Танцы небольшой круглый огороженный деревянный настил с эстрадой на возвышении. Иногда играл оркестр из четырех-пяти человек, но чаще танцевали под пластинки. Вход был платным. Ксеня имела успех. Ее вызывающий вид знающей себе цену девчонки, броский наряд ослепительно белая блузка и ярко-оранжевая юбка, которая топорщилась на нижней накрахмаленной, уличный жаргон: чувак, клево, потопчемся, лажа, отмочить хохму моментально сделали ее центром внимания. Кавалеры наперебой приглашали ее, и она вдыхала запах спиртного и табака. Сама старалась не дышать. В тот вечер Ксеня поняла, что никто ее не осуждает. Скуки как не бывало.
Когда она танцевала с очередным партнером, ей бросилась в глаза одна из пар: красивая девушка и парень с капризным и томным выражением лица. Они откровенно прижимались друг к другу. «Во, лажаки!» она презрительно скривилась, поймав оценивающий взгляд томного блондина. Он пригласил ее на следующий танец и прижал к груди он был хрупкого телосложения. Ксеня покорилась с отсутствующим видом, будто публичное объятие для нее в порядке вещей. На самом деле так она танцевала впервые, и близость этого, возможно, уже не мальчика, а мужчины на вид ему было около двадцати лет возбудила в ней какие-то незнакомые ощущения. «А это, оказывается, приятно», подумала она, вдыхая запах табака и одеколона. Выражение ее лица было по-прежнему непроницаемым, хотя она противилась желанию прижаться самой. Ксения, сама того не сознавая, созрела для любви.
Все лето они провели на танцах под хмельком и с крепким запахом болгарского табака. Она еще не раз танцевала с томным блондином, а потом он исчез с танцплощадки, наверное, куда-то уехал. Кто-то из девиц сообщил, что его зовут Валерка Севастьянов, по кличке Сюся, вроде где-то работает. С танцев их провожали домой разные парни, лезли с поцелуями, распускали руки. Нецелованные, они стали целоваться. Поцелуи пробуждали неясные желания, щеки начинали гореть, внутри появлялась странная дрожь. Пришло время, когда по законам природы и физиологии в девушке пробуждается женщина. Девушке Ксене не нравился никто из одноклассников и вообще из парней. Девчонки делились впечатлениями, она оставалась холодной к их излияниям и возвращалась домой в гордом одиночестве. Она не понимала, почему ей трудно сделать то, что другим легко? Проводил парень до дому, поцеловались, пообжимались и распрощались насовсем. Вроде платы за проводы. Почему она не могла так? Что-то еще ей нужно было, кроме того, что парень нравился внешне, даже вызывал влечение, как тот, по кличке Сюся, на танцах! Но что?
И в Енисейске отец устроился механиком в гараж. Вскоре их семья переехала в двухкомнатную квартиру на втором этаже нового деревянного дома. Его построили на окраине городка, на пустыре, так что добираться домой поздно вечером бывало страшновато. Чем-то дорога, особенно зимой, напоминала Ксене поселок, в котором они жили, приехав в Норильск. Мать Ксени работала бухгалтером в городском отделе милиции, и это придавало дочери храбрости и уверенности в себе. Она рассуждала, что хулиганы навряд ли решатся обидеть или ограбить дочь сотрудника милиции. Тем более, что она заявляла об этом факте в первую очередь и знакомым, и полузнакомым парням.
Однажды этот факт сыграл отведенную ему роль защитника от посягательств на ее честь или карман. Она одна возвращалась с танцев. Услышав за собой хруст снега стоял сильный мороз прибавила шагу. Хруст усилился. Через пару минут она оказалась взятой под руки двумя парнями.
Что вы так спешите, девушка? Мы вас с удовольствием проводим, сказал один из них. Кстати, не скажете, который час?
У Ксени на руке были позолоченные часики с браслетом, которые родители подарили ей на шестнадцатилетие.
Отпустите меня! она остановилась.
Пожалуйста! они оба убрали руки, но не отошли.
Ксеня глянула на часы.
Полдвенадцатого.
Ой-ё-ё-ёй, какие миленькие часики! Ни разу таких не видал, сказал тот же самый парень и снова крепко взял ее за руку, наклонился, щелкнул браслет, и часы закачались перед ее глазами.
Гуд бай, мальчики! Я спешу. Встретимся завтра в милиции, моя мать там работает, и она рванула в сторону дома.
Но мальчики догнали ее. Беседа приобрела мирный характер, и они даже признались, что хотели ее побить, если бы она стала сопротивляться и не отдала бы добровольно свои «миленькие» часики.Также добровольно они их вернули.
У Ксени опять была собственная комната, где стояли шифоньер и кровать с деревянными спинками от немецкого гарнитура. Самодельный деревянный стеллаж за дверью стал заполняться покупаемыми книгами, там же стояли учебники, небольшой портрет Лермонтова любимого поэта. Иногда она воображала себя Печориным женского рода, этакой разочарованной в любви и в жизни особой, хотя любви она еще не испытала, да и жизни, чтобы пресытиться так, как лермонтовский герой, тоже не знала. Мечтала, ждала, не зная, чего. Может, чего-то необыкновенного. На стене висело зеркало, в котором Ксеня изредка разглядывала себя, приходя к выводу, что не красавица, но симпатичная. Косметикой она не злоупотребляла, как некоторые одноклассницы, та же Люська, соседка по парте, которая даже в школу являлась напудренная и с накрашенными ресницами. В этой комнате, отдельно от родителей, было удобно распить бутылку перед танцами. Курить дома Ксеня не осмеливалась. У матери было тонкое обоняние.
Кухня была тесная, так как посередине стояла громоздкая русская печь, на которой по выходным мать стряпала что-нибудь вкусное: сладкий пирог с брусникой или пирожки с грибами. Отец любил рыбные пироги со стерлядью. Мать заводила кислое тесто; отваривала рис, чистила лук, остальное он делал сам. В еде Ксеня разбиралась и поесть, что повкуснее, любила. Печь служила не только для приготовления пищи. Для Ксени она была заслоном от ремня мать нет-нет да хваталась за ремень, скорее по многолетней привычке, а не потому, что верила в действенность физического наказания. Тогда Ксения мчалась на кухню, и матери приходилось неуклюже бегать за ней вокруг печки, пока не надоедало. Она бросала ремень, но начинались нудные, бесконечные нотации, от которых избавиться было проще простого: Ксеня затыкала уши и читала книгу.
В день семнадцатилетия родители подарили ей переносной магнитофон «Романтик». Это была редкость в те годы, да еще в такой глухой провинции, как Енисейск. Она искренне обрадовалась подарку, который поднимал ее в собственных глазах. Не говоря о подружках; почти всем такая вещь была не по карману. Будучи щедрой, Ксеня давала им пользоваться и велосипедом, и коньками, и «магом».
Зимой снова навалилась скука. Из-за сильных морозов и на танцы не хотелось, тем более, что идти нужно было на другой конец города. Они пристрастились к выпивке. У одной из девчонок, не из их школы, мать работала ночным сторожем. Они собирались у нее в те вечера, когда матери не было дома, скидывались, распивали большую бутылку портвейна и накуривались до одури. Разговоры велись такие пустые и никчемные, что на следующий день и вспомнить было нечего. По домам возвращались, почти протрезвев от морозного воздуха, и родители ничего не замечали.
Правда, пару раз Ксеня попалась. Выпила в тот вечер больше обычного, и мороз не помог. Явилась домой поздно, открыла кое-как своим ключом дверь, стала искать в коридоре выключатель, который находился на стене на уровне вытянутой руки. Ксеня шарила и шарила по стене, наклоняясь все ниже, пока не села на пол. И на полу продолжала искать. Мать не спала, вышла в коридор и увидела пьяную дочь, сидящую на полу. Она с трудом подняла ее, увела на кухню, чтобы не увидел отец.
На следующий день вечером на кухне долго отчитывала Ксеню, говоря правильные в общем-то слова. Но почему они не доходили до ума, почему наоборот хотелось делать наперекор? Сама мать так и не выпивала вообще, зато отец частенько являлся домой выпивши. Конечно, для здоровья вредно и пить, и курить, это Ксеня понимала, но зато нескучно, и время летит незаметно. В другой раз она так напилась уже весной, когда снег растаял, и кругом была грязь, особенно возле их дома, который так и стоял на отшибе. Ксеня даже идти не смогла одна, ее повела Галка Кузьмина, Кузя, самая правильная из их «теплой» компании. Она нередко отказывалась участвовать в некоторых проделках. По дороге Ксеня расхрабрилась.
Ты что, думаешь, я сама не смогу идти? Пусти!
Она оттолкнула Галку и нетвердым шагом, стараясь не шататься, пошла вперед. Резиновые сапоги вдруг заскользили, и она, не удержавшись, уселась в грязь. И смех, и грех! Галка, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться на всю улицу, помогла Ксене встать на ноги и повела ее дальше. Возле подъезда дома стояла большая кадка, полная дождевой воды.
Помоги! попросила Ксеня.
Ты что, рехнулась? вскрикнула Галка, сообразив, что Ксеня собирается сделать.
Пьяному море по колено, что мне какая-то кадушка и Ксеня с хмельным упрямством полезла в воду, в чем была: в одежде и обуви. Надо же грязь отмыть
Так и заявилась домой, вода текла с нее ручьями Благо, отца не оказалось дома. А мать? Что могла сделать мать? Бить она уже не била дочь. Что толку? Раздела ее, вытерла досуха, намазала скипидаром и уложила в постель. Ксеня про себя решила, что больше напиваться не будет. По крайней мере, вне дома.
Но это было уже весной. А зимой дикие выходки продолжались. В Ксеню будто черт вселился, так и тянуло на подвиги. А ведь и в мыслях у нее не было: будоражить школу, общественное мнение. Некому было ее ум на что-то толковое и полезное направить, некуда было ей энергию приложить, вот и расходовала себя на скверные, из ряда вон выходки. Дурным наклонностям потворствовать всегда легче и приятнее, таково свойство человеческой натуры. Даже в книгах ей нравились больше отрицательные герои. Она и себя считала отрицательной. «Они считают меня плохой, думала она об учителях, и я буду плохой».
Но это было уже весной. А зимой дикие выходки продолжались. В Ксеню будто черт вселился, так и тянуло на подвиги. А ведь и в мыслях у нее не было: будоражить школу, общественное мнение. Некому было ее ум на что-то толковое и полезное направить, некуда было ей энергию приложить, вот и расходовала себя на скверные, из ряда вон выходки. Дурным наклонностям потворствовать всегда легче и приятнее, таково свойство человеческой натуры. Даже в книгах ей нравились больше отрицательные герои. Она и себя считала отрицательной. «Они считают меня плохой, думала она об учителях, и я буду плохой».