Лик Победы - Вера Камша 10 стр.

Женщина наскоро обкрутила вокруг головы косы и побежала к маленькому Лукачу. Мальчик спокойно спал, знать не зная, что остался без матери. А может, с Аполкой все в порядке и ее везут домой? Барболка перекинулась парой слов с кормилицей, заглянула на поварню. Раскрасневшаяся Моника пугала товарок мармалюцей, уцелевшая внучка держалась за бабкину юбку, в печи горел огонь.

Поздоровавшись, господарка ухватила горячую горбушку, густо посыпала солью с перцем и плюхнулась на лавку, слушать женскую болтовню. Из поварни все виделось по-другому, казалось сказкой, глупой, но совсем не страшной. Барболка блаженно жевала теплый хлеб, когда вбежавший конюшонок завопил: «Едут!»

– Нашли, – провозгласила Моника, подняв палец, – гици б так быстро не вернулся.

– А то ж, – откликнулась Анелька, – господарь, он такой, его со следа не собьешь.

Господарка бросилась к воротам вместе со слугами. Всадники как раз въезжали на мост. Рыжий Пала и вороной Миклоша мерно шагали голова в голову, меж коней провисала ловчая сеть, в которой лежало что-то длинное, закутанное в плащ. Сзади, по трое в ряд, ехали витязи. С башни, хлопая крыльями, взвилась птичья туча, громко и отчаянно взвыла дворовая сука, ей ответили десятки собачьих глоток.

– Не жилица, – перевела Моника. Остальные промолчали.

Пал спрыгнул с храпящего коня, потрепал по мокрой шее. Барболка не хотела при всех хвататься за мужа, но ноги сами сорвались с места. Женщина повисла на шее своего господаря, откуда-то взявшиеся слезы выплеснулись наружу, потекли по щекам.

– Что ты? – пробормотал Пал и повторил: – Что ты…

– Ты вернулся, – и плевать, что их видят все, – вернулся!

– Конечно, – муж быстро прижал ее к себе, – беды-то… Мы и Аполку нашли… Жива, хоть и без памяти. Повезло ей, еще два шага, и все!

Подруга была жива, но Барболку отчего-то это не обрадовало. Вцепившись в Пала, сакацкая господарка смотрела, как притихший Миклош несет на руках показавшийся страшным сверток. Собачий вой стал нестерпимым. Псари силком затаскивали ошалевшую свору в замок, в небе толкались, сыпали снежными ошметками серые облака.

– Дым не возвращается, – прошептала Барболка, – возвращается не дым…

Глава 3

1

Бывает, человек то ли спит, то ли в обмороке, сердце бьется, грудь дышит, а не добудишься. Так и Аполка. Жила, как во сне, а теперь и вовсе уснула. Оставалась одна надежда – на ученых столичных лекарей, но до них еще нужно было добраться. Миклош почти не сомневался, что врачи только и смогут, что руками развести, зато в Крионе скажут, что сын алатского господаря уморил агарийскую принцессу. Ничего хорошего от этого ждать не приходилось, да и Аполку было жаль. Виноватым Миклош себя не чувствовал, другой на его месте от опущенных глаз да вышивок давным-давно бы десяток подружек завел, а он терпел, оттого, видать, и снилась ему Барболка. Жаль, больше не снится, как отрезало.

Смотреть на живую Барболку было мучительно, но расстаться с ней навсегда Миклош не мог. Вот и тянул с отъездом, пока не придумал, как цаплю с кречетом помирить, а заодно и отца успокоить. Надо оставить Лукача на попечение Пала и Барболки. Агарийскому королю до Сакаци не дотянуться, а спящую Аполку пускай забирают в Крион да лечат, авось вылечат. Миклош совсем было собрался идти к сакацкому господарю, просить за сына, и тут вбежал слуга. Господарка очнулась и зовет мужа. Миклош бросился в спальню.

В полумраке лицо жены казалось слепленным из снега, только глаза зеленели болотной травой. Агарийка еще никогда не казалась более красивой и менее желанной. Больше того, Миклошу мучительно захотелось оказаться подальше от утонувшей в лисьих одеялах ослепительной красавицы.

– Увези меня отсюда, – Аполка рванулась навстречу мужу, огромные глаза заволоклись слезами, – я умру здесь! Меня убьют!

– Глупая, – Миклош мужественно поцеловал белую щеку, – кто тебя убьет? Пал и Барболка?

