Утром через десять веков - Наташа Денисова 2 стр.

не рыдай мене, мати, я ушёл отпевать
сон мой.
не рыдай мене, мати, я вернусь к тебе солнцем.
я вернусь к тебе сонмом
ангелов златокудрых
я вернусь к тебе, мати,
с гуртом
коней шалых.

не рыдай мене, мати, упаду я в колосья,
упаду я в колосья, напьюся росою,
гляну в месяца проседь 
мати, боженька просит 
не ходи ты босою.

мати, мати, мне снится всё поле,
поле бескрайнее, пахнет хлебом,
как руки твои пахнет хлебом
горьким-горьким стеблем
полыни.
не рыдай мене, мати,
не зови да по имени,
я как смертник веками
сны мои
не можу обрящити.

мати, мати, не рыдай мене настоящего

я один да не воин, с дружиной не воин.

я не то, чтоб от боли,
я с ветром вою,
воеводой казаков храбрых.

мати, мати, мой конь ретивый,
весь в яблоках конь ретивый
он хрипящий, он с длинной гривой

не рыдай мене, мати, не гляди да в оконца,
я вернусь к тебе, мати, слепящим солнцем

только ты помолись.

*
на самом деле я знаю, конечно знаю,
что все многоэтажные дома одинаковы,
что расстояние измеряют не метрами 
сутками,
и звезды называют именами любимых
женщин.
но только женщины уходят, а звезды вечно
будут объединять легкие атомные ядра
в тяжелые атомные ядра.

*
все относительно:
ты запоминаешь, как кожа роз
летит сверху вниз,
а кто-то помнит твои холодные руки.
и в мире столько любви,
столько любви,
что, срывая сроки
очередного конца света,
кто-нибудь не выдержит,
и, достав гранату,
взорвет все наши дурацкие идеалы.
мир каждый вечер уходит спать,
и я знаю, что очень мало
теперь думаю о тебе.
но вот представь:
тепло, которое миллионы лет
пробиралось к звезде HD 496
столкнулось с отрицательной теплоемкостью.

*
на самом деле я знаю, конечно знаю,
что все многоэтажные дома одинаковы,
что расстояние измеряют не метрами 
сутками,
и звезды называют именами любимых
женщин.
но только женщины уходят, а звезды вечно
будут объединять легкие атомные ядра
в тяжелые атомные ядра.

*
все относительно:
ты запоминаешь, как кожа роз
летит сверху вниз,
а кто-то помнит твои холодные руки.
и в мире столько любви,
столько любви,
что, срывая сроки
очередного конца света,
кто-нибудь не выдержит,
и, достав гранату,
взорвет все наши дурацкие идеалы.
мир каждый вечер уходит спать,
и я знаю, что очень мало
теперь думаю о тебе.
но вот представь:
тепло, которое миллионы лет
пробиралось к звезде HD 496
столкнулось с отрицательной теплоемкостью.

и в форточки дует
холодный ветер.
и в форточках думают:
это к смерти.

идёт человек,
башмаки теряет,
идёт человек,
октября нет.

и осень силится застрелиться,
как бедная и больная птица,
с геракловой силой
к земле клонится
каждым, каждым листом.

идёт человек и не думает
ни о ком.

и в форточки хлещет холодный ливень,
и осень кашляет и сопливит.
и в форточках думают: терпеливей
ждать снега и ждать зимы.

идёт человек из квадратной тюрьмы,
квадратной сырой городской тюрьмы,
и попадает в крохотные шторма,
сомнамбулой ходит, ходит.
октябрь мрёт,
часовой на взводе:
 дайте мне, дайте пороху.
смерти мне дайте, грешнику.
осень не будет вечною:
я её выкраду, украду.

идёт человек, спотыкается на ходу.
кажется: холодно, как в аду.

 осень проходит и я пройду.

