Когда моя прабабка умерла, у нее остался один халат, одна юбка и два платка. И три рубля денег. Но хоронила ее вся Вороньжа гроб несли на руках, сменяя друг друга, а до кладбища семь километров. Я это они. В той земле, на которой я живу их кровь. Это очень бедная, очень плохая земля, но другой мне не надо. Не думаю, что вам было интересно это читать, Виталий. Так же неинтересно будет и другим и еще читать про то, как я бегаю по вызовам, ухаживаю за старой мамкой, варю своему Петровичу гречневую кашу и копаюсь в огороде. Поэтому оставьте предисловие или уж не пишите вообще ничего.
С уважением к вашему делу и вам
С учётом междустрочий это роман страниц на 400. В междустрочьях стихи Веры Кузьминой. Горькие, но и прекрасные, как сама жизнь.
Доверие
Помню старый двор, соседа Дюбеля
После третьей ходки на крыльце.
«На печеньку. Чо надула губы-то?»
Песни пел, срываясь на фальцет,
Снова заговаривал: «Дерябни-ка.
Чо, не хочешь? Ладно, бля, сиди».
Допивал, хрустел зелёным яблоком,
С хрипом рвал тельняшку на груди.
«Верка, никому не верь, запомни-ка.
Друг подставил, сука, скоморох,
Сделал из шахтёра уголовника,
Скажет пусть спасибо, что подох.»
Снова пил и плакал: «Друг, пойми же ты.
Я ж ему всегда, во всем урод!»
Дюбель помер. Я зачем-то выжила.
Может, чтобы верить, хрен поймет.
Жизнь не сто пятнадцатая серия,
Не щенячий визг «люблю-умру».
Нитка жизни из клубка доверия
Тянется, мотаясь на ветру.
Прав ты, Дюбель, был, когда советовал:
Мол, не верь, поверишь, сбросят вниз
Только те, кто нам не фиолетовы,
Режут-укорачивают жизнь.
Стать родными говорят, сокровище
В зачерствевшей ломаной судьбе.
Только беззащитной ты становишься,
Семечком, пушинкой на губе.
Обожглась. Обиды-то немерено
Но молчу, стирая соль со щёк:
Жизнь короче на одно доверие,
Только врёшь, не кончена ещё.
За грибами
За грибами
Нынче всё остыло разом,
Иней на траве.
Мой хороший, кареглазый,
Спи в своей Москве.
Я сегодня за грибами:
Два ведра, мешок.
Месяц роет по-кабаньи,
Может, груздь нашёл.
Звёзды меньше, небо шире,
Месяц хочет есть.
У тебя в Москве четыре,
На Урале шесть.
В одеяло бы закутать:
Сон, тепло, уют.
Между нами не минута,
Больше ста минут.
Лесовик хихикнул в спину:
Вот и грузди, стой
Пробивать мне жисть-суглинок
Глупой головой.
Думать: вдруг не срежут ножку,
На ветру дрожать
И любимому в лукошко
Прыгать без ножа.
Медвежонок точит коготь,
Весь восток в огне.
Как грибов-то нынче много,
Говорят, к войне.
Ты не думай о плохом-то,
Спи, хороший мой.
Зажую черняшки ломтик,
Всё, пора домой.
Лесовик смеется тяжко,
Пробежала мышь
Я не срезана пока что.
Ты меня хранишь.
Не оставь
В этом теле минимум три души, и у каждой больше семи путей. Первой прямо в руки плывут ерши: хороша уха для её детей. Ей с работы мужа-губана ждать, греть ведёрный чайник с вареньем пей, и горбатых ландышей-жеребят запрягать в тележку неспешных дней. На святую Пасху рядиться в шёлк, красоваться в ушках блестит рыжьё. Если вдруг заявится серый волк за белёной печкой лежит ружьё.
У второй в шатре конопля и плов, а её слова золотой шербет. За неё Иаков служить готов восемь раз по восемь пастушьихлет. Запоёт псалмы и заплачет полк: рядовые Сим, и Яфет, и Хам. Ей не страшен даже тамбовский волк слушать песни ляжет к её ногам.
