«Сколько раз ни были казаки sollicitowani от королевича и от меня, чтобы пришли к нам на помощь», писал Жолковский потом к королю, «они, вместо того, под предлогом, что собираются в поход, немилосердно ободрали и ограбили Украину, а потом опять обратились к Днепру. Все эти договоры со Скиндер-башой ни к чему не послужат, когда постановленное будет нарушено их наглостью. Да хоть бы и не было нарушено, то их злость и упорство слишком велики. Не только не захотели помочь ни мне, ни королевичу его милости, наваривши этого пива, но ещё ссылаются на меня, будто бы по моему приказанию они притесняют на Украине народ, вымогая от него всякой всячины на дорогу. Посылал я к ним слугу моего Деревинского, давая им знать о транзакции, сделанной мною с турками, и велел им прислать ко мне нескольких солидных людей, которым бы я сообщил волю вашей королевской милости. Не захотели и того сделать, обошлись довольно небрежно с Деревинским и велели отвечать мне, что кому нужно, пускай тот сам к ним приедет или пришлёт. Хоть уже я стар и надорван походными трудами, но пойду на киевскую Украину: я знаю, как это важно для Речи Посполитой. Сколько хватит сил моих, буду стараться обуздать казацкое своевольство. Даже и независимо от турок, оно само по себе formidulosum для Речи Посполитой. Набралось этого гультайства столько, что трудно найти хлопа, наймита: [164] всё живое стремится в их купы для буйства. Правда, войска у меня маловато, но уповаю на Господа Бога: больше proficitur consilio, нежели vi. Я уже бросил между них несколько зерен discordiarum. Старшина разошлась во мнениях с чернью: она усматривает необходимость иного порядка дел; но какой может быть у них порядок, когда они на своих радах заглушают друг друга криком и гуком? Сегодня третий день, как двинулся я от Яруги. В дороге повстречал меня посланец с комиссией вашей королевской милости и мандатом на казаков. С этими документами тотчас посылаю им также лист от их милостей панов сенаторов и всего войска, а сам пишу к ним, чтобы прислали ко мне уполномоченных в Паволоч. Не знаю, сделают ли это. Но как бы ни пошли дела, я буду действовать настойчиво. Нужно бы разослать мандаты вашей королевской милости в украинские города, чтобы обуздывали это своевольство, не терпели его и запрещали отпускать за Пороги живность и другие припасы: ведь это и сами бунтовщики делают. Не получая на Низу живности, не могут они там держаться, и этого боятся больше всего».
Казаки заблагорассудили прислать к коронному гетману своих уполномоченных, и в конце октября, в обозе над Росью, у села Ольшанки, состоялась так называемая Ольшанская комиссия. Она заслуживает полного внимания читателя: она важнее казацких и шляхетских походов для историка. В ней сказывается сила, погрознее той, которая разрушила Синоп, сила спокойного самосознания.
Казацкие уполномоченные смиренно выслушали акт, составленный королевскими комиссарами вместе с землевладельцами Киевского воеводства, во время съезда их на сеймик для выбора депутатов. Казакам поставлялось на вид, что они большими купами и просто целыми войсками вторгаются в соседние земли; что они «выходя на влость», притесняют и разоряют людей всякого состояния; что они, наконец, где бы ни появились, «выламываются из юрисдикции панов и их наместников, а свою новую, никогда не бывалую за предков юрисдикцию выдумывают». Всему этому (продолжали комиссары) одна причина: wielkość gromad, при которой и сами казаки не могут устроить между собой надлежащего порядка; а потому комиссары постановляли, чтобы людей, называющихся запорожскими казаками, не было больше одной тысячи, «которые бы жили на обыкновенных местах, данных королём их старшим, не выходя на влость». Для того, чтоб им было чем жить, они будут получать, согласно постановлению короля Стефана Батория, «по червонцу на каждого и по поставу сукна каразии на каждого. [165] Жолд этот (говорится далее) казаки будут получать ежегодно в Киеве на святках. Прочие же, где бы ни находились в духовных и светских имениях, чтобы с этого времени не назывались больше казаками, не собирались в купы и никаких юрисдикций себе не присваивали, а были бы во всём послушны панам, начальству своему, наравне с прочими подданными, кто под кем жительство и обиход свой имеет. Если же окажутся непослушные, то на таких все землевладельцы Киевского воеводства немедленно вооружатся и настоящее своё постановление приведут в действие, каковое постановление, для всеобщего сведения, вносится в замковые книги житомирские и киевские. А чтобы гасить огонь в искрах и не давать ему запылать пламенем, паны повелевали всем правоправящим членам своего сословия хватать каждого, кто бы кликнул клич для сбора народа в купы, и без всякого милосердия карать смертью. Кто же из державцев или панов стал бы смотреть per conveniam сквозь пальцы на сбор таких куп в своих поместьях, а пожалуй и сам стал собирать в купы разных буянов, таковой будет позван в трибунал, intra causas officii extra Pallatinatum, и наказан смертью, а если бы не явился для оправдания, лишением чести. Даже за доставку на Низ съестных и других припасов шляхтич будет наказан смертью по рассмотрении улик в трибунале, а Plebeius тотчас же, irremissibiliter. В заключение составленного в Житомире акта, сказано: «Монастырь Трахтомировский, как пожалованный им от короля и Речи Посполитой, останется при них, впрочем не для чего-либо другого, как для того, чтоб он был убежищем старым, больным, раненным, для проживанья до смерти; собирать же и сзывать в купы, как где-либо, так и там, воспрещается. В противном случае, это пожалование короля и Речи Посполитой будет ими утрачено.
