Не менее жутким, чем самооговоры истерзанных людей, было другое: многотысячные демонстрации других людей, которых клещи ОГПУ ещё не коснулись, но которые вышли на улицы с тем, чтобы требовать уничтожения первых «Смерть вредителям! Да здравствует ОГПУ! Долой Пуанкаре! Шире развернём военную подготовку трудящихся масс! Смерть агентам! Пуанкаре война! Смерть предателям!» такими лозунгами пестрели растяжки и плакаты, их выкрикивала тысячеголосая толпа. «Ату! Ату!» эту команду вложили им в умы и глотки, да так, что они, повторяя её, чувствовали себя вершителями судеб «предателей», как зрители Колизея, опускавшие и поднимавшие пальцы. Вероятно, в этой беснующейся толпе были и такие, кто пришли просто из страха, по разнарядке, спущенной их учреждениям. Но сколько же было и верящих! Таких, кто взаправду уверовал в то, что их великой стране грозят страшные западные интервенты и их внутренние пособники, которых необходимо уничтожить во имя спасения страны, во имя светлого коммунистического будущего, которое хотят отобрать гнусные наймиты Антанты! Смерть же им! Ура! Смерть! Смерть! Захлебнулась воплем толпа Почти две тысячи лет назад не такая ли ревела, раздирая ризы на груди: «Распни его!» Распни Распни Кровь его на нас и на детях наших Тысячи, миллионы людей требовали смерти другим людям, миллионы молчали, принимая всё происходящее, как данность. А кровь лилась На их и их детей головы И какую же жуткую цену придётся платить потомкам за всю эту кровь и за век на расплатиться!
Тридцатого ноября очередной номер «Правды» был большой частью посвящён делу «Промпартии». На другой день ему же предоставили почти все полосы «Известия». Ещё не вчитываясь, Замётов, закипая от гнева, просматривал заголовки: «Вечернее заседание 28 ноября», «Допрос подсудимого Рамзина», «Монархист-анархист», «Кое-что о теории государственной власти», «Фигура достаточно известная», «В материальном отношении я был обставлен прекрасно», «Допрос подсудимого Ларичева», «У фабриканта Бардыгина», «В Харькове у белых», «На советской службе», «Утерянный след», «Иностранные журналисты на процессе»
Иностранные журналисты Подлецы Неужто бесстыдно наврут у себя вслед советской пропаганде?
«Вечернее заседание 28 ноября», «Политическое лицо Ларичева», «"Храбрость"», «Работа в Госплане», «Преступная наивность», «Военная диктатура белогвардейских держиморд», «Карательная экспедиция против рабочих», «Они рассчитывали, что НЭП "переродит" советскую власть», «Единый фронт меньшевиков и кадетов», «Агитация плюс денежная субсидия», «Допрос подсудимого Калиникова», «Идея интервенции доминировала», «Чем хуже, тем лучше»
Иностранные журналисты Подлецы Неужто бесстыдно наврут у себя вслед советской пропаганде?
«Вечернее заседание 28 ноября», «Политическое лицо Ларичева», «"Храбрость"», «Работа в Госплане», «Преступная наивность», «Военная диктатура белогвардейских держиморд», «Карательная экспедиция против рабочих», «Они рассчитывали, что НЭП "переродит" советскую власть», «Единый фронт меньшевиков и кадетов», «Агитация плюс денежная субсидия», «Допрос подсудимого Калиникова», «Идея интервенции доминировала», «Чем хуже, тем лучше»
Чем хуже тем лучше? Да разве же не ленинский принцип?
