При упоминании о дочери голос Сергея стал особенно горьким. Тая прижалась к нему крепче, гладя по плечу. Ей хотелась сказать ему так много, но слёзы мешали. Выдохнула только:
Милый мой, как же мне тяжело, как страшно без тебя, и чтобы взять себя в руки, засуетилась: Но что же это я? Ведь ты смертельно устал! Ведь ты голодный! Садись! Садись! Сейчас будем ужинать
Сергей сел, закурил папиросу и вдруг сказал:
Прости меня.
За что? удивилась Тая.
За всё. Ты знаешь, первые три недели меня держали в одиночке Меня не вызывали на допросы, не предъявляли обвинения. Меня словно забыли, как графа Монте-Кристо. У меня не было книг, не было собеседников. А были только мысли. Совесть. Это, оказывается, очень страшно остаться на продолжительное время один на один со своей совестью. Не один человек не обличит тебя так жестоко, как она. День за днём я сидел и вспоминал, как жил, что делал. Особенно, в последние годы Видит Бог, никому и никогда я не хотел зла, но почему-то так вышло, что людям я приносил только огорченья. Моя крестная и другие прочили мне славное будущее, верили в мой талант и ум. А я растратил всё, разбросал, обманул их веру. Они думали, что я стану учёным. А кем я стал? Всем понемногу, а в сущности, никем. Обычной никчёмностью Сейчас милостью Петра Дмитриевича я избавлен от общих работ. А меня то и дело подмывает отказаться от моей «должности», потому что есть люди, которые по праву могли бы занять её, а, значит, я обманом занимаю их место, когда они надрываются на общих. Именно там моё место, больше я никуда не гожусь. И там всё это закончилось бы скорее, и в мире стало бы одним никчёмным человеком меньше И в глаза Петру Дмитриевичу я не могу смотреть без стыда Ведь после его ареста я почти забросил Коломенское, и у меня, подлеца, так и не хватило духу перед ним покаяться. Я испортил жизнь своей жене, которая некогда так помогла мне в тяжёлый период. Я испортил жизнь тебе, дав волю своей страсти
Неправда! горячо воскликнула Тая и, сев рядом, крепко стиснула руку Сергея. Ты мне дважды дал жизнь. Первый когда подобрал умирающей на дороге, а второй когда позволил быть с тобой. Ты душу мою углубил, открыл мне меня саму!
Строгий судья сказал бы: растлил
Это сказал бы глупый и не умеющий читать в сердцах судья! Милый мой, послушай меня. Я давно хотела сказать тебе, но мне не хватало духу, а теперь после твоих слов я не имею права молчать. Все мы почему-то стыдимся самого лучшего, самого доброго и чистого, что в нас есть! Боимся показаться смешными, остаться непонятыми. Боимся сказать друг другу самые лучшие, самые необходимые слова! А их надо говорить! И тогда бы намного меньше было отравляющих души сомнений и взаимных непониманий Ты испортил мне жизнь? Да как это возможно, если ты и есть моя жизнь? Если без тебя я задыхаюсь, и всё существование моё, даже мысли приходят в состояние паралича! Знай, пожалуйста, что я не могу жить без тебя, и это не слова. И мне неважно прославленный ли ты учёный или изгнанник, потому что я люблю не имя, не положение, а тебя такого, какой ты есть.
Ты знаешь, какой я есть?
Знаю.
