Плавучий мост. Журнал поэзии. 2/2016 - Коллектив авторов 10 стр.

Снег такой же прогуляемся, Устенька?
Глянь, кивнула погутарим за жизнь?
По Урицкого, по тропочке узенькой
Поскользнёшься, за меня подержись.

Всё у нас, у русских баб, не по-мелкому,
Не в загашничек, а по лбу рублём:
Анператор обернётся Емелькою,
Сальным бабником, кровавым репьём.

И такого из сердечка-то вынешь ли?
Хоть и вынешь позабыть не дадут:
Двадцать дён поцаревала Устиньюшка,
Двадцать лет острожный хлебушек крут.

Шибко воля хороша заоконная,
Там колышется вода-лебеда
Зашпыняла Софья: мол, незаконная
Русь, Устинья, незаконна тогда.

Не уймётся, лает шавка кусачая,
Отойдём с тобой к соседской стене
Мы ведь русские и нам переплачивать,
Мы ведь бабы переплата вдвойне.

За какую рожу? Чёрта бы лысого,
Фигу с маслицем да дышло бы в рот!
Переплатишь сдачу в пазуху высыплют ,
Да такую, что никто не берёт:

Сороковник за решёткой исполнился,
Сорок дней не помянул и конвой,
И попроще что: в заплатах исподнее,
Слёзы горькие над серой канвой,

Неощипанная горлица сизая:
Всё же мясо, без похлёбки каюк,
И растрёпанная Харлова Лизонька,
Пальцем тычущая в балку и крюк

ночь растаяла со звёздами-бусами,
Унесла Устинью в чёрной горсти
Только вечно мне под чёлочкой русою
Поцелуй прощальный Устин нести

Свернула нынче к тубдиспансеру:
Вон дворник Вася  постарел.
Мороз покрыл деревья панцирем,
Засыпал спины пустырей,
Да Васе-то с дебилкой Иркою
Все пофиг: живо разгребём
Три бывших зэка в окна зыркают,
Дыша последним январём.
Когда-то  едено да плясано,
Подколото: не суйся, тварь,
Полёжано в кустах под насыпью,
А нынче  кашель и январь.
С больничек, брат, с казённых
шконочек
Без шмона пропускают в рай
«Эй, Ирка! Шляться будешь до ночи?
Комки-то в кучу собирай,
Как догребёшь, пойдем полечимся,
Перловочкой закусим, бля»
У пищеблока две буфетчицы,
Халаты запахнув, смолят.
«На, Ирка, докури-побалуйся,
Да нам посуду прибери»
И всё в округе просит жалости:
Деревья, стены, снегири,
И передачи с трёх до вечера,
Часов примерно до шести
(«С чем пирожки, маманя? С печенью?
Не бойсь, нетрудно отнести»)
Кефир с конфетками желейными
(«Тому, Андрееву  плеврит»)
Ах, Русь моя, страна жалельная
К тем, кто убивец и убит.
Пойду отсюда  запорошена,
Скользя под ветками рябин
ты пожалей меня, хороший мой
И можешь даже не любить

Ну и жись пошла  ухабы да петельки,
Да иголки, да колючая соль
А поехали до Ёбурга, Петенька 
Прошвырнёмся да проветримся, что ль.

Промелькнули два мальца с папиросами,
Чей-то сложенный промерзший горбыль.
Петя, чо это? Кажись, Белоносово 
Третий бабкин муж отсюдова был.

В сорок третьем принесли похоронную,
Пожалела, хоть дубасил зазря
Вся исклёвана дурными воронами
И сочится чем-то красным заря.

По морозу бы такому  да валенки,
Хорошо в них по сугробам хилять.
В Златогорово  коровник разваленный,
Две кафешки  «Дастархан» да «Халяль»..

У хозяйки  брови-волосы белые,
А глаза  косые злые ножи.
Как чужих Россия нашими делает 
Так своих-то превращает в чужих.

Знаешь, Петь, я поглядела на ценники 
Из кафе, пожалуй, сразу пойду
А в Покровке расстреляли священника
В девятнадцатом весёлом году,

Вместе с матушкой и девкой на выданье 
Ведь поповна, значит, к Боженьке брысь
Сколь Покровок по России раскидано!
Улиц Ленина побольше, кажись.

Ёбург, Петя! Тротуары пригладили,
Не найдёшь бумажки брошенной  фиг.
Во Высоцкий-то  какая громадина,
Только кривенький  как все, кто велик.

