Нас облегает снег, нас обретают воды,
чужая память нас волочит по земле,
мы падаем в костры невидимой свободы
и ползаем в золе.
Нас настигает жизнь, когда мы умираем,
и взглядом, и рукой мы раздвигаем смерть
и смотрим на себя, и безупречно таем,
и продолжаем петь.
И рушится трава, и птицы исчезают,
и дети голосят, и рушится трава,
и духа серебро торжественно пылает
в тисках несеребра.
* * *
Он не ревнует, а тебя влечёт
в любое плаванье накопленная влага:
о хрупкая китайская бумага,
о муравьиный мёд.
Мужчина это женщина, когда
она перестаёт любить мужчину,
ты расшифруешь эту чертовщину,
пока течёт недлинная вода?
Он женщина, он ощущает грудь
и раздвигает медленные ноги,
ты в тот момент нагнулась на пороге
на босоножке пряжку застегнуть.
Вы то, что превращается в себя:
безумие делить на половины
движение уже невинной глины
в хрустящем полотне огня.
Ты плаваешь в мужчине, он плывёт
в тебе одной, и, зарываясь в воду,
вы всё до капли возвратите роду,
пока он вас из двух сосудов пьёт.
Мужчина существует только там,
где женщина научена мужчиной
не быть одно мгновение, причины
иные нынче нам не по зубам.
Я говорю: ты отплываешь плыть,
а он за локоть укусил разлуку,
вам вброд не перейти такую муку,
которой, может быть, не может быть.
Попробуй сделать осень из седых
волос, тобою найденных в комоде,
во-первых: это нравится природе,
и вы умрёте это во-вторых
Останется не зрение, а слух
и подземельной музыки круженье,
когда с земли исчезнет отраженье,
что было вам дано одно на двух.
О, воробья смешное молоко,
о, сахарин на крыльях махаона,
о, ваша тень, когда во время оно
вы в кислороде плавились легко.
Всё наново начнется через сто
осыпанных ресниц большого неба,
и вы, начало будущего хлеба,
с нуля произнесёте фразу: «О,
оставь меня, безгубая Лилит,
возьми обратно пенис и вагину
и отпусти меня в слепую глину,
где я живу, а глина сладка спит».
И плавала Офелия (Жёлтая запись)
* * *
Он не ревнует, а тебя влечёт
в любое плаванье накопленная влага:
о хрупкая китайская бумага,
о муравьиный мёд.
Мужчина это женщина, когда
она перестаёт любить мужчину,
ты расшифруешь эту чертовщину,
пока течёт недлинная вода?
Он женщина, он ощущает грудь
и раздвигает медленные ноги,
ты в тот момент нагнулась на пороге
на босоножке пряжку застегнуть.
Вы то, что превращается в себя:
безумие делить на половины
движение уже невинной глины
в хрустящем полотне огня.
Ты плаваешь в мужчине, он плывёт
в тебе одной, и, зарываясь в воду,
вы всё до капли возвратите роду,
пока он вас из двух сосудов пьёт.
Мужчина существует только там,
где женщина научена мужчиной
не быть одно мгновение, причины
иные нынче нам не по зубам.
Я говорю: ты отплываешь плыть,
а он за локоть укусил разлуку,
вам вброд не перейти такую муку,
которой, может быть, не может быть.
Попробуй сделать осень из седых
волос, тобою найденных в комоде,
во-первых: это нравится природе,
и вы умрёте это во-вторых
Останется не зрение, а слух
и подземельной музыки круженье,
когда с земли исчезнет отраженье,
что было вам дано одно на двух.
О, воробья смешное молоко,
о, сахарин на крыльях махаона,
о, ваша тень, когда во время оно
вы в кислороде плавились легко.
Всё наново начнется через сто
осыпанных ресниц большого неба,
и вы, начало будущего хлеба,
с нуля произнесёте фразу: «О,
оставь меня, безгубая Лилит,
возьми обратно пенис и вагину
и отпусти меня в слепую глину,
где я живу, а глина сладка спит».