Странно, я и сам до сих пор не знаю этого
Ты многому учил меня, Серёжа. И научил главному: любви и вере. В твоём, в нашем доме проповедовал профессор, и я часто бывала в церкви вместе с ним. Но по-настоящему к Богу меня обратил ты. Знаешь, как это получилось? Я всегда больше всего на свете боялась потерять тебя, поэтому когда ты куда-то уезжал или болел, я не находила себе места. Я ничем не могла помочь тебе, защитить тебя, кроме молитвы. И я молилась! Никогда ни о ком и ни о чём я не молилась так подолгу, с такой горячей исступлённостью, как о тебе! Я нарочно, чтобы никто не видел, поднималась среди ночи и читала акафисты Богородице и Преподобному Сергию, чтобы они охранили тебя от беды. Так, через любовь к тебе я пришла к осознанной, живой вере. Все эти годы самой большой радостью для меня была твоя радость. Твоя улыбка, твоё доброе настроение вот, что осветляло и живило мою душу, вот, от чего пела она. А твои огорчения становились для меня ранами куда горшими, чем любые собственные печали. Поэтому не смей, никогда не смей думать, что ты испортил мне жизнь! И никогда не говори таких жутких вещей, как теперь, если не хочешь чтобы сердце моё разорвалось от боли и страха! Я люблю тебя и буду с тобой всегда, если только ты сам не прогонишь меня. Ты только выдержи, пожалуйста, эту теперешнюю муку. И тогда я тоже смогу выдержать Я уже решила: я найду жильё и работу где-нибудь здесь и хотя бы так буду рядом. И мы справимся, милый мой, мы обязательно справимся с этой мукой, и всё ещё наладится! Поверь мне!
По впалым щекам Сергея покатились слёзы. Он хотел отвернуться, но Тая обняла его и стала покрывать поцелуями лицо:
Если б ты только знал, как я люблю тебя! Если бы я только могла взять себе всю твою боль
Ночью, лёжа в одежде под грубой рогожей, Тая прильнула к Сергею, но он лишь крепко сжал её ладонь:
Нет, мы не должны теперь Если твоими молитвами я выживу здесь, то, обещаю, у нас всё станет по-людски. Я разведусь с Лидой, мы найдём священника и обвенчаемся. Так будет правильно
Всё будет так, как ты захочешь, тихо откликнулась Тая, гладя его по щеке и неаккуратно подстриженным волосам.
В тюрьме я многое понял Вот, только там это ничем мне не помогло. Когда меня после трёх недель изоляции привели на допрос, я готовился услышать обвинения, представлял свой диалог со следователем, готовил ответы. Моя извечная самонадеянность! Эти мерзавцы сумели сломать даже Барановского, вырвав у него психологическими пытками и угрозами семье, признательные показания. Придя в себя, он пытался отказаться от них, требовал нового вызова на допрос, но его не вызвали и протокол не изменили. А я тешил себя надеждой, что вывернусь и ничего не подпишу. Я готовился к разговору, но со мной не разговаривали, Тая. Меня топтали Следователь, почти мальчишка, орал на меня матом, сыпал угрозами столь чудовищными, что я не могу повторять. Он требовал, чтобы я говорил, и в то же время не давал мне открыть рта. Но я и не смог бы говорить, мне не позволили бы слёзы Я оказался не готов к унижению. Совсем не готов Когда этот мальчишка понял моё состояние, он торжествовал. Глумился надо мной, а потом ударил И ещё Первый раз в жизни меня избили. Не сильно, больше для острастки. Но как же это было стыдно! Потом он требовал, чтобы я дал расписку о готовности сотрудничать Тая! В одном моя совесть чиста, этой расписки я им не дал! Я лежал на полу и плакал, и они решили, что я не в себе. А на третью ночь велели подписать признательные показания И я подписал. Вот так мало им потребовалось, чтобы сломать меня. И уж конечно я не требовал своих показаний назад. Я хотел только одного, чтобы меня оставили в покое и не мучили больше. Прости Я не хотел тебе этого рассказывать, но мне так больно
Тая слушала, глотая слёзы, и не знала, чем ободрить, укрепить своего страдальца перед уготовленными ему новыми испытаниями. С ужасом думала она, как завтра ей придётся уехать, а он снова останется один со всем этим кошмаром, к которому не готова была его хрупкая натура. Как придать сил и веры ему? Чем утешить?
Завтра ты уедешь, и я снова останусь один. Господи, как страшно
Милый мой, не отчаивайся, умоляю тебя. Я буду рядом, помни. И буду молиться за тебя каждый миг. Ты справишься! Обязательно! Мы вместе справимся! Вот увидишь!
Спасибо, девочка моя. Ты теперь мой единственный свет Ты скажи ещё что-нибудь. Расскажи Когда ты говоришь, мне начинает казаться, что я действительно, смогу это выдержать.