это как увидеть своё стихотворение
в большом сердце какого-нибудь человека.
бродить за ним, спрашивать:
 сколько тебе осталось, сколько?
без тебя для меня ведь не жизнь, вечность.

это как проснуться утром у подоконника,
рядом с блокнотами, телефонами,
посмотреть на дрожащие фонари,
у которых все ночи бессонные,
и никогда не смыкать глаз.

это тайком любоваться,
а потом говорить:
 сударь, мне больно смотреть на вас.
кажется, в моем правом лёгком
сотни волшебников прочитали блока,
и бегают в поисках своей незнакомки.

я сейчас задохнусь.

это как ни одной строки не заучивать наизусть,
всегда говорить спонтанно,
смотреть нахальным уличным мальчуганом.

это бояться увидеть темноту дна
глаз,
у которых отсутствует дно.
у которых совершенно другой цвет.
бродить вокруг озера и не опускать ног,
чтобы вода не до щиколоток, не до колен.

это стать режиссёром чужих снов,
снимать каждый кадр как рифеншталь,
новое слово писать,
чтоб один человек читал;
а для других всё равно непроизносимые языки.

это уличную ворону называть не иначе,
как иезекиль,
будто она из неузнанной в детстве книги.
это предлагать жизнь, или её отсутствие,
ждать, когда сделают выбор,
и растворяться в толпе  ничего не было,
пренебрегать похоронами, свадьбами.
это как отпущенные преступники 
быть в сотню раз свободнее.
смотреть сверху вниз, чтобы все называли гордою,
и не знали, что страшно поднять глаза.

это небо раскрашивать бирюзой,
оттого, что всё оно  дыхание одного.

бежать за трамваем, когда полночь,
и он в депо 
забывать всё, что было сегодня днём:
кто глядел в его стёкла, входил в вагон.

это как лежать на земле

и чувствовать: опадает снег.
засыпает плечи, касается тонких губ.
и дрожать от холода: даже снег груб,
и целует совсем иначе.

это самым непроизносимым на свете вечером
ходить по длинным пустынным улицам,
гадать: вертится, или не вертится
планета в сотне световых лет.
вспоминать, как у дома в детстве рос
ярко-красный глёд,
как он был красив,
сочетался с платьем.

и сейчас, как в детстве,
все чувства твои бесплатны,
все дороги твои длинны.

это оставлять маленькие вокзалы
тихой немой страны,
убегать на край света, за млечный путь,
оттого, что сердце  трус, воробей,
не должно петь.
но поёт, громче всех поёт.

а весна наступает медленно,
как будто кто расставляет мебель здесь,
как будто кто выключает лампочки,
и смотрит, как свет выскочит
из стекла.

и воздух так кислородом вымягчен,
что, кажется, танечка и не теряла мячи,
и кто-то громко внутри кричит
о том, что окно  электрический щит,
отдаляющий тебя от

весны.

но её дыханием рот в рот
механизмы приведены
в действие.
и просыпается земля в детство
своё,
как спящая много лет горлица,
и с небом дождём целуется
до самого до утра.

и лица касаются, как рукой, ветра,
оставляя навечно шрам

весна.

потому что сколько бы ни прошло времени,
мы не будем никогда сломанными,
мы не будем никогда брошенными,
это только игра в слова.

построить город, разрушить город,
и целовать
осколки.

как в детстве салки,
как в детстве прятки
это только игра, игра.

от миллионов трагедий медленно умирать,
преувеличивать значение пустоты,
и нового знакомого объявлять святым,
и находить в нем столько красоты,
сколько никогда не будет.

люди
с патологическим ощущением
вечной непрекращающейся любви.

мы самые несчастные на свете 
всё, что нам нужно, есть в нас самих.

так кто нам даровал идеальный слух?
пусть он отнимет его, отнимет.

и как я одна ко дну
иду, задержав дыхание
так плывет самолет,
турбины его стихают,
пилоты его молчат.
оставленный город
глотает туманы,
думает, что он ленинград,
задыхается, захлебывается.