– Пал и Барболка нет, – затрясла головой Аполка, – я их люблю, они меня любят. Другие. Придут и убьют. Меня, тебя, Лукача, Миклоша…

Заговаривается, хотя чего тут удивляться. В здравом рассудке по ночам в горы не убегают.

– Зачем тебе два Миклоша? – Нужно погладить ее по волосам, но как же не хочется!

– У нас будет сын, – прошептала агарийка, – Миклош. Его Моника отдаст мармалюце…

– Горюшко ты мое! – простонал Мекчеи. От сердца отлегло, от беременных какой только дури не услышишь. – Давно знаешь?

– Нет! – Аполка вскочила в постели, глаза ее блестели. – Миклош, я тут чужая! Моего сына зарежут, чтоб своих не трогали.

– Ты роди сперва, – пошутил Миклош. – Может, вообще девочка будет.

– Сын, – упрямо сжала губы жена, – он будет великим господарем. Если его не убьют… Моника меня ненавидит…

Моника? Миклош с трудом понял, о ком речь. Кажется, о стряпухе, у которой давешняя мармалюца утащила двух внучек. Дернуло ж его рассказать об этом жене. Наследник господаря сжал зубы и таки погладил больную по волосам. Это стало последней каплей: Аполка вцепилась в рубашку мужа и разрыдалась.

2

Грязный, слежавшийся снег, черные деревья, низкие облака, впереди – перевал, сзади – любовь. Аполка звала Барболку с собой, и он тоже звал, но чернокосая гица гостевать у господаря отказалась, осталась в Сакаци. Кто знает, когда они свидятся и свидятся ли, а вот на законную жену придется любоваться день и ночь.

Миклош сам не понимал, с чего ему опротивела Аполка, а та, как назло, липла не хуже репья к собачьей шкуре. И ведь хороша до одури, а через порог и то смотреть тошно. Наследник Матяша подкрутил усы и уставился на дорогу. Говорить не хотелось ни с кем, даже с Янчи. Мекчеи не должен бросаться на людей, как цепной пес, но он может не сдержаться.

– Миклош!

– Что такое, милая?

– Миклош, мне… надо съехать с дороги.

Говорил же, незачем лезть в седло! И уезжать незачем, но с беременной спорить, что воду копать. Витязь хмуро послал вороного за соловой кобылкой, жеребец полностью разделял негодование хозяина, однако Миклош вынудил упрямца подчиниться. Кони провалились по брюхо, но быстро выбрались на покрытую наледью тропу. Алатский наследник торжественно снял супругу с седла, едва не сплюнув от отвращения, когда маленькие ручки обхватили его шею. Аполка была зеленой, как покойница, и все равно прошептала:

– Не подглядывай!

Агарийка и есть агарийка! Умрет, но блевать на людях не станет. Витязь с готовностью отвернулся. С еще большей готовностью он вскочил бы на коня и поскакал в Сакаци. Или в Вешани. Или еще куда-нибудь, где нет зеленоглазой надоеды. Нет, не останется он с Аполкой до родов, пусть хоть изойдет на слезы, приставит к ней десяток лекарей, и бежать! Дело найдется. Хоть крепости приграничные проверять, хоть новых лучников до четвертого пота гонять.

– Миклош, помоги! – порозовевшая Аполка тянула к нему белые пуховые варежки. Рядом топталась кобылка, на которую столетняя бабка и та бы без помощи вспорхнула. Не можешь с лошадью управиться, лезь в телегу или сиди дома.

– Сейчас, любовь моя!

От поцелуя увернуться не удалось, и настроение испортилось окончательно. Супруги выехали на тропу, и тут откуда-то взялась белка. Зверушка громко цокнула и перескочила со ствола на ствол, обрушив вниз снежную шапку. Этого оказалось довольно: Аполкина кобыла испуганно шарахнулась от страшного зверя, наездница, завизжав, выпустила повод, соловая подскочила на всех четырех ногах и очертя голову помчалась по тропе, подгоняемая воплями очумевшей со страху дуры.

Миклош от души выругался и стремительно развернул вороного. Горе‐наездницу следовало остановить, пока она не рассадила себе голову о какой-нибудь пень. А неплохо бы… Витязь поразился подлой мысли и торопливо послал коня за исчезающей в ельнике женой.

3

Ландышей не было, был слежавшийся синий снег, в котором тонула знакомая поляна. Ручей весело скакал по своим валунам, только никто на них не танцевал. А она чего ждала? Барболка сунула руку за пазуху, нащупав приблудное ожерелье. Бросить в воду или на ель повесить?

Хорошо все-таки, что она не поехала с Аполкой в столицу, уж больно чудно́й та стала, когда проснулась. Вроде все как раньше, а муторно и дышать тяжко. Барболка терпела, сколько могла, но в последнюю ночь не выдержала, сказала Палу. Тот долго молчал, перебирая косы жены, потом махнул рукой:

– Оставайся. Сердце, оно больше головы знает. Скажу, нельзя тебе.

И сказал. Миклош с Аполкой уехали, и тут сакацкой господарке приспичило ветряное ожерелье отвезти, а Пал с ней отправился. И хорошо.

– Барболка, – рука витязя легла на плечо жены, – родник я слышу, а что здесь еще?

– Ель, – принялась объяснять женщина, – посреди поляны. Большая, больше я и не видала. Камни серые, и в ручье, и рядом. Летом тут ландыши растут, а сейчас снег везде, только валуны голые.

– Один на лошадиную голову похож? – спросил Пал странным голосом. – И на нем трещина, словно молния?

– Да, – удивленно кивнула гица.

– Я видел это место. Во сне. И тебя тоже видел. Ты пела, в волосах у тебя были ландыши. Я тебя целовал, а ты смеялась.

Это был Пал, а не ветропляска! Пал! Им приснился один и тот же сон, в котором Пал был здоров, но сны уходят.

– Жизнь бы отдала за твои глаза, – прошептала женщина.

– Не говори так никогда! Слышишь, не говори! Да еще здесь!

Что с ним? Он еще никогда на нее не кричал. Как же он ее любит! А она? Перевертыш совсем ей голову заморочил.

– Прости, – тихо сказал муж.

Он ее никогда не обидит, а вот она…

– Я, когда на пасеке жила, – торопливо затараторила Барболка, – часто сюда ходила.

– Не только ты. – Пал опустился на камень. – Непростая это поляна. Я слепой, а знаю, где – валуны, где – елка. На краю бересклет растет?

– Растет… Не осыпался еще.

– Он всегда в таких местах растет. Здесь охотники коней поили да спутники плясали. Где они пляшут, ночь светлее, даже моя…

– Я видела ветропляску, – прошептала Барболка, – и здесь, и в Сакаци тоже. Пал, я люблю тебя. Ты даже не знаешь как.

– Знаю. – Черные глаза близко-близко, ну за что ему эта ночь вечная?!

– Спой, – попросил Пал, – что тогда, на дороге.

Барболка глянула в розовеющее небо и тихонько запела:

4

Проклятая кобыла оказалась на удивление выносливой и резвой. Миклош гнал вороного галопом, но единственное, что ему удавалось, – это не потерять Аполку из виду. Бросить бы дуру и вернуться, но есть вещи, которые убивают не хуже меча. Жил человек, жил, потом сотворил несотворимое и умер. Вроде ходит, говорит, ест, а на деле – упырь, мармалюца, гость холодный. Нельзя женщину в лесу бросать, даже если она тебе муторней жабы болотной. Нельзя, и все.

Соловая вскинула задом и снова свернула. Миклош и представить не мог, что в Черной Алати больше дорог, чем в Агарии. Аполка давно уже не кричала, но в седле каким-то чудом держалась, только долго так продолжаться не может. Вороной на пределе, еще немного, и упадет, да и смеркается уже. Через час себя не поймаешь, не то что одуревшую лошадь. Путь перегородил сучковатый ствол, и витязь придержал жеребца, не будучи уверен, что бедняга с ходу перескочит преграду. И как только здесь прошла соловая? Взгляд Миклоша скользнул по дороге, впереди лежал нетронутый снег, на котором отпечаталась цепочка следов, но какая-то странная. Словно у оставившей ее лошади была лишь одна нога. Морок одноногий! День по кругу водил, ночью за горло схватит!

Сын Матяша по праву считался отважным, но сейчас ему стало жутко. Лес стоял частоколом, небо темнело, только на западе багровела закатная стена. Куда его занесло, Миклош не представлял, но когда теряешь дорогу в дурном месте, доверься коню. Витязь отпустил поводья, вороной всхрапнул, свернул с тропы и, увязая в рыхлом снегу, бросился прочь от ощетинившегося сучьями бревна и страшного следа.

Погони Миклош не боялся, время у него еще было, пусть и немного. Нечисть боится закатной бездны сильней ночной тьмы и дневного света, но рябиновый час короток, и после него нет человеку защитника, кроме себя самого. Поддашься страху – тебе конец, не струсишь – может, и доживешь до рассвета. Мекчеи был не из робких. Когда проклятая тропа скрылась из глаз, витязь остановил коня на какой-то прогалине, торопливо содрал подбитую мехом куртку, стащил рубаху, снова оделся, обтер теплым полотном взмыленного коня и вновь вскочил в седло. Жеребец тряхнул гривой, принюхался и уверенно порысил на закат. Судя по всему, ничего страшного рядом не бродило. Наоборот, было на удивление спокойно, а потом Миклош услышал песню. Кто‐то пел прямо в лесу, чистый, звонкий голос сливался с ветром, а может, это пел ветер, обещая весну, птичьи стаи в синем небе, высокую радугу над зеленым юным лесом.

Песня рвалась сквозь сгущающиеся тени, разгоняя страх и одиночество. Замученный жеребец и тот вскинул голову и радостно заржал, и ему ответили другие кони. Выбрался! Вечные Охотники, выбрался!

5

Барболка смотрела на Миклоша Мекчеи и не верила своим глазам. Сын господаря уехал в полдень с женой, сыном и немалым отрядом, а вернулся один-одинешенек. Конь заморен, сам без плаща, и лицо какое-то странное.

– Кто здесь? – хрипло спросил муж.

– Я, дядька Пал, – пробормотал Миклош, глядя на Барболку, – заблудился…

– Поезжай вперед, птиченька, – бросил Пал, и Барболка тронула поводья. Недавняя радость сложила крылья, отчего-то стало страшно. Женщина глянула в догорающее небо. Как они задержались там, у ели. И ожерелье она повесить забыла. Барболка тронула теплый жемчуг, стало немного легче. Почему вернулся Миклош? Почему ее отослали? Она не Аполка, всякое повидала.

– Барболка! – вдруг крикнул Пал. – Поворачивай! Скачи к ели, нас не жди.

Назад? Почему? Ласка уже повернула, помчалась голова в голову с конем Пала. Вороному Миклоша было не угнаться за свежими лошадьми, и муж придержал Кремня. Ему, значит, можно! Барболка натянула повод, переводя кобылу в легкий галоп.

– Барболка, вперед!

– Нет, – дерзко выкрикнула господарка-пасечница, – взял за себя, так не гони!

Пал не ответил. Значит, услышал.

Конские копыта ломали ночную тишину, словно весенний лед, справа выплыл из-за иззубренной еловой стены умирающий месяц, полетел рядом с всадниками. Дурная примета. Как долго они скачут, целую вечность, но вот и поляна. Туманная дымка над неугомонным ручьем, светлые камни, дерево рвется в небо черной диковинной башней.

Пал останавливает Кремня, прыгает на землю.

– Отпустите коней.

Барболка зацепила поводья за седельную луку. Ласка потянулась к хозяйке мордой и вдруг вскинула голову, захрапела от ужаса и бросилась к ручью. Кремень и вороной Миклоша кинулись следом и замерли посреди текущей воды.

– Где они?

– В ручье.

– Они знают, что делают. Барболка, живо на конский камень. Миклош, подсади ее.

Конский камень? Ах да… Сильные руки подхватывают женщину, ставят на валун среди ручья. Тот самый! Миклош помогает Палу взобраться на соседний, храпят и жмутся друг к другу забившиеся в воду кони. Охотнички вечные, Магна! С ребенком… Опять за свое взялась!

– Миклош, – кричит мельничиха, – где ты, Миклош? Почему ты меня убил? Почему забрал золото? Почему отпустил помощничков? Теперь тебе на меня работать не переработать…

6

– Миклош, – зовет Аполка, – где ты, Миклош? Почему все время уходишь?

– Миклош, – отец в иссеченном гайифскими саблями доспехе зажимает рану рукой, – где ты, Миклош?

– Миклош, – Янчи со связанными руками опускается на колени, на щеке рабское клеймо, – где ты, Миклош?

– Миклош, – Барболка тянет к нему обнаженные руки, – где ты, Миклош?

Барболка?! Но вот же она! Рассыпаются, стекают с трех лиц родные черты, три Аполки стоят и смеются, четвертая поднимает над головой белый сверток:

– Возьми сына, Миклош, мне тяжело его держать, я его сейчас уроню…

Весь мир заполняет отчаянный плач. Это не морок. Все, что угодно, только не это!