Из Норильска до Дудинки, порта на Енисее, они уезжали на электричке, не испытывая грусти расставания, хотя уезжали на все три летних месяца, до конца августа. Наоборот, они предвкушали свободу от учителей и родителей. В вагонах быстро знакомились, то тут, то там начинали звучать песни.
Поезд, оставив дымок, в дальние скрылся края.
Лишь промелькнул огонек, словно улыбка твоя
или:
Из Норильска до Дудинки, порта на Енисее, они уезжали на электричке, не испытывая грусти расставания, хотя уезжали на все три летних месяца, до конца августа. Наоборот, они предвкушали свободу от учителей и родителей. В вагонах быстро знакомились, то тут, то там начинали звучать песни.
Поезд, оставив дымок, в дальние скрылся края.
Лишь промелькнул огонек, словно улыбка твоя
или:
Сиреневый туман над нами проплывает,
над тамбуром горит прощальная звезда
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда!
От Дудинки до пионерлагеря плыли четверо суток на теплоходе. Восемь лет она плавала по Енисею туда и обратно, и река запечатлелась в ее памяти на всю оставшуюся жизнь. Она скучала о ней, как о живом существе, любила ее всем сердцем.
Река моего отрочества
Ионеси, Енисей,
О, как окунуться хочется
В прохладу воды твоей.
Пороги твои высокие
Взвихрялась вода столбом,
А берега одинокие
Без света в окне слепом.
Река моего отрочества
Ионеси, Енисей
О, знал бы ты, как хочется
Притокою стать твоей.
Во время пути знакомились, выбирались маленькие начальники, типа старост отряда и т.д., после пионервожатых и воспитателей. Почему-то Ксеня всегда производила положительное впечатление, и ее обязательно кем-то выбирали. Но впоследствии раскаивались и переизбирали. А она присматривалась.
Деревянные домики «Таежного» живописно располагались на берегу Енисея. Лагерь окружал высокий забор, а возле единственных ворот постоянно дежурили взрослые и никого за территорию не выпускали, только воспитателей и вожатых по особому пропуску начальника лагеря. Сразу за воротами начиналась тайга, а в часе ходьбы деревня Атаманово, куда дважды за лагерный сезон старшие отряды водили в магазин и на рынок, чтобы они могли купить гостинцы домой. И они покупали зеленые помидоры, которые по дороге до Норильска доспевали и становились красными, репчатый лук, который они довозили в капроновых чулках. Покупали также сахар и землянику и варили на кухне варенье. Небольшие суммы денег от родителей хранились у начальника лагеря. В последний свой сезон на пионерском костре по случаю окончания лагерного срока Ксеня готовилась танцевать индийский танец, у нее здорово получалось движение головой с одного плеча на другое. Как раз вечером была ее очередь варить на кухне земляничное варенье. Она мешала его поварешкой в большом тазу, когда внезапно с поверхности кипящей массы вылетела капля и приземлилась прямо на ее лбу. Боли особой не было. Вернувшись в отряд, в пионерской комнате она посмотрела в зеркало: коричневое пятнышко ожога располагалось ровно в середине лба чуть выше бровей, как у индианок.Такой случился курьез.
Мечты о свободе оказывались призрачными. В лагере царили жесткая дисциплина и многочисленные запреты: «Цветы не рвать», «Траву не мять», «За ограждение не заплывать». Огорожен был небольшой участок мелководья, и Ксене претило купаться в этом лягушатнике. Она и не купалась. Запреты ее страшно раздражали и вызывали протест. Ксене удавалось быть «пай-девочкой» примерно с месяц. Потом она становилась собой и начинала хулиганить да так, что воспитательница и вожатый едва не выли от ярости. «Кто бы подумал, такая положительная девочка была» жаловались они начальнице лагеря.
То Ксеня устраивала бой подушками после отбоя, ТО РАССКАЗЫВАЛА СТРАШНЫЕ СКАЗКИ, КАК В ДЕТСТВЕ. Ее, как нарушительницу лагерного режима, выставляли в наказание в одной ночной рубашке и босиком в пионерской комнате, где было не жарко. Стуча зубами, она, однако, из упрямства не просила прощения. В тихий час, когда положено было спать, она, изображая из себя почтальона, бегала с записками от девчонок к мальчишкам и обратно. Их спальни разделяла пионерская комната, в глубине которой находились комнатушки воспитательницы и вожатого.
Но самое опасное предприятие она затеяла в то последнее лето, когда разбудила, предварительно договорившись об этом, несколько надежных девчонок и мальчишек после полуночи. Они, как тени, выскользнули из домика, а потом и с территории лагеря и пошли бродить по другим лагерям, нарушая запреты. Топтали траву, рвали цветы и купались вволю. Под утро, замерзнув, разожгли костер на берегу. Тут-то их и накрыл сторож. Разгорелся сыр-бор. Их пытались уличить в том, чего они не делали. Администрация лагеря никак не могла поверить, что подростки просто резвились на свободе, а не курили, не пили и не целовались. Ксеню едва не сослали домой. Сначала она обрадовалась, но страх предполагаемого наказания вскоре погасил радость. В конце концов эту суровую кару отменили, так как администрация не осмелилась на такой из ряда вон шаг. Хотя случай был экстраординарный за все время существования пионерлагеря. Но директор пионерлагеря была дальней родней отца, и дело прикрыли.