Киевским воеводой на то время был сам коронный гетман Станислав Жолковский. В грозном комиссарском акте мы видим ex ungve leonem. Но странно было с его стороны запугивать смертной казнью людей, которые шли в запорожцы, имея в перспективе быть посаженными на кол, четвертованными, и колесованными, [166] которые выпускали из рук знамёна только падая на трупы братьев своих, [167] которые решились скорее быть вырезанными поголовно, нежели выдать панам так называемых их подданных, [168] всё равно как странно было со стороны панов предлагать казакам войти в объём одной тысячи, тогда как сам же коронный гетман писал, что их теперь несколько десятков тысяч. В правительственной пропозиции на сейм 1615 года сказано, что казаков, предпринявших одновременно два похода, было до 30.000, [169] с теми же, которые проживают в разных местах, насчитывали государственные люди тысяч до 40. Антишляхетская беззаконная республика выросла и готова была померяться силами с республикой законной, а её продолжали третировать, как слабого ребёнка. Такова была уверенность польского льва в могуществе лисьих мер, которые всегда пускал он в ход, когда не надеялся на открытую силу. «Więcśy proficitur consilio, niżeli vi», писал он к королю, как мы видели выше. Но в это время казаками правил человек, превышавший умом, силой воли и благородством взгляда на борьбу с панами всех украинских гетманов, сколько их ни было от Остапа Дашковича до Кирила Розуменка. То был Петро Конашевич-Сагайдачный. Ему-то принадлежала честь ведения Ольшанской комиссии со стороны казаков, «заглушавших один другого криком на своих радах», такого ведения, которое дало полное торжество казацкой силе над шляхетской, без пролития русской братней крови ни с той, ни с другой стороны. [170] Об этом будет подробно рассказано в следующей главе.
ГЛАВА XVI.
Возрождение древних русичей в низовом казачестве. Обратное движение русской силы в Киевскую землю из карпатского подгорья. Восстание русской силы из упадка на севере. Мирные сделки казаков с панами. Казаки спасают польское войско в Московщине. Невозможность уничтожить казаков. Прикосновение казаков к церковным делам.
Зная год смерти Сагайдачного (1622) и его почтенную седую бороду, зная опытность его в управлении казаками, которая могла быть приобретена только долгим обращением с этой бурной вольницей, мы должны причислить Сагайдачного к людям средних лет, сражавшихся под знамёнами Наливайка и Лободы. Но нам не известно, участвовал ли он в восстании казаков против коронной силы. Надобно думать, что не участвовал: потому что его отношения к властям были всегда столько же мирны, сколько его действия независимы и радикальны. По крайней мере мы не имеем прямых указаний на это в современных письменах.
Сагайдачный был уроженец Галицкой Руси, которая дала Польше всех коронных гетманов, а нам противовес вельможеству и римской пропаганде, в лице автора «Апокрисиса», в лице Иоанна Вишенского и Иова Борецкого, представителей той нравственной силы, которая заключалась в нашем народе и выразилась в незабвенном церковном братстве Львовском. Карпатское подгорье, как я уже сказал, и готов повторить это много раз, послужило убежищем остаткам храбрых русичей, после того как их отважные князья «сваты попоиша и сами полегоша за землю руськую». «Понизили» храбрые русичи «стязи своя», вложили в ножны «мечи своя вережени», «дали гнездо своё в обиду», потеряли предковскую славу свою, но не утратили своей энергической природы. Не даром мужественные сердца их предков были «в жестоцем харалузе сковани, а в буести закалены». Покинув старое днепровское гнездо, наши распуганные «шестокрыльцы» всё-таки сохранили соколиный полёт свой. Как «сокол в мытех бывает, высоко птиц взбивает», так и они, неважно, что им, в былом поколении, «припешили крыльци поганскими саблями», возродясь в новом, опять являли себя «шестокрыльцами» того великого гнезда, которое примкнуло к себе эти самые червенские города, это карпатское подгорье. Подобно тому, как иногда физиологически возрождаются отличительные свойства неделимого через много поколений, так и здесь, под чуждыми знамёнами, при иноземном боевом кличе, вставали дотатарские русичи с прежними свойствами своими: с тою же жаждою боевой славы с тою же падкостью на военную добычу, с тою же решимостью стоять за русскую землю против пришельцев. «Высоко плавали они в буести, яко сокол, на ветре ширяяся», надо отдать им честь; но долго не попадали на тот «путь», которым их предки «искали князю чти, а себе славы», на тот «обычный варяго-казацкий шлях», который «пробил каменные горы сквозе землю половецкую, который лелеял на себе посады Святославовы». Этот путь, указало им, наконец, низовое казачество, и во главе казачества явился их земляк, самборский уроженец Петро Конашевич-Сагайдачный. Он, в нашей истории, можно сказать, «похитил всю переднюю славу» казацкую, предвосхитил всё, чем по справедливости могут гордиться (увы! невежественные) казацкие потомки; он «поделился» с древними буйтурами славою «заднею». Конашевич-Сагайдачный дал украинскому казачеству больше значения в судьбе Польши и Руси, нежели кто-либо из его предшественников и преемников. Это будет видно из моего дальнейшего повествования. Здесь я только замечу, что не сабля, воспетая в песнях, не резня, проклинаемая в жалобах несчастных современников, не дикие буйтуры запорожские и не горькие пьяницы украинские привели казаков к воссоединению Руси, акту, имеющему значение в истории всего земного глобуса, а такие тихие и энергические характеры, каким обладал Сагайдачный.