Я даже не сумел разобраться в своих ощущениях. Приятно, лестно, неловко?
Столкнувшись с ним лицом к лицу, я помедлил и обратился к нему по-английски, но он лишь покачал головой.
И тут же заговорил со мной на французском; теперь уже я покачал головой, и мы оба посмеялись.
Французский нет? уточнил незнакомец.
Я стал мотать головой.
Английский нет? спросил я, и он снова качнул головой, и мы оба расхохотались, потому что стояли одни среди ночи на парижском перекрестке, не могли обменяться даже парой слов и плохо понимали, что нас туда привело.
Наконец он указал рукой в сторону бокового переулка.
При этом он произнес какое-то слово мне послышалось имя Джим. В растерянности я покачал головой.
Незнакомец повторил, а вслед за тем пояснил:
Жимназиум, спортзал, сказал он, еще раз махнул рукой в ту же сторону, сошел с тротуара и оглянулся, чтобы меня не потерять.
Я стоял в нерешительности, пока он переходил через дорогу. На другой стороне он вновь обернулся в мою сторону.
Ступив на мостовую, я направился к нему, спрашивая себя, зачем искать приключений на свою голову. И молча повторил: «Какого дьявола меня туда несет?» Париж, глубокая ночь, духота, случайный прохожий меня поманил и куда? Какой, к черту, спортзал? А вдруг я оттуда не вернусь? Нет, в самом деле, что за безумие в чужом городе увязаться за чужим человеком?
Это меня не остановило.
Мы поравнялись в середине следующего квартала, где он меня поджидал.
Кивнув в сторону ближайшего здания, он повторил слово «жимназиум».
Увидев, что он спускается по ступенькам в подвал, я поспешил за ним. А он достал свой ключ и кивнул, приглашая меня в темноту.
Действительно, это был небольшой спортивный зал, оснащенный стандартным инвентарем: тренажеры, гимнастический конь, маты.
Любопытно, подумал я и шагнул вперед; мой провожатый запер за нами дверь.
Сверху доносились приглушенные звуки музыки и чьи-то голоса; не успел я и глазом моргнуть, как почувствовал, что на мне расстегивают рубашку.
Я стоял в темноте; меня прошибла испарина, по лицу стекали ручейки пота. Слышно было, как незнакомец, не двигаясь с места и не произнося ни слова, снимает с себя одежду и это происходило в Париже, глухой ночью.
У меня в голове опять мелькнуло: «Какого черта?»
Парень шагнул вперед и почти коснулся меня, но в этот миг где-то рядом открыли дверь, кто-то разразился смехом, поблизости отворилась и захлопнулась еще одна дверь, сверху послышался топот, хор голосов.
От неожиданности я вздрогнул; меня затрясло.
Должно быть, незнакомец это почувствовал: вытянув руки, он положил их мне на плечи.
Казалось, нас охватила одинаковая растерянность, и той глухой парижской ночью мы приросли к месту, глядя друг на друга, словно незадачливые актеры, забывшие свой текст.
Сверху долетали раскаты смеха и звуки музыки; похоже, там откупоривали шампанское.
В полумраке я заметил, как с его носа сорвалась капля пота.
Сам я, до кончиков пальцев, тоже был весь в поту.
Так мы и стояли без движения, пока он на французский манер не повел плечами; я тоже пожал плечами ему в ответ, и мы опять негромко посмеялись.
Он подался вперед, взял меня за подбородок и молча поцеловал в лоб. Потом, отступив на шаг, потянулся куда-то в темноте и накинул мне на плечи рубашку.
Bonne chance, прошептал он; а может, мне это только послышалось.
На цыпочках мы двинулись к выходу. Незнакомец приложил палец к губам, сказал «тсс» и выбрался вместе со мной на улицу.
Bonne chance, прошептал он; а может, мне это только послышалось.
На цыпочках мы двинулись к выходу. Незнакомец приложил палец к губам, сказал «тсс» и выбрался вместе со мной на улицу.
А дальше мы шли бок о бок по узкому проезду, который тянулся от кафе «Два маго» в сторону набережной Сены, Лувра и моего отеля.
Надо же, выдохнул я. Провели вместе полчаса и даже не познакомились.
Он бросил на меня непонимающий взгляд, и что-то подсказало мне ткнуть его пальцем в грудь.
Ты Джейн, я Тарзан, сказал я.
Услышав это, незнакомец разразился смехом и стал вторить мне:
Я Джейн, ты Тарзан.
Мы захохотали, впервые за все это время стряхнув напряжение.
Он приблизился, как в прошлый раз, молча поцеловал меня в лоб, а потом развернулся и зашагал в другую сторону.
Когда нас разделяло метра три-четыре, он выговорил на неуверенном английском, не глядя в мою сторону:
Как жаль.
Я ответил:
Да, очень жаль.
В другой раз? спросил он.
В другой раз, отозвался я.
И он скрылся из виду; больше некому было вести меня за собой.
Я вышел на набережную Сены и, минуя Лувр, вскоре добрался до отеля.
Было два часа ночи, но духота не отступала; уже в дверях нашего люкса я услышал шорох простыней и голос жены:
Забыла спросить: ты билеты купил?
Конечно, ответил я. Летим во вторник на «конкорде», дневным рейсом до Нью-Йорка.
Жена явно успокоилась, а потом со вздохом сказала:
Господи, как я люблю Париж. Давай на будущий год сюда вернемся.
«У нас всегда будет Париж»[2], подтвердил я.
Раздевшись, я присел на краешек кровати. Жена, лежа на своей половине, спросила:
А пиццу принес?
Пиццу? рассеянно переспросил я.
Как ты мог забыть? расстроилась жена.
Сам удивляюсь.
