О поэзии Алесандра Петрушкина
Александр Петрушкин отважился писать так, словно поэзия начинается заново, с чистого листа. Его меньше всего интересует игра в литературные стили, он не заботится об эстетике стиха, о его метафорической насыщенности, о его певучести. Петрушкин поэт-труженик. Взяв за основу классический размер, он работает со стихом так, как работают с лопатой в огороде, ворочая крупными комьями земли. Каждое слово у Петрушкина материально осязаемо, физически ощутимо; речь его затруднена, однако уверенна и упряма. С первых же строк его последнего сборника «Геометрия побега», вышедшего в издательстве «Русский Гулливер» в 2015 году, становится ясно, что автор поэт-нарушитель, он не признаёт стройности изложения художественной мысли, согласованности синтаксических конструкций; его словесный поток стихиен и подчиняется скорее эмоциональным импульсам, нежели продуманно-внятной логике поэтического высказывания: вся логика Петрушкина в попытке выразить нечто цельное, законченное языком неявных смыслов, которые иногда оборачиваются откровенными темнотами. Его стихи нельзя воспринимать как текст, который нуждается в словесном понимании; их можно лишь улавливать чувством и, пожалуй, постараться дочувствовать. Порой они, кажется, изнемогают от обилия невероятных образов, накаляются от плотности своего поэтического содержания; часто внутренне напряжение текста взывает к остановке чтения, хочется передохнуть однако всё же подчиняешься воле автора, который бесконечно готов идти тайными тропами русской речи, полной грудью вдыхая чистый воздух, перешагивая через буреломы и раздвигая упругие ветки одичавших кустарников, вот, кстати, и перекликающиеся с этим моим сравнением строки из стихотворения «Скрипящая пружина слепоты»
Я выучил уральский разговор
татарских веток, бьющихся в окно,
скрипит пружина воздуха внутри
озона. Начинается озноб
так начинает смерть с тобою жить,
и разливает по бутылкам свет
Эти строки, вполне характерные для поэта, веют дыханием вневременного, того, что ещё только словно сейчас, на наших глазах, оформляется в слова. В них и Вселенная, и человек, и смерть, и бессмертие, и природа, и вечная тайна. «В срез неба заглянул а там колодец / свернувшись, спит высокою водой» На взаимосвязи земного и небесного построена вся поэзия Петрушкина, вместо рифм переливающаяся созвучиями, иногда неявными, но всегда в ладу с чётким ритмическим рисунком, не свободным время от времени от и выразительных, «тормозящих» движение речи сбоев:
О,утро осени моей,
когда могу я говорить
с тобой в открытое окно,
хрустящий воздух как пёс пить
где с окровавленным лицом
нам осень мордой ткнётся в грудь,
в своё витражное стекло
посмевши наконец взглянуть
в до-человеческий язык
природ отсутствия тебя,
чтоб намертво обоих сшить
В новой книге Александра Петрушкина «Геометрия побега» перед нами снова поэт-первопроходец, без меры смелый и напористый. Но что важно: он не слушает лишь самого себя, звучание бьющегося в стихе своего голоса; он вслушивается, всматривается в мир даже когда ворочает тяжёлыми земляными комьями, пробирается через дикую чащу или сидит за письменным столом.
Эмиль Сокольский[5]
Аркадий Перенов
Стихотворения
Поэт, художник, по образованию театральный режиссер. Род. в г. Барнауле Алтайского Края. Стихи пишет с 12 лет, побывав на выступлении Евтушенко. Однажды, когда он проходил службу в армии, цыганка на перроне нагадала ему, что стихи не принесут никаких благ, кроме странствий и страданий. Выступая на разных площадках, испытывает некое дежавю от встреч с другими поэтами. Большое таинственное путешествие пока продолжается и в этом предгрозовом пейзаже явственно различимы лиры и трубы.
Аркадий Перенов называет свои тексты После Миро в честь знаменитого испанского художника Хуана Миро, имя которого «на русское ухо ложится как мир поэта-миро». Этот мир «волнуется и мироточит».
После сна-21
Марине Кулаковой
Ты где?
