Робер сломал печать и развернул серую же бумагу. Магнус желал видеть Робера из дома Эпинэ, и немедленно. Поименованный Робер, помянув Леворукого и всех тварей его, потянулся за плащом и шляпой. Клемент был единственным, кому Иноходец верил меньше, чем достославному Енниолю, но, думая о старейшине гоганов, талигоец вспоминал прелестную Мэллит, а рядом с магнусом Истины были только монахи, причем гнусные и скучные. В других орденах еще попадались весельчаки, умницы и пристойные собутыльники, «истинники» же походили друг на друга, как амбарные крысы, и были столь же обаятельны.
Только б Клемент не пронюхал о договоре! Правнуков Кабиоховых «крыски» ненавидят, будь их воля – в Агарисе не осталось бы ни одного гогана, но у Эсперадора и остальных магнусов – свое мнение. Для них рыжие прежде всего негоцианты, обогащающие Святой град, и лишь потом еретики, к тому же тихие. Правнуки Кабиоха ни к кому не лезут со своей верой, не то что «истинники»…
Иноходец сам не понимал, почему не переносит один из самых влиятельных орденов, но при виде невзрачных людишек с мышью на плече его начинало трясти. Ракан смеялся, Эр-При злился. Мысленно поклявшись вести себя с должным почтением и сначала думать, а потом говорить, Робер тяжко вздохнул и отправился на встречу с его высокопреосвященством[58].
Высокопреосвященство обитало в аббатстве Святого Торквиния, столь же сером, как и его обитатели. Остальные ордена полагали, что чертоги слуг Создателя должны вызывать восторг и благоговение, и на украшение храмов и монастырей шло лучшее из того, что имелось в подлунном мире. «Истинники» были – нет, не скромны, скромность тоже бывает прекрасной, они были нарочито бесцветны. Даже обязательные для эсператистского храма шпили, увенчанные кованым язычком пламени, были не вызолочены, а покрашены в мышиный цвет. Обожавший яркие краски Иноходец полагал это оскорблением всего сущего, но торквинианцам до его мнения дела не было.
Старообразный монашек тихоньким голоском доложил, что его высокопреосвященство Клемент просит пожаловать в его кабинет. Кабинет… То ли больница для бедных, то ли подвал для овощей – серо, мрачно, тошно…
Магнус очень прямо восседал в жестком деревянном кресле с высокой спинкой, украшенной то ли изображением мыши со свечой, то ли портретом самого магнуса. Робер честно опустился на колени, подставив лоб под благословение, но, когда сухие жесткие пальцы коснулись кожи, захотелось сплюнуть.
– Будь благословен, сын мой, – прошелестел магнус, – и да не хранит сердце твое тайн от Создателя нашего.
– Сердце мое открыто, а помыслы чисты, – пробормотал Иноходец. Иметь тайны от Создателя и впрямь нехорошо, но выворачиваться наизнанку перед дрянной «мышью» он не собирается!
– Поднимись с колен и сядь. Нам предстоит долгий разговор. До меня дошло, что тебе улыбнулась удача.
Так дело в его «выигрыше»! Святоша потребует пожертвовать на храм или на что-нибудь в этом роде. Пусть подавится, лишь бы отстал. Нужно будет – он «выиграет» еще.
– Да, ваше высокопреосвященство. Я вошел в таверну нищим, а вышел богачом.
– Чужой расставляет ловушки праведным на каждом шагу. Бедность и скромность – вот щит от козней.
Робер промолчал. Пусть сам скажет, чего хочет.
– Но осчастлививший тебя золотой дождь излился из иного облака…
Воистину из иного! Гоганского. Где пройдут гоганы, Чужому делать нечего. Ну, чего ты тянешь? Говори, сколько хочешь, и отстань.
– Удача, пришедшая к тебе, – знак свыше. Пришла пора спасти Талигойю от гнуснейшей из ересей, а с подобным следует воевать подобным. У погрязших в олларианской скверне горы золота, твердо стоят они на земле, остры их мечи и исполнены гордыни сердца. Создатель наш в великой мудрости Своей послал нам знамение. Нет греха в том, чтобы говорить с ними на понятном им языке. Золото против золота. Сталь против стали.