А витрины зазывают и зыркают 
Не купить ли эту куртку? На кой?
а великие, большие  все с дырками,
С загогулинами, с пулей, с петлей.

Заблужусь  не знаю, вира ли, майна ли,
Да ещё посыпал хлопьями снег.
Поцелуемся на улице Вайнера 
Пусть завидует с лопатой узбек.

Кину снегом, ты на людях потискаешь 
Знай-ко, Ёбург, нас, таких дураков.
И вернёмся мы  по тракту Сибирскому,
По дороженьке солдат-варнаков

Едем Ракитник, боярка с пичугами,
Тоненький лёд на переднем стекле.
Снежная трасса, деревня Чечулино,
Крепкие руки на старом руле.

Здешние трассы не давлены Джипами,
Джипам до трактора  нос не дорос.
Может, в такой же избёнке задрипанной,
То есть, в хлеву  народился Христос.

Бедность  она по-библейски приманчива,
Только вот  издали, как монастырь.
Вон Магдалина с красивым пацанчиком
Вёдра несёт и хайлает: «Упырь,
Сволочь ты, Ёська! Как шлёпну сандалией!
Братьев не слушашься, вечно война!»
Мальчик Иосиф, гляди, не продали бы
Было уж кровь по отцу не одна.

В это Чечулино  в августе, летом бы
В сено так бабочек тянет на свет.
Как же я рада  тебе фиолетово,
Что в Интернете я типа поэт.

Хочешь, отдам, что тревожит и дёргает:
Письма солдат и Цветаевский гвоздь,
Песни бурлацкие, волглые, долгие,
Воланда  видеть его довелось,
Смертную Каму, решёточки чёрные,
Бабкины вопли  слыхать за версту?

Нет. Не отдам. Есть фиговины чёртовы 
Лишь одному по плечу. По хребту.

Да и ваще  если руки мужицкие
Крепко и верно лежат на руле,
Дети, дрова и боярка с синицами
Лучше стихов на жестокой Земле

Есть мудрость света, ясная насквозь.

Но старше  мудрость тьмы

Она спала на дальней полке магазина
среди кичёвых сувениров для туристов.
Она спала с открытыми глазами 
глядела в никуда потухшим взором
из-под нахмуренных и пыльных бронзовых бровей.

Она во сне тихонько вспоминала
гнездо, и мастера, который её создал 
из бронзы, настоящей, тяжкой
Ещё  своих сестер, которым,
наверно, в жизни больше повезло.
Все разлетелись. Всех купили

Глаза Совы, стеклянно-голубые
и с кукольным бессмысленным зрачком,
не видя, сквозь меня смотрели.
Тоска сияла в этом взгляде 
быть может, просто отражение моей тоски
 И сколько? (Какие странные, мультяшные гляделки)

 Эта? О, она такая старая, мадам.
Я здесь почти что двадцать лет.
Когда пришла сюда  она уже была.
Не покупают. Старая.
Пять евро, леди. Никому ведь не нужна

Я глажу бронзовые крылья
и осторожно сажаю птицу на ладонь. Тяжёлая!
 Да, бронза, леди, бронза! Литьё!
Всего пять евро! Потому что старая, давно стоит.

Потом она сидела на моём столе,
тяжёлая, с невидящим тяжёлым взглядом.
И вся в пыли! Ох
Я стала осторожно отмывать и чистить перышки.
И  чудо!
Под струёй воды стекляшки помутнели, словно бельма,
потом  отклеились
И вдруг открылись истинные очи.
Какие строгие и мудрые глаза ей скульптор дал!

«Эвхаристоме,  отдалось чуть слышным шёпотом в моих ушах. 
Благодарю. Когда прозреть захочешь,
я попрошу Богиню за тебя».

Полдень в Афанду.
От земли и до неба 
шелестящей, звенящей стеной 
стрекот цикад.

Колышется, сонно трепещет завеса
из мириада цикадиных песен,
и Гелиоса поцелуи жгут нимфу Родос,
священнодействуя и чудотворя.
И я невесомо лечу в лиловой небесной истоме
к серебряно-синей мозаике моря.

К вечеру стена истончается,
почти исчезает 
и свет тишины восходит над морем.