На небесах, черствый мой пряник
Фани, Фани уже не ору, хриплю
Поднимая с пола пятак
Вглядываюсь в медные его горы
В ромашковых шарах поповские
Макушки разнотравного удола.
За спиною согбенной
Прячу ладони, Сцевола
Страсти не улещиваются сегодня
Декупаж предъявляет ошметки
Шествует конечно в терновом и лунодик
Пелены Господние отражают
Человеческий лик.
В редких его земных проявлениях.
Мы умершие и не подозревали об этом
Только холодный снег
Ты отнял у поэта цвет
И не такой уж и белый
А скорее землистый
Черный плат на холодную грудь
Серый на мраморный лоб.
Улыбался уходя вспоминая
На тебе напомниться чтоб
Богатство и роскошь моего юношества
К косах медвянных
Ираиду твоего девичества.
Были и мы с тобой
Огромны и многолюдны
Чувств закипали сады
И милосердные и помыслами
Искренни и чисты.
До самого небосклона тянулись каналы
В полукружьях чугунных мосты.
Ты подождешь
Да и вряд ли ответишь
На мой беззаветный зов
На перекружье заплачешь
Из за сожженных стихов.
После Миро-811
После сна-21
Марине Кулаковой
Ты где?
На небесах, черствый мой пряник
Фани, Фани уже не ору, хриплю
Поднимая с пола пятак
Вглядываюсь в медные его горы
В ромашковых шарах поповские
Макушки разнотравного удола.
За спиною согбенной
Прячу ладони, Сцевола
Страсти не улещиваются сегодня
Декупаж предъявляет ошметки
Шествует конечно в терновом и лунодик
Пелены Господние отражают
Человеческий лик.
В редких его земных проявлениях.
Мы умершие и не подозревали об этом
Только холодный снег
Ты отнял у поэта цвет
И не такой уж и белый
А скорее землистый
Черный плат на холодную грудь
Серый на мраморный лоб.
Улыбался уходя вспоминая
На тебе напомниться чтоб
Богатство и роскошь моего юношества
К косах медвянных
Ираиду твоего девичества.
Были и мы с тобой
Огромны и многолюдны
Чувств закипали сады
И милосердные и помыслами
Искренни и чисты.
До самого небосклона тянулись каналы
В полукружьях чугунных мосты.
Ты подождешь
Да и вряд ли ответишь
На мой беззаветный зов
На перекружье заплачешь
Из за сожженных стихов.
После Миро-811
Е.Г.М.
От головоломок Эрнё Рубика, странных игрушек от электрической
неисправной розетки
Ты подходила сама наивность и мечта
С потерянными драгоценными зернами счастья в травянистом
платье гризетки.
Зрение твоё притуплённое сеиминутными удовольствиями
В благословлении Иакова, второй половины 20 века.
Твой мир, природа и заводы,
В павильоне арабесок старше нас люди морщили лбы
С первой группой секретных сигналов и нажатий спейс-клавиши,
комюникейшен-трубы.
Радиограммой на время и сильных околоземных бурь
В пионерской обсерватории через тернии к звёздам
Мы выколачивали из гильз папиросок табак
Деревья гнулись в дугу и из за Республиканской Больницы мы
выходили в камне-известняковых пальто и головорогих шапках
чернильного цвета
И вздыбленных танков Читинского учебного порубежья-Каштак.
На лестнице по которой спускались и поднимались наши всегда
на работе родители
Но тоже парили в тендряковском пространстве
Ангелы шестидесятых
Парни, девчата
С семидесятой широты.
Ты была же лучом, он падал и отражался в том направлении,
откуда пришла большеротая ты
И обрубалась по контуру в ослепительной феерии простонародной
и величавой.
С факелом в правой и топлес и в левой двуручным мечом махала
и проводила плечом.
Сидим на белесом холсте в непропорционально маленьких креслах
В мягких, бархатных и простых
И с рукоделием статическим за башнями шкворчящими голубым
салом,
Тесла пришёл и ушёл и Стены Молчания, штрабил.
После Миро-810
Е.М.