Теперь Иноходец уже ничего не понимал. Неужели «крысы» заодно с «куницами» и гоганы на корню скупили самый вредный из орденов? Но зачем им «истинники»? Искать союзников лучше в ордене Славы, на худой конец, Знания, а эти?! Или «крыскам» дали отступного, чтоб не лезли, куда не просят, но какого Змея ему ничего не сказали?!
– Победить Олларов непросто, – брякнул Эпинэ первое, что пришло в голову. – Мы пытались…
– Раньше времени затеяли вы дело свое, – покачал головой магнус, – ваши сердца были исполнены доблести и рвения, но не было на вас благословения Истины, и вы проиграли.
– Ваше высокопреосвященство! Значит ли это, что орден…
– Да, – поднял палец магнус. – Молодой Ракан станет королем во славу Истины! Однако пока держи наш разговор в тайне ото всех, и особенно от Эсперадора, в скудоумии своем не желающего войны с еретиками. Если тебя спросят о нашем разговоре, отвечай всем, кроме Альдо Ракана, что речь шла о спасении твоей души и о том, что ты решил пожертвовать аббатству пятую часть выигрыша.
– Разумеется, ваше высокопреосвященство!
– Орден не берет, но дает угодным Создателю, – отрезал Клемент, поразив Эпинэ в самое сердце. – К одному твоему золотому приложится шесть орденских, и все они пойдут на великое дело. Круг Ветра принц Ракан встретит королем Талигойским.
2
За дверью раздалось пыхтенье и царапанье, затем створки раздвинулись, и в щель протиснулся сначала мокрый черный нос, затем – голова и, наконец, вся Мупа. Вдовствующая принцесса Матильда засмеялась и потрепала любимицу по голове. Мупа принадлежала к благородному роду короткошерстных дайтских легавых и была воистину королевской собакой. Вдовица не чаяла в ней души и не уставала повторять, что Мупа умней и благородней любого дворянина. И уж тем более дайта в тысячу раз лучше Питера Хо́гберда, ожидавшего Матильду в гостиной.
Когда восстание Окделла стало захлебываться, Хогберд бросил мятежного герцога и удрал в Агарис, хотя именно он и подбил Эгмонта на отчаянный шаг. В этом был весь Питер: загребать жар чужими руками, а когда запахнет жареным – прыгать в кусты, и пусть отдуваются другие. Смелую до безрассудства Матильду от Хогберда тошнило, но приходилось терпеть и соблюдать приличия. В частности, принимать гостей в соответствующем виде.
Матильда Ракан принадлежала к той редкой породе женщин, которые терпеть не могут заниматься своими туалетами. Любым портновским изыскам принцесса предпочитала мужское охотничье платье, но, несмотря на небрежность в одежде, пристрастие к мужским забавам, крепким словечкам и выпивке, всю жизнь пользовалась бешеным успехом.
Принцесса с притворной строгостью отпихнула от себя коричневую морду, вполголоса ругнулась и с помощью старой служанки сменила любимый и привычный мужской костюм на пышное, хоть и потертое платье.
Черный парик с буклями Матильда нахлобучила самостоятельно: она не терпела, когда ей помогали больше чем нужно. Украсив внушительный бюст рубиновой брошью, чудом избежавшей лап ростовщиков, вдова выплыла из спальни, проклиная про себя корсет, бедность, нудный зимний дождь, опротивевший Агарис и, само собой, гостя.
Развалившийся в обитом потускневшей парчой кресле Хогберд при виде хозяйки поднялся и отвесил поклон. Матильда буркнула что-то приветственное, но руки для поцелуя не протянула – обойдется. Питер любит ее не больше, чем она его, однако стая есть стая. Тягаться с Олларами и Сильвестром можно лишь сообща. Принцесса не сомневалась, что Хогберд спит и видит себя кансилльером, но кансилльером Талигойи может быть только Август Штанцлер.
– Вы хотели меня видеть? – Ее высочество славилась тем, что всегда брала быка за рога.
– Моя принцесса, знаете ли…
От баронского «знаете ли» Матильду трясло, равно как и от его бороды. Впрочем, без бороды Хогберд был еще гаже. Когда Питер впереди своего визга примчался в Агарис, его лицо покрывала короткая пегая щетина. Борец за свободу Талигойи, удирая, озаботился побриться. Разумеется, во имя Отечества, которое гибели Питера Хогберда не перенесло бы.
