательно составленные статьи договора, tabula pactorum in forma. В число их включена и весьма важная для поляков статья о том, чтобы не доплачивать татарам харача за прошлые годы. Скиндер-баша принял предложенные ему условия и прислал в обмен свои. 26-го утром, двинулся он в обратный путь со всем войском, зажёгши остатки своего лагеря. Гетман, со своей стороны, распределил войско и вернулся в Бар, торжествуя, что первый явился на место предполагавшегося боя и последний сошёл с него. Но через четыре дня татары, обогнув пространство в 70 польских миль, явились под Жидичовым и ударили на Галич. Алишах-мурза вознаградил себя за харач прежних лет, недоплаченный татарам. Гнаться за ордой с коронным войском была бы напрасная затея: это могли предпринять одни казаки, levissimae armaturae velitationibus apti, как писал о них Сарницкий. Между тем статья об истреблении казаков стояла первой в договоре Жолковского с Искандер-башой и формулирована была следующим образом:
«Łotrostwo kozackie na Czarne morze z Dniepru aby nie wycbodziło». К сожалению, я должен перевести эту статью по-русски, от чего она много теряет. «Разбойницкая казацкая сволочь не должна выходить из Днепра на Чёрное море, не должна причинять вреда владениям найяснейшего императора (так титуловали поляки султана), напротив, каким бы то ни было способом, она должна быть истреблена Это мы обещаем сделать и обязываемся».
Со своей стороны Скиндер-баша в «церографе» своём, титулуя себя султанским невольником, назначенным, в качестве привилегированного гетмана и наместника, для истребления разбойников казаков, говорил, что он, остановясь над Днестром, напротив местечка Подбиле, вместе с седмиградским князем Бетлем-Габором, волошским господарем Радулом и молдавским Александром, в то время, когда уже войска его почти готовы были вступить в бой с войсками польскими, вошёл в переговоры о казаках с коронным гетманом, и условились они истребить казаков так, чтобы султану не было больше надобности посылать в Чёрное море свою артиллерию, а сухим путём войска, и пр. и пр. В это время у турок шла нескончаемая война с Персией, и весь поход Скиндер-баши к Днестру был не более, как театральными декорациями для прикрытия настоятельной необходимости возобновить с Польшей мир и таким образом обеспечить империю с северо-запада. Но огромная партия в Царьграде жаждала войны с Лехистаном за казацкие набеги и собиралась ударить на него всеми турецкими силами по окончании персидского похода.
Полякам также крайне нужен был мир. Московские дела их оставались недоконченными; громадная добыча ускользнула у них из рук; царство вставало из развалин под новой династиею; но была ещё надежда сменить русских Романовых шведскими Вазами. В Московщине не перевелись ещё люди, готовые на новую смуту, которая доставила бы им случай разбогатеть на счёт государства. Они передавали в Польшу, что многие бояре примут сторону Владислава, лишь только он появится в московских пределах. Благоразумные люди в Польше не ожидали отсюда ничего доброго. «Положим», говорили они, «что некоторые и перейдут на сторону королевича, но другие будут крепко стоять за царствование этого поповича. Какая же тут надежда на успокоение государства с этой стороны?» [161] Но мечтатели взяли верх над умами положительными. Королевич Владислав давно уже достиг совершеннолетия; тесно было ему в Речи Посполитой, среди обветшалых правил придворной морали, послабляемой для него тайком иезуитскими патерами, среди окружавшего богомольного папеньку старья, перед которым приходилось вечно лицемерить, среди величавых магнатов, у которых беспрестанно надобно было выпрашивать денег, наконец среди жидов и богатых опатов, которые соперничали в «лихвярстве» с магнатами. Натура у королевича Владислава была пошире Сигизмундовой. Тяжёл был для него воздух Варшавы. То ли дело Москва, с её сказочно громадной Сибирью, которая окутывает соболями все дворы от Стамбула до Лондона? То ли дело бояре, люди с виду солидные, но готовые служить какой угодно царской затее? А купцы, неистощимые для верховного обирательства! А церкви и монастыри, точно мёдом ульи, наполненные золотом! В Польше, по панским дворам ходили из рук в руки московские соболи целыми сороками; менялись или взаимно дарились нажитые в Москве турские шубы и горлатые шапки; переливались в столовую посуду добытые грабежом обломки рак московских чудотворцев и оклады образов из литого и кованного золота. Морозы, голод, отчаянные драки с народной Немезидой всё это было призабыто с 1612 года. Призабыта была даже тяжёлая расплата с войском за московский поход, заставившая короля заложить столовые имения свои и клейноды. [162] Теперь новое вдохновение посетило польское общество, беспрестанно подчинявшееся какому-нибудь наитию. Живое польское воображение, немножко охлаждённое кремлёвской трагедией, снова играло. Королевич Владислав мечтал о походе в Московщину, как это свойственно было пылкому юноше; вместе с ним предавались рыцарским грёзам его сверстники; а старикам любо было думать, что, может быть, их детям, суждено осуществить золотые сны, которые начинали уже делаться действительностью и вдруг рассеялись от каких-то случайностей. Вера в исторические случайности, которых в жизни нет и быть не может, приводила корпорации, партии, войска и целые гражданские общества к страшным несчастьям. Поляки, в этом отношении, не были умнее своих предков, своих иноземных современников, своего потомства и даже нашего высокоумного общества. Итак в Польше снова возжаждали войны с «Москвою». В прошлом 1616 году, по совету, в числе других, и самого Жолковского, королевич Владислав отправился с половиной коронного войска домогаться владычества над полумиром. Роковое быть, или не быть влекло полупомешанную нацию к её неизбежному концу.
