Плавучий мост. Журнал поэзии. 2/2016 - Коллектив авторов 18 стр.

Зелёное запачкало траву,
а синее не пачкает, а плачет.
Всё умирает только наяву,
но этот мир не явной явью начат.

Всё умирает и живёт, живёт,
живёт и наклоняется то вправо,
где плавно непрозрачное плывёт,
то влево, где оно плывёт неплавно

Смотри, он воплощается, смотри:
зелёным, красным, голубым и разным,
небесное твердеет изнутри
слоями, а некуполообразно.

Стоят деревья, думают кусты,
шипит трава на змей, ползущих между,
вода, скрывая тело пустоты,
натягивает влажную одежду.

Вот умирает женщина, секрет
её исчезновенья  это милость
(и только паутина  трафарет
её морщин  за ветку зацепилась),

по следу суетливой мошкары
она течёт, разъятая на части,
в свободное мучение травы
от гнёта человеческого счастья.

Нет памяти вокруг, и это  рай,
природа непрочна, ежесекундна,
и ей, переливаясь через край,
саму себя запомнить очень трудно.

Ошеломлённая своей ненаготой
под плёнкой человеческого взгляда,
она в слюне, она слюна, слюной
меня с тобой она помазать рада.

Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-я
любуется началом этой смерти,
пока ещё нетвёрдая земля
не обрела повадки сильной тверди.

Зелёное запачкало траву,
а синее не пачкает, а плачет.
Всё умирает только наяву,
но этот мир не явной явью начат.

Всё умирает и живёт, живёт,
живёт и наклоняется то вправо,
где плавно непрозрачное плывёт,
то влево, где оно плывёт неплавно

О, выпуклые клубни облаков
почти напоминают локти бога,
который только-только был таков
у тех стогов и вновь стоит у стога.

Висит слюна ветров. Не запотеть
стеклу небес, прозрачное  прозрачно.
Вовсю летит желание лететь
по синеве в прохладе новобрачной.

Вот девушка, она больна собой,
её мутит от девства. Между прочим,
она перековеркана водой
(читай: отражена не очень точно).

Покрыты щеки жёлтым и другим
(ещё не жёлтым), в волосах  волокна
стеклянной паутины; поглядим,
как выпукло лицо её намокло.

Подушечки ленивых пальцев  глянь,
измазаны зелёнкой гусеницы,
но эта не какая-нибудь дрянь,
а жидкость сна, что насекомым снится.

Она сидит на маленьком холме,
желая кушать завтрак свой нехитрый,
его перечисленье в радость мне:
пушистый персик, никогда не бритый,

большого хлеба пористый кусок,
яйцо, чей кальций мал для небосвода
(но в самый раз яйцу), и не брусок 
брусочек масла немужского рода,

и муравьи (она проглотит двух)
Округа покрывается движеньем,
как плёнкой  глаз, как глухотою  слух,
как зеркало покрыто отраженьем.

(Пока ты жив, всё умирает, но,
пока ты мёртв, всё тоже умирает,
но смерти нет, и нет давным-давно,
хотя об этом люди мало знают,

поскольку смерть на первый взгляд верна,
а на второй  смешна и суетлива,
на третий  бескорыстна и странна,
на пятый  беспощадна и ленива,

но на шестой  она идёт на нет,
а слова «нет» в природе не бывает:
за ним темнеет непонятный свет,
который темнотой себя скрывает.

И это непонятно, но легко,
но жидко, но солено и прекрасно.
Прекрасное на самом деле то,
что в красоте не уместилось. Ясно?)

Летают птицы об одном крыле,
и синий воздух их не понимает,
мир нарисован на его стекле
и в девушке частями исчезает.

Она не говорлива, но скромна,
она любвеобильна, но не очень,
она сегодня именно она
и ею будет до начала ночи.

И то, что вместо сердца у неё
на самом деле  золотой котёнок,
что глазками, как точками над Ё,
таращится, испуганный, спросонок 

пускай, пускай; вокруг него  вода
испачканной самой собою крови
Природа, проползая в никуда,
не шумы издаёт, а шорох боли.