В пионерлагере в 12 лет ей впервые пришла мысль о смерти. Все спали, а она, как всегда, мечтала. И вдруг в ее детские мечты ворвалась страшная мысль: ведь когда-нибудь родители состарятся и умрут. Ведь умерла же бабушка Надежда! А потом потом Неужели и она, Ксеня, тоже умрет? Она заплакала так горько, как давно уже не плакала, разве когда родители зарезали Тегу. Впервые она ощутила себя почему-то жалкой и одинокой. Такой большой мир, так много людей, а она одна, и ей страшно, и некому ее пожалеть, обнять, поцеловать. Только бабушка Надя ласкала и миловала любимую внучку. Матери некогда было разводить нежности, она почему-то держала дочку в строгости, полагая, что так и надо воспитывать строптивую деточку. Ксеня тоже не ласкалась к родителям и дичилась, если кто-то из взрослых делал попытку ее погладить, допустим, по голове.
Примечание: ХХI век. Были в пионерлагере костры, были танцы для старших отрядов, но не было такого, как в фильме «Взвейтесь кострами, синие ночи!» Не было махрового блядства пионервожатых и даже начальницы пионерлагеря. Гнусное вранье! А книга Юрия Полякова «Гипсовый трубач»?
Буржуй Поляков правит балом.
Литературка стала продажной.
Плати валютой, желательно, налом,
И все окей, пиит отважный!
Твои стихи, пардон, какашки,
В газете выдадут за гениальность.
Ну, ешьте, граждане, жрите, букашки!
И выходите потом в астральность.
Матерый хищник, он вас, овечек,
Накормит сытно протухшей пищей.
О, как доверчив ты, человечек!
Литературка ведь духом нища.
Литературка ведь стала гаже,
Желтее желтой поносной прессы.
Буржуй Поляков, ты сам продажен, (удар.
в фамилии на «я»)
Блюдешь бездарностей интересы.
Твой кент стал Тополь,
Вы оболгали все наше детство.
Засунуть горн бы в твою бы ж,
А рядом Тополь, ну, по соседству.
В то последнее Ксенино лето к ней впервые пожаловали родители, чтобы навестить, а заодно продемонстрировать новое приобретение: бирюзовую «Волгу», последний кирпичик в пирамиде, именуемой достатком. Надо было видеть, как автомобиль редкая и роскошная вещь по тем временам возвысил родителей в собственных глазах, да и в глазах окружающих тоже. Даже походка у отца стала другой: он не шел, а шествовал его распирало от гордости, от довольства собой. Ну, как же! В детстве деревенская голытьба, ни одежды, ни обуви хорошей не имел, донашивая обноски старших братьев. Зато теперь! Ого-го-го, каких высот он достиг! Высокая должность, главный механик в большом гараже, достаток в доме, добротная одежда и предел мечты собственная машина.
Отец мягкой чистой фланелькой смахивал одному ему видимые пылинки с кузова «Волги», обходя ее вроде бы небрежно и привычно со всех сторон, а на самом деле в глазах его сиял детский восторг, который он и не пытался скрывать. Мать усаживалась на переднее сиденье, расправляя старательно двумя пальчиками новое шифоновое платье с многочисленными оборочками. И выпрямлялась, устремив взор вперед и сделав губы бантиком. Этакая важная дама из высшего общества, бывшая босоногая, тоже деревенская девчонка. Как пелось в небезызвестной песне: «кто был никем, тот станет всем». До появления машины мать вела себя проще и не посматривала с таким, несколько высокомерным выражением лица на окружающих, ловя их завистливые или искренне восторженные взгляды, и не разговаривала таким, несколько снисходительным тоном, соблюдая дистанцию.
Родители забрали ее за несколько дней до окончания срока пребывания в пионерлагере в деревню под Красноярском, к тете Лизе, отцовской сестре. Через два года на третий они отправлялись из Норильска на курорт, но перед дальней дорогой обязательно навещали тетю Лизу не потому, пожалуй, что отец сильно скучал по ней, а просто подышать целебным деревенским воздухом, попить парного молочка и поесть первых огурчиков с грядки. Теперь прибавилась более веская причина: в небольшом уютном сарайчике стояла «Волга». Пусть недолго, но покататься на ней, щегольнуть красавицей перед родственниками, которых и в деревне, и в городе было немало. Отец был родом из этих мест.
К выездам готовились весьма торжественно. Пока мать наглаживала сорочку отцу, готовила свой очередной сногсшибательный наряд из дорогой модной ткани и Ксенино шелковое платье, которое сшили, чтобы она не выглядела замарашкой рядом с родителями, отец обихаживал машину. Он мыл и протирал ее до блеска, без конца что-то смазывал и прочищал. Наконец, все было готово. Ксеня терпеть не могла эти выезды, эту невыносимую процедуру родственных объятий и поцелуев, бесконечных разговоров об одном и том же. Обычно она старалась улизнуть куда-нибудь, «запропаститься», как выражался отец. Иногда они, так и не докричавшись ее, уезжали. Иногда находили, и, предварительно поддав ей тяжелой рукой по мягкому месту, отец запихивал-таки ее в машину. Забившись в угол заднего сиденья, надув губы, она чувствовала себя стреноженной. Иногда отец предлагал сестре:
К выездам готовились весьма торжественно. Пока мать наглаживала сорочку отцу, готовила свой очередной сногсшибательный наряд из дорогой модной ткани и Ксенино шелковое платье, которое сшили, чтобы она не выглядела замарашкой рядом с родителями, отец обихаживал машину. Он мыл и протирал ее до блеска, без конца что-то смазывал и прочищал. Наконец, все было готово. Ксеня терпеть не могла эти выезды, эту невыносимую процедуру родственных объятий и поцелуев, бесконечных разговоров об одном и том же. Обычно она старалась улизнуть куда-нибудь, «запропаститься», как выражался отец. Иногда они, так и не докричавшись ее, уезжали. Иногда находили, и, предварительно поддав ей тяжелой рукой по мягкому месту, отец запихивал-таки ее в машину. Забившись в угол заднего сиденья, надув губы, она чувствовала себя стреноженной. Иногда отец предлагал сестре: