Вот, за это я тебя люблю за искренность. Моя мать мне тоже не простила бы такого грехопадения. И я бы себе не простил. Так куда же мне соваться? С суконным рылом да в калашный ряд
Но ведь это была твоя мечта! лицо Ани сделалось столь скорбным, словно она готова была расплакаться от обиды за порушенные чаяния друга.
Петя чуть приобнял её за талию, взяв за руку, закружил, вальсируя:
Не горюй! «Леечка» моя со мной, ты тоже значит, фотографировать, рисовать и писать для души мне никто не запретит. А на хлеб вполне можно зарабатывать простым физическим трудом. Ну, а кино Кино великая иллюзия, пусть таковой для меня и останется.
Это несправедливо, с горечью сказала Аня. У тебя талант, а ты оставишь его лишь для души, для близких, урезав ему простор Так не должно быть!
Что поделаешь! Значит, должно.
Тебе надо было поехать к деду Вам с тётей Надей было бы там гораздо лучше.
Петя положил ладони на плечи девушке и, серьёзно глядя ей в глаза, ответил:
Тогда бы мы больше никогда не увиделись. А в сравнении с этим кино и всё прочие ничто. Я не могу оставить тебя, неужели не понимаешь?
Аня покраснела, опустив голову, тихо и сбивчиво сказала:
Я понимаю И я я тоже никогда бы не уехала от тебя!.. и точно желая скорее отойти от смутивших её слов, добавила горячо: И всё-таки ты должен попытаться! Нельзя сдаваться без боя! И от мечты нельзя отрекаться так же, как и от тех, кого мы любим!
Даже если мечта безнадёжна?
Надежда уходит только вместе с человеком, твёрдо сказала Аня, прямо взглянув Пете в глаза, и он удивился тому, как, оказывается, глубоко чувствует эта девушка, которую он знал и любил с детства и которую, тем не менее, считал немного легкомысленной. А она продолжала:
Проще всего свернуть с пути при виде препятствия. Но куда ты свернёшь? Если это твой, единственно твой путь?
Предлагаешь пробить стену лбом?
Петруша, жизнь же не стоит на месте! глаза Ани засветились. И кино тоже! И не только у нас! Значит, станет больше фильмов, больше жанров, больше возможностей, если не для того чтобы сразу делать своё, то хотя бы для того, чтобы не лгать.
Заниматься лёгким жанром, снимать милые пустяки для утехи публики?
Почему нет? Мы не знаем, что будет завтра. Может быть, придётся молчать и таится за пустяками десять, двадцать, тридцать лет, но потом дверь отворится, и путь тебе откроется!
А может быть, этого не случится?
Нужно верить, и тогда непременно случится! Во всяком случае, лучше ждать и надеяться, чем самому себе наступать на горло, душить собственную мечту!
Нужно верить, и тогда непременно случится! Во всяком случае, лучше ждать и надеяться, чем самому себе наступать на горло, душить собственную мечту!
В словах Ани было столько твёрдой убеждённости, столько заразительной веры, что сомнения отчасти рассеялись, и Петя решил, что судьбу, пожалуй, всё же стоит сперва попытать ведь отступить не поздно никогда. Повеселев и снова закружив девушку в вальсе, он нарочито бодро пообещал:
Что ж, будем пытать мечту и верить в светлое будущее! и прочёл по памяти вдохновлено:
Взманила мечтами дорога,
Шагать по полям и лугам.
На сердце распелась тревога -
К твоим ли приду берегам?
Струится небесное море
Воздушный глубок океан.
И тонут леса и сугоры
В засолнечный, светлый туман.
Сияют церковные крыши,
Тепла тишина деревень
Уснула и ласково дышит
Из рощи медовая тень.
На самой меже задремали
Черёмухи в белых мечтах.
И птицы от счастья устали,
Развесивши песни в кустах.