И плавала Офелия (Жёлтая запись)
Она всплывёт не раньше, чем всплывёт
немая сцена: «Спальня. Очень рано.
И в девушку несчастный принц суёт
не плоть, а семижильный сплав тумана».
И вот всплывает кверху животом,
который твёрд и в голубых прожилах,
и вот она всплывает, и потом
опять всплывает, будто заслужила
всплывать и плыть на месте. Вся она
почти топляк (и ты не спорь со мною):
из-под воды на четверть не видна,
а со спины разрушена водою.
Она лежит в реке руки ручья,
ей придаёт вокруг оси вращенье
лягушка, соскочившая с плеча,
в полёте отменив своё паденье,
тем паче, что волнистые круги,
не дожидаясь собственной причины,
в разрезе показавши смех воды,
уже бегут по глади самочинно.
О, невозможно мокрая страна,
где посреди, допустим, круговерти
куску мужчины женщина верна,
а девушка его позорной смерти,
его спине и скрипу позвонков,
наклону вправо напряжённой шеи
и жуткому шипению зрачков,
когда они сужаются в мишени.
Откроем карты: девушка несла
беременность от юноши с рапирой,
а что в ручье зависла без весла
так это ничего. Для ориентира
я подскажу: она травила плод
(Горацио ей зелье заварганил),
но цел остался выпуклый живот,
зато она увидела в дурмане,
что сын её, что дочь из-за угла
рожденья своего готовят бойню
И девушка под влагу увела себя
и эту проклятую двойню.
(На жизнь похожи лук и сельдерей,
на смерть похожа даже чечевица
Но кто нежнее глупости своей
и отличит пророка от провидца?)
Сплетя из непристойных трав венцы,
она судьбы разбавила чернила
водой ручья, и фразу: «Близнецы.
Глухая ночь. В руке отца рапира»,
не сможет написать и произнесть
ни тёмный Бэкон, ни муляж Шекспира
Температуру ада тридцать шесть
и шесть она волною остудила.
В её не скажем жидких волосах
уже почти что высохла медуза
Стоит вода в створоженных глазах.
Торчит живот, изображая пузо
с воронкой недокрученной пупка,
чья малопривлекательная схема
слепой фрагмент, что за уши слегка
притянут мной из мифа Полифема.
Как пористую льдину по весне,
толкну ее ногой или ладонью
от берега, где сам стою в огне,
по локоть перемазанный любовью.
Скорей плыви и пачкай небосвод
отсутствием дыхания и зренья,
а мы лягушку пустим в оборот
шлепок воды в конце стихотворенья.
Спины (Жёлтая запись)
Спины (Жёлтая запись)
Наши тонкие спины, потёртые не поперёк
на льняных простынях, собираются быть непрозрачны.
Слева сильно блестит, полагаю, весна, но намёк
на присутствие оной не кажется очень удачным.
Я держу себя крепко в твоих неумелых руках.
На конце никотина качнулся сиреневый пепел.
Появляются брови, как дважды задуманный взмах,
что, скорее, был нужен, чем точен и великолепен.
Ты не пахнешь почти, а покрыта морозом стыда.
Твои руки невидимы, то есть по локоть напрасны,
но, к плечам поднимаясь, дрожат, как ночная вода,
потому что (но это не так уж и важно) прекрасны.
Уколовшись об иней, который вполне мог сойти
(и сошёл) за обритые части неровного тела,
я сжимаю тебя (даже ты не поверишь) в горсти,
невзирая на то, что не этого рифма хотела.
А над нами шумят толстокожие листья стыда,
толстокожие листья, которые не толстокожи,
и похожий на зрение ветер почти без труда
этим зрением стал и собой обернутся не может.
И теперь говори мне смешное и мёртвое «Ты»,
указательным пальцем ведя от бровей до морщины,
возле губ нарисованной грифелем той пустоты,
за которой кончается твёрдое имя мужчины
Пусть касание шеями сделает запах себе,
он, наверное, будет (и это понятно) овечий,
а моя золотая слюна, поблестев на губе,
увлажняет покуда твои закруглённые плечи.