Но, пока до этого дошло, этой нации предстояло подавить русский дух в лице казаков, что, в сущности, было так же легко, как и надеть Мономахову шапку на голову чужеземного принца. Герою разгрома последней, как казалось, южнорусской силы под Лубнями и последней севернорусской, как думали поляки, под Клушиным вменено было в обязанность задушить тысячеглавую казацкую гидру в самом гнезде её. Увы! Такого Геркулеса не оказалось в Польше до самой Колиивщины. Гидра исчезла сама собой, лишь только умолк «домашний старый спор» наш с поляками, исчезла она силой перерождения, под влиянием новых интересов, той силой, которая могущественнее всякой деспотической воли. На месте кровавых битв готово наконец возникнуть соперничество умов, талантов и подвигов культуры. Не помешают уже ему Войцехи, Станиславы, Кадлубки, Длугоши, Скарги, не помешают никакие разжигатели международной вражды. Сила вещей, неподавимая сила жизни, устранит и домашние помехи, тяготеющие над нами со времён собирателей русской земли антивладимировским способом. Но обратимся к казакам.
Суд о казаках всего интереснее слышать из уст человека, который с ними переведывался, из уст коронного гетмана Жолковского. Отправляя пана Ожгу для переговоров с Искандер-башой, Жолковский вручил ему инструкцию, в которой, между прочим, сказано: «Когда нынешний хан начал наезжать и насылать орду на королевские владения, опять из обнищавших людей намножилось tego łotrowstwa, так что теперь они вошли в большую силу, и наберётся их несколько десятков тысяч. Гетман уверовал в недавние распоряжения, которые сделаны были Ахмет-башой от имени турецкого императора, а в это время Девлет-Гирей-калга неожиданно вторгнулся в королевские владения, наделал много бед и этим сильно увеличил казачество. Но при всём том, даже и теперь, лишь только бы он был уверен, что татары не тронут королевских владений, он готов идти с этим самым войском на казаков и всеми средствами стараться выкоренить их, где бы они ни оказались во владениях его королевской милости. Давайте действовать против них собща. Ведь уже проведал дорогу к ним Ибрагим-баша. Нам дело другое: нам нет к ним доступа через скалистые пороги, а вам, как уж ваши люди узнали на опыте, легче до них добраться. Тех же, которые окажутся во владениях королевских, гетман намерен выгубить, уничтожить, искоренить так, чтобы уж больше не причиняли вреда нашим землям и владениям турецкого императора; живности и никаких припасов чтобы им на Низ не отпускали; устроит пан гетман так, что не надо будет ожидать и опасаться их с нашей земли. Что касается до смоленских и донских казаков, тем мы не можем запретить, чтоб не ходили на море, потому что велика отдалённость; но если Господу Богу будет угодно, чтобы королевич Владислав воссел на московском престоле, тогда можно будет воспретить им это из московской земли. Бершады разрушать нет надобности: в Бершаде казаков днепровых нет: она лежит далеко от Днепра; там просто-напросто своевольничают люди, как на Украине, грабят в пустынях, кто кого поймает. Пан гетман очень желал бы прекратить эти грабежи. Они могли бы быть прекращаемы с обеих сторон per mutua commercia, когда б наши купцы приезжали свободно в Белгородский порт и вели с вашими торговлю; конечно, тогда бы разбойники перестали грабить». [163]
«Сколько раз ни были казаки sollicitowani от королевича и от меня, чтобы пришли к нам на помощь», писал Жолковский потом к королю, «они, вместо того, под предлогом, что собираются в поход, немилосердно ободрали и ограбили Украину, а потом опять обратились к Днепру. Все эти договоры со Скиндер-башой ни к чему не послужат, когда постановленное будет нарушено их наглостью. Да хоть бы и не было нарушено, то их злость и упорство слишком велики. Не только не захотели помочь ни мне, ни королевичу его милости, наваривши этого пива, но ещё ссылаются на меня, будто бы по моему приказанию они притесняют на Украине народ, вымогая от него всякой всячины на дорогу. Посылал я к ним слугу моего Деревинского, давая им знать о транзакции, сделанной мною с турками, и велел им прислать ко мне нескольких солидных людей, которым бы я сообщил волю вашей королевской милости. Не захотели и того сделать, обошлись довольно небрежно с Деревинским и велели отвечать мне, что кому нужно, пускай тот сам к ним приедет или пришлёт. Хоть уже я стар и надорван походными трудами, но пойду на киевскую Украину: я знаю, как это важно для Речи Посполитой. Сколько хватит сил моих, буду стараться обуздать казацкое своевольство. Даже и независимо от турок, оно само по себе formidulosum для Речи Посполитой. Набралось этого гультайства столько, что трудно найти хлопа, наймита: [164] всё живое стремится в их купы для буйства. Правда, войска у меня маловато, но уповаю на Господа Бога: больше proficitur consilio, нежели vi. Я уже бросил между них несколько зерен discordiarum. Старшина разошлась во мнениях с чернью: она усматривает необходимость иного порядка дел; но какой может быть у них порядок, когда они на своих радах заглушают друг друга криком и гуком? Сегодня третий день, как двинулся я от Яруги. В дороге повстречал меня посланец с комиссией вашей королевской милости и мандатом на казаков. С этими документами тотчас посылаю им также лист от их милостей панов сенаторов и всего войска, а сам пишу к ним, чтобы прислали ко мне уполномоченных в Паволоч. Не знаю, сделают ли это. Но как бы ни пошли дела, я буду действовать настойчиво. Нужно бы разослать мандаты вашей королевской милости в украинские города, чтобы обуздывали это своевольство, не терпели его и запрещали отпускать за Пороги живность и другие припасы: ведь это и сами бунтовщики делают. Не получая на Низу живности, не могут они там держаться, и этого боятся больше всего».