«Идея интервенции была продиктована извне», «Интервенты были бы хозяевами положения», «На хорах колонного зала», «"Обязанности" члена ЦК "Промпартии"», «"Аполитичный" Калинников руководил забастовкой», «Допрос подсудимого Чернавского»
Довеском сообщала газета об аресте контрреволюционной группы национал-демократов, требовании ЦК горняков смены руководства геолого-разведочного управления и ускорении коллективизации новыми отрядами МТС
А ведь это только начало сказал Замётов, взглянув на принёсшую ему газеты Аглаю. В стране начинается голод, и за это тоже кто-то должен будет отвечать. Механизм опробован, теперь можно ставить на конвейер. Я был членом РСДРП с Пятого года, а теперь рад, что исключён из её рядов помолчав, он глухо добавил: Вот, только вся эта кровь всё равно не на мне ли тоже?..
Глава 15. Осколки
Ничто так не ранит сердца, врезаясь в него острыми краями, глубоко застревая в нём на всю жизнь, как осколки иллюзий, разбитых нечаянной или злонамеренной рукой, особенно, если это рука тех, кого мы любим
Всё повторилось вновь: она просто не пришла. Ни в тот день, ни на следующий, ни на третий И Родион вновь метался, не находя себе места, пытаясь понять, объяснить себе, что могло произойти. Самые мучительные подозрения и страхи терзали его. Он приезжал к дому Аглаи, но не увидел её. Справиться же о ней на сей раз было не у кого.
Когда тревога овладела им настолько, что он готов был идти к ней в дом, либо мчатся в Серпухов к Наде, дабы та помогла узнать ему хоть что-нибудь, она всё-таки приехала. Бледная, растерянная, поникшая, сообщила дрожащим шёпотом:
Прости, Родя, но мы не сможем уехать Пока Его арестовали, понимаешь?
Кого? не понял Родион.
Мужа Из-за моей семьи, из-за сестры. Арестовали, пока мы с тобой в Серпухове голос Аглаи звучал глухо и сдавленно. Пойми, я не могу теперь оставить его. Пока не могу
Пока?
Пока он в тюрьме. Замётов сделал мне много зла, но он дважды спасал мою семью и за это расплачивается. И бросить его теперь было бы подлостью Разве я не права? Аглая подняла на Родиона влажные, тревожные глаза, ищущие прощения, понимания и одобрения.
Трудно было в тот миг собраться с рассудком, слишком велико было желание сейчас, сию же секунду увезти любимую женщину и дочь с собой, и менее всего волновала судьба побочного кузена. И всё же, сделав над собой усилие, Родион рассудил, что Аглая права. Бросить в беде человека в такой ситуации было бы против совести. Хотя не слишком ли большая роскошь слушать голос совести, когда вокруг всё потонуло в низости? Бунтовало сердце против этого нелицеприятного голоса, переполняясь тоской.
Всё-таки он смирился, утешив себя тем, что Аглая хотя бы нашлась, что с нею всё благополучно, и она не оставила его. Спросил только устало:
Сколько же протянется это «пока»?..
Его не продержат долго! горячо воскликнула Аглая. Я уже попросила заступничества у твоего дяди Дира
Не называй этого мерзавца моим дядей! вспыхнул Родион. У отца твоего мужа так оно вернее
Я уверена, он поможет. И тогда мы уедем, Аглая прижалась к его груди. Уедем, как хотели, и уже ничто нам не помешает. Мой долг перед ним будет исчерпан, и я стану свободной Ты только подожди, пожалуйста.
Хорошо, Аля, я подожду. Я ждал тебя столько лет, что, наверное, вытерплю месяцы
Месяцев оказалось два. Только не столько заступничество Дира помогло тому, сколько другая беда. Мужа Аглае отдали, как нежильца по причине разбившего его в заключение паралича. Отдали, чтобы не возиться самим
Эта новая беда оказалась горше старой. Безжизненно сидела Аглая на стуле, свесив руки меж полусомкнутых колен, опустив голову, роняла глухо:
Нужно подождать Он очень плох, Родя. Если я уеду, с кем он останется? Он погибнет, и я буду виновата, буду убийцей Я не могу взять такой грех на душу, пойми, я не могу и плакала, глотая слёзы.