Догадавшись с девятого раза, что нежность процесс
извлечения варварским способом из протоплазмы
не скажу, что смертельных, но очень опасных чудес,
я её подменяю волной примитивной оргазмы.
Эти жидкие выстрелы, эти дуплеты слюной
и отдача, которая нас оторвёт и отбросит
друг от друга, меня развернув при ударе спиной,
а тебя она просто свернуться в калачик попросит
Совершается плавный эфир (назову темнота).
Обтекая мой почерк, вокруг проступает бумага.
Совпадая с тобою, белеет твоя нагота
и твердеет, как влага нет, правда: твердеет, как влага.
Спины (Чёрная запись)
Ты, скорее, лежишь на почти что больших простынях,
(если надо льняных, а коль скоро не надо, то узких),
чем висишь над кроватью, используя силу в бровях,
непонятно сухих, неблестящих и, видимо, вкусных.
Ты когда догадалась, что птицы не могут летать,
неужели потрогав их скучные крылья из сальной
человеческой пакли, пытаясь, допустим, понять,
что пичуги по воздуху бегают ненатурально?
Наши тонкие спины, потёртые вдоль-поперёк,
стали тише и ниже воды, не взаправду бликуя
этой влагой из фразы И мне ни за что невдомёк,
что они, как фольга, зашумят от толчка поцелуя.
Ты не пахнешь совсем, даже близко мы очень когда.
Исчезая плечами, играешь в углу с темнотою.
Нагота твоя стынет на быстром морозе стыда,
и, сжимаясь от холода, не совпадает с тобою.
Ты не сразу забыла, что зрение это сквозняк
(т. е. ветер почти с удивительной скоростью зренья),
и, прижавшись ко мне, ты дрожишь и не можешь никак
этой дрожью не сбить ритм стихотворенья
Невзначай уколюсь твоим телом в укромных местах,
перевыбритых так, что они до смешного занятны.
Но какого же чёрта ты пробуешь мне на губах
указательным пальцем чертить иероглифы клятвы.
Мы высокими шеями станем касаться, пока
не получится запах, который никто не услышит,
и пускай в пустоту ускользает рука и рука,
ибо даже лицо и лицо нам покажется лишним.
Как ты делаешь странно на коже моей пузыри,
то, как пыль, выбивая опасную нежность из тела,
то опять выбивая ее, точно пыль посмотри:
это тёмное чудо ты точно увидеть хотела?
И, пока я его не боюсь, ты боишься. Тогда
я тебя отвлекаю ночными лисицами ласки,
от укуса которых любовь умирает всегда,
но, по-моему, ты не нуждаешься в это подсказке
И когда ты уже не нуждаешься больше во мне
и находишь на ощупь предметы ночной гигиены,
я спиной прижимаюсь ктвоей безупречной спине,
чтобы не пересечься с глазами голодной гиены
Летний вечер
Смотри, он воплощается, смотри:
зелёным, красным, голубым и разным,
небесное твердеет изнутри
слоями, а некуполообразно.
Стоят деревья, думают кусты,
шипит трава на змей, ползущих между,
вода, скрывая тело пустоты,
натягивает влажную одежду.
Вот умирает женщина, секрет
её исчезновенья это милость
(и только паутина трафарет
её морщин за ветку зацепилась),
по следу суетливой мошкары
она течёт, разъятая на части,
в свободное мучение травы
от гнёта человеческого счастья.
Нет памяти вокруг, и это рай,
природа непрочна, ежесекундна,
и ей, переливаясь через край,
саму себя запомнить очень трудно.
Ошеломлённая своей ненаготой
под плёнкой человеческого взгляда,
она в слюне, она слюна, слюной
меня с тобой она помазать рада.
Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-я
любуется началом этой смерти,
пока ещё нетвёрдая земля
не обрела повадки сильной тверди.