последняя на земле любовь,
последняя на земле смерть.
какие ночи на той стороне глобуса
все звезды, что светят тебе, украдены.
мы были такими разными,
мы стали такими разными.
и улицами узкими
бредут, как немые узники,
все песни мои о тебе.
смотри, как сентябрь спел:
яблоками на землю дни.
смотри, как устал, поник
мой давний-давний сон.

и как я одна ко дну,
минуя каналы вен
у меня не осталось ран.
вот видишь, ты был неправ.

марина, что вы наделали, марина?
не исчезают с земли, на которой гунны
певали свои веселые песни,
бежали к чужим женщинам

через сотни вёрст.

в москве так темно и тихо,
а вы в тарусе, грустная, в полный рост
глядитесь в воды седой оки.

к вам однажды придет он
с совершенно глухим
сердцем.

не скажите ему ни слова:
ни старых стихов, ни новых.

произведения  драмы,
произведения для моей и твоей мамы.
чтоб упивались и до слёз радовались.
 надо ведь, надо ведь было вас
именно так воспитывать:
без криков и попыток

без

слов о том, что страшна смерть.

а мы плачемся и сутулимся, пополам
в чемоданы складываем туловища.
мы хрупкие. хрупкие. хрупкие 
не разбить.
хрупкость на самом-то деле твёрже ведь.

мамочки, мамочки, как всё высчитывали
но, пуповиною перевитые,
мы до сих пор-то
в судорогах корчимся
от этого мира со страшной рожицей.

всё не так, как вы нам обещали.

смотри как статуи обветренными губами
глотают неба дрожащий флаг.

разбит мой флот.

античные герои,
спящие в городах разрушенных,
оставляют тебя в покое,

коридорами душными

ты идешь.

так устал, устал.

и непроглядная пустота
на многие километры.

а помнишь в марте

я не знала,
как прикоснуться к твоей душе?

мой гамлет, гамлет, право
вчера сошёл с ума.
мой гамлет, были правы
старинные дома.

мой гамлет, были вещими
мои дурные сны.
снискавший себе славу
не стоит полцены.

возьмите на удачу
всё царство, и тогда
офелия не плачет.
не плачет никогда.

мой гамлет, гамлет, право
вчера сошёл с ума.
мой гамлет, были правы
старинные дома.

мой гамлет, были вещими
мои дурные сны.
снискавший себе славу
не стоит полцены.

возьмите на удачу
всё царство, и тогда
офелия не плачет.
не плачет никогда.

мыльной водою падают
линии дождя.
мы с тобой, люси,
играем
в немом кино.
лондон дрогнет
до винтика, до гвоздя.
у лондона два лица и двойное дно.
улыбайся люси, тебе так идёт,
улыбайся великим чаплином через много зим.
я смотрю на тебя, как на самый последний сон,
как на самый последний мир,
как на мать  сын.
твои слёзы жгут в пепел каждый нерв.
в пепел, пепел  прах,
в золотую пыль.
синей птицей так
очарован был
маленький
тильтиль.
мы с тобой умрём
через сотню кадров,
сахаром растаем
на губах вселенной.
я невозвращаем, ты невозвращаема,
но мы в этом городе
по каналам  венам
будем навсегда.

и ты уходишь.
гаснут фонари,
взлетает утро,
мои слова приобретают нулевой артикль.

и сны, пробравшись под чужие веки,
цветут пионами на капиллярах.

мне кажется, когда-то вовсе я смогу
в тебя не верить.
не притворяться, и дрожащей, нервной
рукой
не трогать сердце.

что видишь ты
под тонким воском
льда?

мембрана улицы
не может заново создать
пространство-время.

и ты уходишь.
шум метрополитена
звучит холодным вальсом.

не возвращайся.
не возвращайся.

лето семьдесят восьмого выдалось очень жарким.
пахло рассветом до самой зорьки.
цвели подсолнухи, цвели маки:
особая уличная магия.