Залив бледнеет от луны.
По зыбкому сиянью светлячок
рыбачьей лодки
чуть движется,
мерцает,
замер.
Цикады смолкли.
И молоко луны пьют древние оливы.

Оливковая роща под луной
трепещет торопливым серебром.
Заросшая тропинка куда-то
В никуда.
И ни души.
Лишь тёплый ветер по имени Мельтеми
гладит голубые кроны.
Чуть слышно, как во сне, звенят цикады.
Издалека доносится собачий лай.
И больше  ничего.

Не надо
писать стихи об этом.

Полдень в Афанду.
От земли и до неба 
шелестящей, звенящей стеной 
стрекот цикад.

Колышется, сонно трепещет завеса
из мириада цикадиных песен,
и Гелиоса поцелуи жгут нимфу Родос,
священнодействуя и чудотворя.
И я невесомо лечу в лиловой небесной истоме
к серебряно-синей мозаике моря.

К вечеру стена истончается,
почти исчезает 
и свет тишины восходит над морем.

Залив бледнеет от луны.
По зыбкому сиянью светлячок
рыбачьей лодки
чуть движется,
мерцает,
замер.
Цикады смолкли.
И молоко луны пьют древние оливы.

Оливковая роща под луной
трепещет торопливым серебром.
Заросшая тропинка куда-то
В никуда.
И ни души.
Лишь тёплый ветер по имени Мельтеми
гладит голубые кроны.
Чуть слышно, как во сне, звенят цикады.
Издалека доносится собачий лай.
И больше  ничего.

Не надо
писать стихи об этом.

Золотой сумрак Сан-Марко.
Розовые львята Пьяцетты.
Старенькие, смирные.
Синий бархат гондол.
В мареве лета истаивает лагуна.
Цепочка японских туристов под зонтиками
дисциплинированно пересекает площадь,
стремясь на выставку Климта.
В кафе «Флориан» тень Бродского
обращается к тени Гёте:
 Вы помните то место у Данте, где Люцифер,
до половины вмёрзший в ледяное озеро
 Да, жарко нынче,  ответствует Иоганн Иосифу.
Официант, мессир Экклезиаст (в чёрном галстуке)
ставит перед ними
две теневые чашечки ристретто
с двумя порциями теневого джелато.
Часы на Кампаниле бьют полдень.
Толстые чайки пикируют
на безответного льва Святого Марка.
Венеция, вся в стёклышках Мурано,
искрится.
Тихо, благостно тонет,
улыбаясь.

Озеро Неро.
Свету без меры.
Водоём.
Окоём.
Купола.
К небу подъём.

Неро-озеро
небо-озеро
древне-озеро
меря-озеро
море-озеро
небыль-озеро
эмаль-озеро

Вельми и зело.
Озеро-езеро  не зеро.
В глубине его ходит рыба-кит
В берегах его тихо жизнь кипит

А по берегам-то 
свалки да руины,
пыль да песок,
мусор, щебень, хренотень.
Бездорожье.
Невозможье.
Такие дела

Ку-по-ла.

Во-до-ём.

Вдвоём
к небу пойдём?

Взять кошку.
Прижать к себе  сонную, тёплую, старую,
равнодушно-добрую.
Гладить мягчайший кошачий пух.
Заглядывать в непроницаемые,
но всё же вопрошающие
звериные глаза.
Догладить до мурлыканья.
Слушать,
слушать,
слушать
Наконец успокоиться.

Вы заметили, что за чертой города строительные рынки часто соседствуют с кладбищами?

Отгораживаемся ремонтами,
ламинатом-паркетом-обоями,
обвешиваемся вещами всяческими,
мебелями-сервизами-картинами,
гаджетами-автомобилями, 
как грузилами, чтобы быть весомее,
чтоб не закрутило, не унесло бы
в тот холодный туман, откуда глядит она.
Чтобы только не соскользнуть туда,
где под тоненьким слоем льда
чёрная тень маячит-мечется,
червоточина человечества.
Прильнёт снизу к пограничной хрустальной хрупкости 
хруп!
И оттуда сюда заглядывает.

Отгораживаемся книгами,
чаще чужими, реже своими 
стены книг, бастионы, имя им легионы.
Читаем  и пишем, читаем  и пишем,
чтобы только не думать, чтобы только не слышать 
вот она, вот, рядом совсем.
Из-под тонкого льда  недозвезда  мерещится, таращится,
кажет себя, выжидает, терпеливенькая такая.