– Пока, барон, я ничего не знаю. Садитесь и рассказывайте. Пить будете?
– Благородная Матильда, я осмелился презентовать вам дюжину бутылок «Слезы раскаяния». Они уже в буфетной. Поставщик уверяет, что это особенная лоза. Зная вас как знатока…
Отказываться от подношения и выставлять на стол более чем посредственное винишко было по меньшей мере глупо, оставалось поблагодарить и принять. «Слеза» оказалась очень и очень неплохой, хотя в Кэналлоа делали вина и получше.
– И что скажет благородная Матильда? Я жду приговора.
В винах принцесса и впрямь разбиралась. Так же как в политике, оружии и лошадях, а вот дела, почитающиеся женскими, ее бесили.
– Недурно, – объявила ее высочество, – но для кэналлийцев далеко не предел. Эр Питер, давайте начистоту. Что случилось?
– Мне, право, неприятно, но это касается нашего дорогого Альдо…
С какой это стати Альдо стал «его дорогим»?! Внучок, конечно, еще тот обалдуй, но коня от борова как-нибудь отличит. Потому и спелся с Робером, а Хогберда на дух не переваривает.
– Что натворил мой внук на этот раз?
– О, к счастью, ничего непоправимого. – Питер достал сплетенный из серебряной проволоки кошель с опаловой застежкой. Откуда у явившегося в Агарис едва ли не в чем мать родила барона деньги, Матильда не представляла, но паршивец как-то сумел поправить свои дела, недаром на гербе Хогбердов красовался цветок тюльпана, из которого сыпались золотые монеты.
– Уже легче. – Принцесса по-мужски стремительно осушила бокал. – И что мне предстоит исправить?
– Все уже исправлено, – Хогберд извлек из кошеля четки темного янтаря, – я выкупил их у гогана.
– За сколько?
– Неважно. Пусть эрэа позволит мне оказать маленькую услугу дому Раканов.
– Сколько? – угрюмо повторила Матильда.
– Ну, если эрэа настаивает…
– Настаиваю!
Как же это некстати… Однако придется раскошелиться. Есть люди, быть обязанным которым неприлично. Вот от Эпинэ не зазорно принять любую помощь, но бедняга Иноходец сам без гроша. Что поделать, если честь и золото друг друга терпеть не могут.
– Двадцать шесть вел[59], – потупился Питер. – Гоган понимал, что у него в руках фамильная реликвия…
Двадцать шесть?! Это значит, что до лета мясо в этом доме увидит лишь Мупа. Да пропади они пропадом, эти четки, хотя… Матильда сама потихоньку спустила почти все свои драгоценности, ей ли пенять Альдо? А брошка все равно надоела.
– Я пришлю вам деньги завтра же.
– Эрэа…
– Барон Хогберд, – принцесса поднялась, и визитер был вынужден последовать ее примеру, – я благодарю вас за оказанную услугу, но дайте мне слово, что больше не станете… – Матильда замялась. Хотелось сказать «лезть не в свое дело», но Хогберд был хоть и поганым, а союзником. – Не станете рисковать своим имуществом ради спасения нашего.
– Мне бы не хотелось…
– Если вы и впрямь служите дому Раканов, просьба бабки сюзерена для вас закон.
– Повинуюсь, эрэа. Клянусь Честью.
Да, Питер Хогберд – Человек Чести. Истинный. По рождению. Только вот честь и рядом с ним не лежала, даже странно, что такой ызарг в родстве с Окделлами.
– Еще раз благодарю вас.
Слава Создателю, убрался… Любопытно, чего он хотел – оказать услугу или заработать? С Хогберда станется выкупить янтарь за двадцать, а «вернуть» за двадцать шесть. Одна радость, в доме завелось приличное вино, хотя вряд ли его хватит надолго. Вдовствующая принцесса пропустила еще стаканчик и решила все-таки отругать внука.
Поднимаясь по лестнице в башенку, где обитал Альдо, почтенная дама наступила на собственный подол. Раздался треск рвущейся материи. Опять деньги на ветер! Помянув Разрубленного Змея со всеми родственничками по женской и мужской линиям, одним из которых, без сомнения, был Питер Хогберд, принцесса ввалилась к единственному внуку.
Альдо лежал на кровати с книжкой, которую при виде бабки торопливо сунул под подушку. Матильда представила, о чем парень читает, и с трудом подавила смешок.