И девушка волнистая, как путь
небритого, как персик, шелкопряда,
легла вокруг природы отдохнуть,
ну, не вокруг (хотя вокруг!), а рядом.

Потом наступит древнее потом,
и девушка, не ябеда, не злюка,
сойдя с холма, исчезнет за холмом,
неся в руках пучок лесного лука.

И видя, как мелькают у земли
её уже натоптанные пятки,
исчезнет лес, и загудят шмели
и тоже растворятся без оглядки.

Младенцы, что родятся в этот миг,
(из них погибнет более две трети)
не крик исторгнут, исторгая крик,
а клич сраженья, обращенный к смерти.

И не узнав, кто им на свете мать
(но вы-то догадались?), по приказу
они уйдут красиво умирать
и неумрут, по крайней мере, сразу

Это жаркое лето, которое станет зимой,
беспардонно озвучило наше с тобою молчанье.
Голоса, улетая на юг, где назойливый зной
их давно ожидает, останутся с нами случайно.

Прибывает вода, прибывает большая вода,
скоро выйдут дожди разгибать свои жидкие спины.
Ты, наверное, скоро умрёшь, но не бойся, когда
это станет фрагментом почти очевидной картины.

Ты, наверное, скоро умрёшь, я умру за тобой
через (страшно подумать) четырнадцать лет или восемь,
и огромная память, покрытая страшной водой,
воплотится  теперь уже точно  в последнюю осень.

Будут хлопать, взрываясь, комки пролетающих птиц,
отменив перспективу, себя горизонт поломает,
и границами станет отсутствие всяких границ,
и не станет тебя, потому что возьмёт и не станет.

Ты красиво умрёшь, ты умрёшь у меня на руках,
или нет ты умрёшь на руках у другого мужчины,
это он будет пить твой с лица истекающий страх
три мгновени до и мгновение после кончины.

Треск лесной паутины по-моему, именно он
воплотите в хрипение свечек в побеленном храме,
где какие-то деньги шуршать не устанут вдогон
мимолётным молитвам, которые будут словами.

Будут камни лежать; их под кожей солёная плоть 
кристаллический воздух для духов подземного горя,
оным, видимо, нравится каменный воздух молоть,
выдыхая остатки в пустыни песочного моря.

И, не зная зачем это всё я тебе говорю,
я тебе это всё говорю как нельзя осторожно,
потому что умрёшь, потому что я песню пою,
потому что нельзя это петь, но не петь невозможно.

Я смотрю тебе в спину, которая движется вдоль
засекреченной улицы в сторону грязного рынка:
между тонких лопаток твоих начинается соль,
поясню  продолжая нетвёрдую нежность затылка,

ты идёшь не быстрее, чем я ухожу от тебя,
ты идёшь, отбиваясь ногами от собственной тени,
ты идёшь по границе уже неземного огня,
напрягая колени

Который крот не видит ничего,
а под землёй  земля, змея и змеи,
а на земле кроту  никаково,
пока он позу смерти не изменит.

Он не драчлив, но с умыслом жесток,
свой армянский нос валяя в разном,
он не слепой, а дважды одинок,
но зрение считает делом грязным.

Который бабочка  пускай летит на свет,
пусть шелуха с крыла, головки, лапки
скрипит, упав, ну скажем, на конверт,
лежащий ненадписанным под лампой.

Пускай он  бывший гусеница, он
не может кушать воду и нектары,
зажатый между крыльев с двух сторон,
он исчезает в молодости старым

и умирает сразу в никуда,
что требует тройного объясненья.
О бабочка  бумажная руда,
добытая в пыльце стихотворенья.

Вокруг нелюди, рыбы и цветы,
и две щепотки пылевидной моли
легко минуют муки красоты,
изнемогая от волшебной боли.

Смотри, дружок, скорей смотри сюда:
жизнь  это ласка, то есть не борьба,
а прижимание детей, травы, и кошек,
и девушек то к шее, то к плечу
Лечись, дружок, покуда я лечу,
как насекомый ангел летних мошек.