Я почувствовал легкое жжение над бровями и коснулся рукой середины лба, куда меня поцеловал на прощанье незнакомый парень, устроивший за мной слежку, чтобы указывать путь.
Сам удивляюсь, повторил я, как меня угораздило. Черт его знает.
У нас в гостях маменька Перкинс
Джо Тиллер вошел к себе в квартиру и, снимая шляпу, поймал на себе взгляд дородной женщины средних лет, лущившей горох.
Входи, сказала она изумленному Джо. Энни пошла готовить ужин. Да ты присаживайся.
Но кто начал он, взглянув на нее.
Я маменька Перкинс, засмеялась она, раскачиваясь.
Хотя она сидела на обычном стуле, а не в кресле-качалке, ей все же удавалось на нем раскачиваться. У Тиллера закружилась голова.
Зови меня просто маменькой, вкрадчиво сказала она.
Мне знакомо ваше имя, но
Не беспокойся, сынок. Скоро мы с тобой сойдемся накоротке. Я к вам в гости поживу, наверное, годик.
С этими словами она довольно рассмеялась и высвободила очередную горошину.
Тиллер бросился на кухню и столкнулся с женой.
Откуда, черт возьми, взялась эта слащавая старушенция? возмутился он.
Из радиопередачи, с улыбкой сказала жена. Да ты ее знаешь: маменька Перкинс.
И что она здесь забыла? выкрикнул он.
Тсс. Она пришла оказать нам помощь.
Помощь в чем? Он пристально посмотрел в направлении той комнаты, где сидела маменька Перкинс.
В делах, неопределенно ответила жена.
А где мы ее поселим, черт возьми? Она ведь должна где-то спать или нет?
Ну конечно, ласково сказала Энни. Кстати, радиостудия от нас в двух шагах; вроде бы на ночь она будет уходить туда.
Зачем ее сюда принесло? Это ты ей написала? Ты мне не говорила, что вы с ней знакомы, распалился он.
Неужели не говорила? Я уже давно слушаю ее передачу, сказала Энни.
Это не имеет никакого значения.
Ну как же? Мне всегда казалось, что маменьку я знаю едва ли не лучше, чем тебя, возразила жена.
Ему стало не по себе. Десять лет, подумал он. Десять лет она провела в этой комнате, среди мебели, обитой ситцем, наедине с розово-серебристым приемником, слушая жужжание голосов в эфире. Десять тайных лет зрел этот монашеский сговор радио и женщин, пока он налаживал свои пошатнувшиеся дела. Однако он решил изобразить беззаботность и благоразумие.
Я лишь хочу знать, он взял жену за руку, ты написала маменьке письмо или позвонила по телефону? Как она здесь оказалась?
Она здесь уже десять лет.
Черта с два!
Ну ладно, сегодня особенный день, признала его жена. Сегодня маменька впервые решила остаться.
Он повел жену в гостиную, чтобы еще раз встретиться лицом к лицу со старушкой.
Выметайтесь, гаркнул он.
Маменька подняла взгляд от морковки, которую резала на кубики, и с металлом в голосе произнесла:
Не могу. Это решает Энни. Тебе придется с нею посоветоваться.
Он повернулся к жене.
Ну? вопросительно посмотрел он на нее.
Выражение лица Энни стало холодным и отчужденным.
Давайте-ка вместе поужинаем, сказала она и вышла из комнаты.
Джо был ошеломлен.
Хозяйка-то с характером, заметила маменька.
Проснувшись в полночь, он решил проверить, что делается в гостиной. Там было пусто.
Радио приглушили, но не выключили. Из приемника комариным писком звучал едва различимый далекий голос:
Надо же. Вот это да! Ну и ну!
В комнате было холодно. Его зазнобило. Приемник, источающий тепло, согревал лишь ухо, которым прижался к нему Джо.
Надо же. Вот это да! Ну и ну!
Он выключил радио.
Жена услышала, как он скользнул в постель.
Ушла, сообщил он.
Конечно, ответила она. И вернется завтра в десять.
Он не стал спорить.
Спокойной ночи, дорогая, только и сказал он.
За завтраком в гостиной присутствовал лишь яркий свет утреннего солнца. Джо громко засмеялся, увидев, что в комнате пусто. На него нахлынул душевный подъем, как будто после бокала хорошего вина. По дороге к себе в контору он то и дело насвистывал.
В десять часов у него был перерыв. Шагая по проспекту и напевая что-то себе под нос, он услышал, что у магазина электротоваров включено радио.
Проходите же, вещал голос. Ох, боже мой, только не наследите мне в доме.
Он остановился и прямо на улице начал вертеться как заведенный вокруг своей оси.
До него снова донесся голос.
Это маменька Перкинс, прошептал он.
И прислушался.
Точно, ее голос, сказал он. Голос женщины, которая вчера заявилась к нам домой. Сомнений нет.
И все же прошлой ночью гостиная была пуста
А как насчет радио, которое тихо работало в комнате, и едва различимого голоса, звучащего как будто издалека и повторяющего снова и снова: «О боже. Вот это да! Ну и ну!»?
Он забежал в аптеку и опустил пять центов в телефон-автомат.
Три гудка. Короткое ожидание. Щелчок.
Алло, Энни? бодро спросил он.
Нет, это маменька, ответил голос.
Ох, выдохнул он и бросил трубку.
В тот день он гнал от себя эти мысли. Вся ситуация была невероятна, слишком затянута и просто ужасна. По дороге домой он купил Энни букет свежих роз. Держа его в правой руке, он открыл ключом дверь в квартиру. К тому времени он уже почти забыл о маменьке.
Цветы выпали у него из рук; он даже не нагнулся, чтобы их поднять. Пристально уставившись на маменьку, он наблюдал, как она, сидя на том самом стуле, который не раскачивался, качалась из стороны в сторону.