А у третьей кинь, и выходит клин, вместо крыш и лавок одни горбы. Ей в ладони плачет пяток рябин и дубок у крайней кривой избы: за живых и тех, кто уже ушёл, за Васятку мать заспала мальца, за Степана с заворотом кишок, за Никиту он заменил отца. Всё бы славно, если б не три по сто, а потом пивка, а потом базлать. Третьей слышать: «нету для вас местов», «убирайся», «дурочка», «не со зла»Третьей с детства спать на краю крутом: у дощатой стенки сопит сестра. Серый волк-волчок залезает в дом, под лунищей шкура его пестра. Это сон, а может, лихая явь: подойдет и сцапает за бочок Ты вот эту девочку не оставь. Ей не выжить, если придет волчок.
Старые кварталы
Ветер доносит гудочки с вокзала,
Вечером стало легко и тепло.
Шляются пьяницы старых кварталов,
Веткой с куста заедая бухло.
Сидя на лавочке, кашляя глухо,
Крошки роняя с отвисшей губы,
Длинную улицу тянет старуха
Через соломинку тихой судьбы.
Деньги считает: «До пензии сотня»
Смотрит, как, сотни затёртой серей,
Тени завмагов, врачей, домработниц
Трогают ручки подъездных дверей.
Смотрит, и видятся новые рамы,
Клумбы, люстрический белый огонь.
Тычется носом облезлая память
Тихой старухе в сухую ладонь.
«Ох, потолки-то! Гляди, как в столице,
Маньке б позырить, каки потолки!»
слишком высокие, чтоб удавиться,
Проще дойти до Исети-реки,
Вдоль по Жидовской (Жуковского, значит),
Жданова (нынче Зеленая ул)
Под ноги прыгнул резиновый мячик,
В тридцать четвертый годочек свернул,
Сбил Розенблатов кошерное блюдо,
Детски притих за цветочным горшком
В тридцать седьмом увозили отсюда,
В сорок втором уходили пешком.
Видится: Ленин кудрявый и русый,
Галстуки, планы, колхозы, ситро
Молча хранят алкаши и бабуси
Старых кварталов живое нутро.
В нас не убито притихло и дремлет
Тяжкое, тёмное, злое, своё:
Слишком любить эту старую землю,
Слишком почти ненавидеть её.
Бате
Перекину в прошлое тонкий мостик, чтобы думать, сравнивать, каменеть. Настоящий батя три раза в гости заявлялся к мамке да нет ко мне. Много было их, приходящих батек дурачков безусых, уже в летах. Не хотела на руки было, хватит. Научили, блин довелось летать. Настоящий вешал пальто на гвоздик, нашу кошку-дурутрепал за хвост, а меня подбрасывал прямо в гроздья наливных, рубиновых, рыжих звёзд. На лице у бати рубцы, рябины, сам большой, здоровый-аж гнётся пол. Папка, можно, в небе сорву рябины, ярко-жёлтых слив наберу в подол? Папка, папка, глянь, пастушонок Зяма по дорожке лунной ведёт телят! Папка смотрит весело, ходит прямо. Говорит: дочурка, не смей петлять. Папка, правда, в небе не лазят буки ну такие, в бурой ночной шерсти?
Двухэтаженки
Жизнь гранёными стаканами
Тянут воля и тюрьма,
Где рассохлись деревянные,
Простодырые дома.
Двухэтажки-двухэтажечки,
Алиментики долги.
Что ж ты, маслице, не мажесси
На ржаные пироги?
Погуляй на Волге, Каме ли,
Утопи в Босфоре нож,
Поживи в палатах каменных
Помирать сюда придёшь,
Где из кухонь тянет щавелем,
Где запоров нет на кой?
Где помолятся во здравие
И нальют за упокой,
Где старуха Перелюбкина
Костыли да медный крест
На просушку рядом с юбками
Прицепила край небес,
И смеётся вот зараза ведь,
Муха подлая цеце
Потому что кареглазого
Жду, как дура, на крыльце
Собачий посёлок
Потянет к печке в холода,
В дожди тем паче
Посёлок «Красная звезда»
Зовут «Собачий».
Пусть на куличках у чертей
Айда со мною,
Спасёт от тысячи смертей
Тепло печное,
Спасут картоха и кровать
Времён Хрущёва
Всё есть, чтоб жить не выживать,
Чего ещё вам?
Всё есть святые и волхвы,
Соседки-крали,
Обои редкой синевы
На базе брали,
Щенок на улице ничей,
В снегу вороны,
И тихий голос у дверей:
«Открой, не трону»
Впадать и выпадать
Впаду в проулочек Исетский,
В дрова, заборы и весну,
Где старики впадают в детство,
А дети в землю и страну.