Повсюду любовь и отрада
И солнце небесный жених
Овец златорогое стадо
Пасёт на горах золотых
Рябит колосистое поле
И молится каждый цветок
Мне выпала сладкая доля:
Разлиться в предвечный Исток.
Тише! Аня с лёгким испугом приложила палец к губам.
Петя вздохнул:
Полно. Неужели ты думаешь, что кто-то знает и помнит его стихи? Может быть, через те десятилетия, о которых ты говорила, и вспомнят, и поставят памятник великому русскому поэту-мученику
Он говорил о расстрелянном ещё в 1925 году Алексее Ганине, друге Есенина и, пожалуй, самом прозорливом из всех крестьянских поэтов, всецело понявшем сатанинскую суть большевизма и вступившем в борьбу с ним. ГПУ обвинило его в создании «Ордена русских фашистов», ставящего целью свержение Советской власти, и расстреляло в возрасте Христа без суда вместе с несколькими «подельниками» поэтами, художниками, врачами Что было на самом деле, так и осталось тайной, которая будоражила воображение Пети, почитавшего поэзию Ганина даже выше есенинской и видевшего убитого поэта в ореоле герояборца, павшего за освобождение Родины.
Когда-нибудь так и будет, уверенно сказала Аня. А теперь идём домой! Мама будет волноваться, и обеими руками ухватив его ладони, задорно улыбаясь, она повлекла за собой: Вот, увидишь, у нас всё получится, и афиши с нашими именами будут висеть повсюду! Ты станешь знаменитым режиссёром, а я чуть-чуть менее, но тоже знаменитой певицей!
Тогда уж я стану «чуть-чуть менее», пошутил Петя.
Посмотрим! рассмеялась его подруга и побежала по улице, крикнув: Догоняй!
Бодрый настрой Ани всецело передался ему, и великая иллюзия снова овладела им, навевая пёстрые сны. Да, он будет ждать! Десятилетия, если потребуется! Ему хватит терпения, чтобы дождаться своего дня, который непременно настанет!
До дома они добрались уже за полночь. Тётя Аля ждала их во дворе, беспокойно прохаживаясь вдоль дома. Аня подбежала к ней и, чмокнув в щёку, прощебетала:
Мамочка, прости нас! Мы ждали Слепнёва, а он не приехал, а потом
Я всё поняла, кивнула Аглая Игнатьевна и повернулась к Пете. По её бледному, напряжённому лицу он понял, что случилось что-то плохое.
Петруша, несколько часов назад звонили из Серпухова
Что-то с мамой? вздрогнул Петя, почувствовав, как всё похолодело внутри.
Её арестовали Сегодня утром
Нет! вскрикнула Аня, поднеся ладонь к губам и с болью взглянув на Петю.
Я должен немедленно ехать в Серпухов, стиснув зубы, произнёс он.
Правильно. Я поеду с тобой, кивнула тётя Аля. А ты, Аня, иди домой.
Нет, мама, я тоже поеду, твёрдо сказала Аня, крепко стиснув локоть Пети.
Аглая Игнатьевна возражать не стала
Он ошибся, когда думал, что день народного торжества сплотил всех общей радостью. Даже в этот день они не радовались, как миллионы советских людей, а делали своё чёрное дело, отнимая жён, мужей, матерей, сыновей Ничто не могло остановить их страшного конвейера. И прав был Саня в своём вечном скептицизме, чуждом романтическому порыву. В стране, где одни не оставляли своей палаческой деятельности даже в самые торжественные дни, а другие в эти же самые дни не знали поблажек в неисчислимых муках, общей и незамутнённой ничем радости быть не может.