И йети распластанные чорные, чёрные носки в виде летучих рыб
Снятые поспешно с чьих то натруженных ног
И будка телефонного автомата переделанная в букросинг с Новым
Заветом на полочке, банки томата пустые, но с завинчивающими
крышками, с подтеком свежим на слабовидящих стенках,
Забыли мыть?!
Читатели сидят на корточках или вольно валяются поджав пальцы
ног в китайских тапках, вскрикивают во сне, мечутся как ионы
задымленного серебра, хаотичные от добра добра?!
И ночующая маршрутка у бесприютных кустов с надписью Jumper, синхрон ещё озаряет приборную доску
И праворукий руль, накоротке мигает сбой.
Сибелиус растворяет раковины ушей из разорённого дома Сибири и в отчетливой дневном саматхи на голом витееватом шнуре лам почка горит освещая две тысячи
советских лье под водой.
Буду новым Жюлем Верном, королём Краснобородом льющим олово и свинец в банках из под рыбных консервов и эти на пальцах зелёные самопальные перстни вырезанные из хула-хупа, axa дуу гэй братские.
Ты смотришь на меня как Уленшпигель в нашем удэнском Брюге И я набирают черемуху в спелые ладони, с набитым ртом говорю, комунизмын туя
(боятся, но улыбаются губы)
Комолые утюги облаков плывут по небу
И там у иволгинских сопок мы смотрим поочередно в бинокль на белую ступу,
На окна гидромелиоративного техникума,
Там студенты в идентичных вечности играют в вечерний волейбол воспаряют над сеткой
Как уже без хвостов игуаны дрепещат
весь свет земной любя.
И мы уже как св. монументы в размеренном ритме буряяд композиции и наши сдержанные жесты рук и взволнованность и страдание мучеников.
И мы в световом потоке наших диафрагм, почти удовлетворительных выдержках космонавты этого для кого то ненужного лета на потолках, на раздвижных экранах с реакарнацией вудстокских джинсов су против ацтекских обьектов блохи
НЛО в забеге с гравийной дорожки сигают.
Байопис, самописцы режут и мажут нечеловеческий гул.
Я протягиваю тебе не нужную, но вот пригодившуюся цепкую старость Оби Ван Кеноби важно ступаю на лизнутый волнами мол.
После Миро-808
После Миро-808
Е. М.
Самозамкнутая, идущая на пресловутый амарсановский север
В би колхозото на манчивом ветру не забывай пожалуйста
высохших цветулеев,
То что билось в тебе и боролось с ранних горлицинныхлет
То что нажила волшебством, в безвоздушном сомлела.
Трёх сестёр яркого и обманного лета
Черемухи би, крушины (нагаса абамни), яблони возле
животноводческих ферм поливала из лейки Хавроша и тихохонько пела.
Сейчас в Гернике вздыбленного бетона, арматуры, вкладышей и колец
заросших бурьяном
В эру уже точно не светлых годов
И под камнем горючем державки и шестерни обманувшего нас мистера
Горби пестовавшего заокеанских с козлячьими бородами мужиков.
И только что мы не плавились в зеркалах, они же лежали в куче
таких же зеркал за восточной оградой.
Я еще смешался с душой Хименесса
Налив на палец вина в пиалу
Во рту подержал и созерцал исцарапанное пространство
Порвано и выцвело платье двора
В карбонильных сердечниках сверкнув в трепетном освещении,
махе невидимых крыла и в грустинной наплавке
Козырёк твоей шапки сверкал.
Они подходили извне несмотря на жару в зимних шапках
В дерзости воображения, но кротости и смирения в молибденовых
крючках сжимая вольфрам, волхвы.
Серьёзный вешний и ни чуть не усталый вид
Мимо ёлок поехала на оражевом автобусе
Мимо ребятни с яблоками, книгами и тетрадями бии гу?
Махала рукой и закрывалась от вечерних солнц
Трёх как обычно в оптическом обмане.
Ты праведно поступила, не бросила кота в реку, не бросила хлеба
в комнату.
В сияющем дыме обветренными губами стихи свои в песеннике
дочитала
В гербовник засушила герберы и другие неясыть цветы
С Тредиаковским скучала.