ибо за смертью памяти нет, и кто во гробе воспоет тебя,
плывет на плоту из Варшавы, вот берег и желтые травы,
и плавится плот, и бессмертье наступит вот-вот,
и поезд, который отстал, с верхней полки на плот упадет,
и олово капнет сплошным сургучом на открытую рану,
и больше рассказывать сказки ему по прибытьи не стану.
Матерь Божья милосердица наша на проспекте ночная стража,
главный спросил: «Кто идет», но никто не идет здесь давно уж,
и расплывается юным бельмом красной краски околыш.
ибо за смертью памяти нет, велят выключать свет ровно в десять.
вынуть бы душу вон, которую не на чем взвесить,
ибо за смертью новая смерть, и так еще серий триста,
диск о любви the best на заднем забыт у таксиста.

как будто мы и не рождались вовсе,
не бродили под барочной балюстрадой Парка Горького, и только
ягнята-мотыльки молчат в молочной пене, сойка,
съедобный колос до земли коленопреклоненный,
свинарка жмется, и пастух дорической колонной сожмется
в мирный атом на твоей ладони, скучным садом
разверстая земля, и места нет для поцелуев,
к жильцам большой земли, конечно, не ревнуя,
как будто мы и не рождались, одиночеств зависть
толкала вслед, и бодрый голос Левитана
сбивал со счета «три» прицел, остаться странно,
девятый круг пройдя по ниточке исхода.
сегодня, как всегда, хорошая погода.

как будто мы и не рождались вовсе,
не бродили под барочной балюстрадой Парка Горького, и только
ягнята-мотыльки молчат в молочной пене, сойка,
съедобный колос до земли коленопреклоненный,
свинарка жмется, и пастух дорической колонной сожмется
в мирный атом на твоей ладони, скучным садом
разверстая земля, и места нет для поцелуев,
к жильцам большой земли, конечно, не ревнуя,
как будто мы и не рождались, одиночеств зависть
толкала вслед, и бодрый голос Левитана
сбивал со счета «три» прицел, остаться странно,
девятый круг пройдя по ниточке исхода.
сегодня, как всегда, хорошая погода.

И вот я уеду на берег Лазурный, а Нина приедет в Париж.
Не знает французского Нина? Да что ты, мой друг, говоришь.
Нейлона еще не бывает  и тушью рисую штришки.
Китайскою тушью, и линий обстрела тонки
Проплешины, рытвины неогороженной плоти.
А как вы на мутной воде вместо крови живете?
Не знает французского Нина  хватает на улице грипп,
Открытку с беленой звонницей  там кто-то известный погиб.
Но кто разберется под текстами бренных соседей,
Таблицею Брайля, умноженной атомом меди.
Где сердце его, обведенное синим мелком.
В сосуде хрустальном в лесу под пасхальным катком.
Ведут в жандармерию Нину и садят на стул,
Пока нерадивый ажан в протоколе уснул.
Она улыбается, машет решетчатым окнам,
Всем классикам глины родной незаметно подобной.
Живыми родятся их детские пупсы в фланели,
Как будто последнюю роль написать не успели.
Как будто в пустующий зал, как обычно, за скобки
Она отправляет слова без нажатия кнопки.
Не знает французского Нина  всё пишет славянские еры,
Свободным отечествам славу поет и наследникам веры
Весной граммофон, и пластинка трещит до конца,
И в черном проеме не видно чужого лица.

граница  это от слова «грань», просыпались в такую рань,
вспоминали поля цвета скатерти Пиросмани
и водицы чуток выбивали в забившемся кране,
черный ворон кружился над выгоревшими костьми,
сувениров на память для всех любопытных возьми,
пожалей, что, наверно, не станешь искусным гравером,
чтоб по чуткой отчизне проехать на фирменном скором
и попасть в молоко из разлившихся рек при пристрелке,
все усилья любви что бесплодны, мы знали  так мелки,
граница  это от слова «гранит», серый песчаник мокрый,
спецкор в новостях твердит, что за окнами бродят огры 
мелким детишкам нечего делать в ночной степи,
ты отдохнешь, до утренней потерпи,
ложки считают, простыни сложат в саван,
учебник зияет в пустоту прецедентным правом,
перекати большое сонное поле 
переплести его для альбома что ли.