Это Петя осознал окончательно, созерцая их с матерью разгромленную комнату с вывороченными ящиками шкафа и разбросанными по полу вещами. Кому помешала затравленная, едва живая от болезни женщина, которой и без того уже недолго оставалось страдать на этой проклятой земле? Год за годом они медленно убивали её, загнав в сырой подвал старого дома, куда должна она была таскать на себе дрова и воду, вынуждая работать прачкой, дворничихой, судомойкой От былой красавицы осталась тень, содрогавшаяся мучительным кашлем, не дававшим ей покоя ни днём, ни ночью. А она продолжала надрываться, чтобы поднять сына. Последние два месяца после очередного увольнения мать не работала. Горлом по временам шла кровь, и силы её были истощены настолько, что с трудом давалось простейшее дело. За ней ходила милая добрая женщина, Авдотья Платоновна, с которой мать сошлась, когда ещё открыт был храм. Она-то и позвонила утром, чтобы сообщить горькую весть.
Я обязательно узнаю, за что она арестована и куда помещена, говорила Аглая Игнатьевна, собирая разбросанные вещи. Она тяжело больна, и хотя бы по этой причине они должны будут отпустить её!
В самом деле, горячо соглашалась Аня. Ведь дядю Саню отпустили!
Петя слушал их утешительные слова вполуха, до крови кусая губы. Среди беспорядочно сваленных вещей он разглядел знакомую книгу рассказы Бориса Зайцева. Это была любимая книга матери, с которой она не расставалась, которую пронесла сквозь ад Гражданской войны в память о доме, о прежней жизни. Петя поднял её, придерживая вылетающие после варварского обхождения чужих рук страницы, поднёс к губам и не выдержал, заплакал
Глава 2. Музыка слёз
Каждая нота вливалась в душу, соединяясь с нею неизбывной печалью, какую не способно передать ни одно искусство, кроме музыки. Бетховен, музыка слёз
А, знаете, Николай Петрович, эту мелодию я когда-то часто играла дома, в Глинском Милое моё Глинское, от него теперь, должно быть, не осталось и пепла.
Не тоскуйте так, Ольга Николаевна! Утрата родного дома тяжела, но её можно пережить. Моя семья обладала не одним домом, но, вот, всё кануло без следа. И не могу сказать, чтобы я ощущал это, как трагедию своей жизни.
Вы потому так говорите, что имеете гораздо большее ту, кого любите сами и кто вас любит.
Да, ваша правда, без Цили моя жизнь не стоила бы ломаного гроша.
Вот видите
Вы очень несчастливы, Ольга Николаевна?
Такой вопрос в иных устах мог бы задеть Ольгу, но только не в устах Николая Петровича Шереметьева, от которого неизменно исходила волна живейшего участия, сочувствия и доброжелательства. Этого человека в театре любили все без исключения, что само по себе было редкостью. Он был красив и элегантен, прекрасно знал этикет, свободно говорил на нескольких языках, но оставался неизменно прост, отзывчив и доступен как истинный аристократ. Когда Николай Петрович выходил из дома с двумя резвящимися рыжими сеттерами, со всего двора к нему сбегались дети, и он показывал им фокусы, шутил
Одарённый музыкант, граф, представитель древнейшего рода, внук знаменитой Прасковьи Жемчуговой вот, кто, действительно, потерял в революцию всё, но нисколько не озлобился. В Двадцать четвёртом году он мог уехать из СССР вместе с семьёй, но остался, навсегда разделившись со всеми родными, с матерью во имя любви. В том году Николай пришёл на спектакль «Принцесса Турандот» и, как принц Калаф, был сражён «небесным этим ликом». Когда-то их любовь стала бы великим скандалом в благородном обществе: граф Шереметьев и еврейка-артистка! Когда-то злые языки непременно утверждали бы, что «ушлой бабёнке» был нужен лишь титул и состояние. Но в Двадцать четвёртом году трудно было найти более опасного спутника жизни, чем аристократ из древнего рода. Следуя по стопам деда и став мужем актрисы Цецилии Мансуровой, бывший граф всецело растворился в её мире мире кулис, став простым музыкантом в оркестре театра Вахтангова. Само собой, тюрьма не миновала бывшего аристократа, но, благодаря хлопотам жены, он вскоре был освобождён, и с той поры чекисты более не покушались на «достопримечательность» вахтанговского оркестра