Мне в спину тявкнет, злобно щерясь,
Приняв за барыню, Муму
Здесь весь народ впадает в ересь
И ближе к Богу потому.
Не тявкай, Мумка нас немало,
Кого баюкала беда.
Я не из барынь: выпадала,
Не вылетала из гнезда.
Я щепка, воробей в горохе,
Камыш, торчащий из реки.
Мне выпадать из рук эпохи
В проулки, свалки, тупики.
Как мы такие неудобны!
Впадаем поперёк всегда.
Журчит-бежит на месте Лобном
С Исети талая вода.
На лавке трое пьяных кучей
Нестройно «Ой, мороз» поют
Прости меня, мой самый лучший,
За непокой и неуют.
За поперёшности вот эти,
Зато, что быть со мной не мёд
Ведь мне бы впасть в тебя Исетью,
Да только гордость не даёт
Поговори со мной
Я всё-таки жива, и даже тычет морду
В ладонь смешной щенок блохастый, ну и пусть.
Что держит на краю? Любовь и злая гордость,
И сталкивает вниз окраинная грусть.
Пусть ветер во дворе моё бельё полощет,
У печки пусть лежит роман про Бовари.
Не мать и не жена. Неполноценна, в общем.
Бесценок. Без цены. Не купишь так бери.
Узнать бы, что за тварь распределяет цены
И сколько стоит дым над кривенькой трубой,
Подколотый мужик по прозвищу «Полено»
Он сдуру обозвал соседа «голубой»,
И нежность чабреца, когда уткнешься рожей,
Чтоб выплакаться всласть от слов и синяков,
И дедушко Иван, вздохнувший: «Верка, дожил
Сказали кашляй, хрыч, в дому для стариков».
Неполноценны, блин. Ошмётки-заморочки.
Мы щепки, мы заслон для гвардии в бою
Поговори со мной о первом зубе дочки,
Чтоб я осталась жить на глинистом краю
Воздушный шарик
Сегодня тыщи звёзд дрожат в небесном сите,
Промерзшие насквозь, мечтают о тепле,
И смотрит грустный Бог, как тихо рвутся нити,
Которыми душа привязана к земле.
Мне шепчет эта ночь: Губан, Володька Силос,
Мосёнок, Цуккерман, Наилька, Настька-ять:
Вчера снесли барак, в котором я училась
Играть и говорить, любить и умирать.
Ах, нити раз и всё. Как выцветшие тряпки,
Соломинки, зола сгоревшего куста
Давно на небеси моя лихая бабка,
Унесшая «едрить», «имать» и «тра-та-та»,
А с ней тюремщик-брат, ругавшийся «подскуда»
Ого, пустили в рай, вон пялится с небес.
Их младшая сестра ещё жива покуда,
Но помнит только хлеб по карточкам и без.
Прочитаны давно великие романы,
А нынешние блин, какая же мурня.
Мои друзья ушли жалеть не перестану,
А лучшие давно, где бабка и родня.
Как тонко! Рвётся как! Слегка концом ударит,
Вот эта посильней была она крепка.
Держи меня, родной. Я твой воздушный шарик,
Подставивший рукам скрипучие бока.
Держи меня, как мяч, щенка, лесную шишку,
(Нет, все же шарик я, скрипящий и тугой)
Ведь истинный мужик внутри всегда мальчишка:
Футбол, смешная лень, педали под ногой.
Держи меня, боюсь! Не разжимай ладоней!
Я так же вся тряслась, когда с обрыва вниз,
В тяжелую Исеть (вверху орали тонет),
Держи меня, родной держи меня держись.
Смотри вон там звезда от холода уснула
Ну всё, уже теплей и отступает страх,
И тихо гладит Бог мои крутые скулы
Смешной воздушный шар в мальчишечьих руках
Пугачёвская жёнка
Пугачёвская жёнка
Нынче небо разукрашено цацками,
Ночь в тулупчике с чужого плеча,
И стоит у церкви девка казацкая,
Жёнка чёрного сыча-Пугача.
Знать, зайти да помолиться охота ей
Нечо делать, ты ж покойница, стой
Так же тявкают щенки за воротами,
Как при Катьке Катерине второй,