Так лежали они до утра в темноте, не видя слёз друг друга, тихо разговаривая, вспоминая немногие прежние радости и лишь ненадолго забывшись лёгким полусном. Впереди лежали без малого четыре года муки, и их необходимо было одолеть, как подчас приходится кораблю одолевать бушующее в шторме море, чтобы с пробоинами и изломанными мачтами всё же войти в тихую гавань.
Глава 10. Пётр Тягаев
«Слава России! (На жест салюта
Скрежет, шипение злобы лютой).
Слово моё не мольба к врагу,
Жизнь молодую не берегу,
Но и в смертельной моей судьбе
Миг, как фашист, отдаю борьбе!
Оргии? Пьянство? Подачки миссий?
Путь пресмыкательства, подлый, лисий?
Я возражаю вам, прокурор,
Ваши слова клевета и вздор:
Духом сильны мы, а не валютой!..
Слава России!» и жест салюта.
«Годы отбора, десятилетье
Горбится старость, но крепнут дети:
Тщательно жатву обмолотив,
Партией создан стальной актив,
И что б ни сделали вы со мной
Кадры стоят за моей спиной!
Девушки наши и парни наши
Не обезволенный день вчерашний,
Не обессиленных душ разброд:
Честный они, боевой народ!
Слышите гул их гремящих ног?..
Слава России!» салют. Звонок.
«К делу!» Шатнулся чекист дежурный.
Ропот по залу, как ветер бурный,
Гулко пронёсся и тишина.
Слово соратника Семена:
«К делу?.. Но дело мое Россия:
Подвиг и гибель. А вы кто такие?
Много ли Русских я вижу лиц?
Если и есть опускают ниц
Взоры свои, тяжело дыша:
Русская с Русским всегда душа!
Знаю: я буду застрелен вами,
Труп мой сгниет, не отпетый, в яме,
Но да взрывается динамит:
Лозунг «В Россию!» уже гремит,
И по кровавой моей стезе
Смена к победной спешит грозе.
Тайной великой, святой, огромной
Связана Партия с подъярёмной
Нищей страною Страна жива,
Шепчет молитвенные слова
И проклинает в тиши ночей
Вас, негодяев и палачей!..»
Зала как будто разъята взрывом:
Женщины с криком бегут пугливым
К запертой двери Со всех сторон:
«Вывести, вывести выбросить вон!»
И медным колоколом толпе:
«СЛАВА РОССИИ И ВФП.!»
Ещё поднимаясь по лестнице, услышал генерал Тягаев восторженный ломающийся мальчишеский голос, декламирующий незнакомые вирши. Ступив в гостиную и поцеловав руки жены и свояченицы, он обратился к взволнованному Николаше, вытянувшемуся во фрунт при его появлении:
Что это ты там такое читаешь, племянник?
«Георгий Семена», поэма Николая Дозорова, выдохнул мальчик.
Под этим псевдонимом в «Нашем пути» пишет Несмелов, пояснила Дунечка, протягивая Петру Сергеевичу газету. Пальчевские прислали сегодня вместе с письмом
Они очень заботятся о нашем просвещении, вымолвил Тягаев, поправляя очки и открывая газету.
«Наш путь» был печатным органом Всероссийской Фашистской Партии. Эта организация была основана в конце двадцатых годов в стенах юридического факультета Харбина группой эмигрантов из числа студентов и преподавателей под руководством профессора Николая Никифорова. В Тридцать первом году на первом съезде Русских Фашистов председателем ЦИК партии стал сын убитого террористами жандармского полковника, капитан Добровольческой армии и идеолог русского фашизма Анастасий Восняцкий, а генеральным секретарем Константин Владимирович Родзаевский. Личность последнего представлялась Петру Сергеевичу весьма тёмной. Сын благовещенского нотариуса, комсомолец, внезапно бежавший в Маньчжурию в 1925 году, он окончил юридический факультет в Харбине и, ещё будучи студентом, занял заметное положение в формирующемся национальном движении, благодаря своему магнетическому влиянию на людей и исключительным ораторским способностям. В 1926 году к нему с разрешения советских властей приехала мать и умоляла вернуться домой, но Родзаевский остался непреклонен. Через два года отец и брат Родзаевского также бежали в Харбин. Мать и сёстры после этого были арестованы ГПУ.