Нужно подождать Он очень плох, Родя. Если я уеду, с кем он останется? Он погибнет, и я буду виновата, буду убийцей Я не могу взять такой грех на душу, пойми, я не могу и плакала, глотая слёзы.
Я не могу долго оставаться здесь, пойми и ты! не выдерживал Родион. Один донос, и вышка без разговоров! Мне нужно уехать. Если не заграницу, то куда-то в глушь. Но я не могу оставить тебя!
Только сильнее дрожали плечи, и отчаяннее становились рыдания:
Не мучай меня, прошу тебя! Я ничего не могу изменить, ничего! Я не переживу, если с тобой случится беда Если тебе грозит здесь опасность, лучше уезжай, а я мы найдём тебя, когда всё кончится
Что кончится, Аля?
Он очень плох и вряд ли проживёт долго Я должна допокоить его, и тогда буду, наконец, свободна. Свободна перед Богом, перед людьми Надо подождать, Родя. Всё кончится, и мы начнём жизнь с чистого листа, подальше отсюда.
И он снова соглашался ждать, жалея её, и не уезжал, будучи не в силах оставить единственную оставшуюся у него на земле близкую, любящую душу. Она всё также приезжала к нему украдкой, но реже не с кем было оставить мужа. Эти встречи с каждым разом оставляли всё меньше радости, но наоборот растравляли сердце, наполняли его горечью. Прежняя окрыляющая упоённость сменилась болезненной зависимостью. Разговаривать становилось не о чем, потому что всякий разговор обращался к одному к будущему, контуры которого делались всё более туманны, и причиняли боль обоим Оставалась страсть, горькая и мучительная. Душой Родиона всё более овладевало отчаяние.
Замётова он ненавидел в эти дни самой жгучей ненавистью. Что за проклятая пиявка! Что за паразитическая живучесть! Казалось, что после удара дни этого проклятого страдальца сочтены, но не тут-то было! Он не только выжил, но и стал поправляться настолько, что врачи объявили, что при хорошем уходе и правильном образе жизни прожить больной может ещё годы. Конечно, о полном восстановлении речи идти не могло, но и угроза жизни миновала! В случае, правда, если не случится каких-то потрясений Последнее означало одно отказ от побега, ибо таковой просто убил бы Замётова. Родион понимал, что Аглая никогда не возьмёт такой грех на душу, и от этого ненавидел кузена многократно сильнее. Мелькала даже в лихорадочном полусне злая мысль: написать ненавистному калеке письмо, раскрывающее ему обман И тогда свобода! Свобода! Но как жить потом, зная цену этой свободе? Как смотреть в глаза дочери?
Последний раз Аля приехала вечером, уже привычно и буднично приготовила ужин и, постелив постель, стала раздеваться. Родион сидел в углу, набросив на плечи пиджак, и курил. Когда она стала аккуратно стягивать чулок, он болезненно поморщился, остановил:
Довольно!
Что? удивлённо подняла глаза Аглая.
Не надо этого Ничего больше не надо Так не может продолжаться, разве ты не чувствуешь? Это же невыносимо, наконец. Сейчас ты ляжешь, я погашу свет, потом А утром ты приготовишь завтрак и уедешь до следующего раза. И мы снова не скажем друг другу ни слова. И так всякий раз! Я не могу больше смотреть, как то наше, которое мы не уберегли однажды, сейчас вырождается в Родион развёл руками, не желая употребить тяжёлого слова и не находя иного. Разве в этом состоит наше? Разве только такие узы связывают нас? И только таких отношений нам довольно? Я люблю тебя, Аля, ты знаешь. Но то, что мы делаем сейчас, убивает что-то самое главное в этой любви, то, чем я жил столько лет, даже вдали от тебя, не узнав тебя. Я не пуританин и не жил монахом. Но это другое! Я не хочу, чтобы ты превращалась в женщину, которая приходит раз в неделю приготовить мне обед и провести ночь Словно отдавая долг Это вульгарно!.. Обидно Это это очень больно, Аля