– Чего хотел от тебя этот боров? – осведомился внук, не простивший Питеру ни его трусости, ни его богатства.
Вместо ответа принцесса бросила на стол злосчастные четки.
– Это удовольствие обойдется нам в двадцать шесть вел.
Альдо присвистнул:
– Я продал их за десять.
– Твою кавалерию! – Бабушка была скорей восхищена, чем возмущена.
– Матильда, я давно подозревал, что Хогберд четверых гоганов проглотит.
– На что тебе не хватало? – поинтересовалась вдовица, усаживаясь на кровать и стаскивая с коротко стриженной головы осточертевший парик.
– На все… Сил не было смотреть, как Робера морковкой кормят. Решил сводить его поужинать.
– Правильно, – с ходу одобрила Матильда, – друзей надо кормить и за все надо платить. Теперь морковку будут жрать все.
– А вот и нет, – рассмеялся Альдо, – мы с Робером разбогатели.
– Вы с Робером? Не верится что-то… Купцы из вас никакие, душу Леворукому и то не продадите.
– А мы не торговали, – засмеялся Альдо, – мы в кости играли. Вернее, играл Робер и выиграл целый корабль… Со всем товаром! Мы его тут же гоганам сплавили. Продешевили, конечно, но все равно двадцать шесть вел для нас теперь не деньги!
– Погоди, друг любезный, – перебила вдовица, – я понимаю, вы с Иноходцем друзья, но жить за его счет мы не можем.
– Как это за его? – вскинулся внук, но быстро одумался. – Ну… Не все ли равно! Если б выиграл я, я бы…
– Ты бы… – хмыкнула Матильда. – Ты выиграй сначала, и потом мы – другое дело. Эпинэ наши вассалы, мы их кормить можем и даже должны, они нас – нет…
– Матильда, ты не понимаешь. Мы…
– Я все понимаю. Деньги за четки, так и быть, мы у него возьмем, но больше ни суана. Понял?
Внук кивнул. Матильда видела, что парень не согласен, только он не приживальщик и не брехло. Принцесса искренне презирала дворян, живущих за счет богатых друзей, что отнюдь не мешало ей самой подкармливать тех, кто был еще бедней. Альдо такой же. Конечно, мальчишки теперь примутся вместе таскаться по трактирам и подружкам, но занимать у Робера деньги внук не станет.
– Матильда, – немного поколебавшись, спросил внук, – ты что-нибудь знаешь про Гальтару? Что в ней особенного? Какого Змея столицу перенесли в Кабитэлу?
Зубы заговаривает… Альдо с детства отвлекал бабку от неприятных разговоров, спрашивая обо всякой ерунде, но с чего парню взбрели в голову эти развалины?
3
Наступала ночь Венто́ха[60]. Наконец-то! Мэллит с нежностью улыбнулась висящей над черными крышами лунной половинке. Ночь Луны – ночь свободы! Маленькая гоганни поняла это лет в семь. Какие бы муки ни грозили нарушительнице заветов Кабиоховых после смерти, в этом мире ночные прогулки были единственной радостью, которую знала младшая дочь достославного Жаймиоля.
Мэллит росла тихой, замкнутой и очень послушной, как и положено младшей дочери и к тому же дурнушке. На девочке испробовали множество снадобий, за нее возносили молитвы, ее окуривали отвращающими зло благовониями и поили утренней росой. Не помогало ничего – Мэллит оставалась безнадежной худышкой, которую чуть что начинало тошнить. И это при том, что семь ее старших сестер росли настоящими красавицами!
С возрастом болезнь прошла сама собой, но девочка так и осталась заморышем. В доме ее жалели и сетовали, что найти дурнушке жениха будет непросто. Причитания родичей девушка выслушивала молча, вернее, не выслушивала. Мэллит очень рано научилась кивать, думая при этом о своем. Ее считали слабой, послушной и глупенькой, а она лазала по деревьям и крышам не хуже кошки и перечитала все имевшиеся в доме книги, а было их немало.
То, что на ней никто не женится, гоганни не пугало – девушку не привлекала жизнь, которую вела мать, и она не завидовала красоте сестер. Чему завидовать? Тому, что на Фане́лли наконец не сошелся Пояс невесты?[61] Зато Мэллит сегодня увидит того, о ком мечтает!