– Гица, – окликнул Янчи, – знаешь, где мельница?
– Знаю, – голос женщины дрогнул, – там она гнездо и свила, больше негде. Мельничиха прикормила. То из-за меня все…
Из-за нее?! Может, и так. За такую Рассвета и то не жаль. Витязь оглянулся на свиту – губы у всех сжаты, на скулах желваки играют. Миклош Мекчеи поправил ворот и бросил:
– Елек, отвези малышку в село. Остальные – на мельницу!
2
Барболку взял в седло Янчи, и Миклош стерпел – негоже сыну господаря при всех хватать чужую жену, да и не до любви сейчас. Если мармалюца вырвется, тем, кто ее загонял, беды не миновать. Миклош поравнялся с Янчи, заставляя вороного идти голова в голову с рыжим.
– Гица, скольких гостья прибрала?
Женщина задумалась, сведя темные брови, рассветные лучи скрывали бледность, вызывая в памяти крылатые сны.
– Первой Пирошку кузнецову утащила, потом сестричку ее, Ильку. Марица третьей была.
Значит, четверых под рукой у ведьмы еще нет. И на том спасибо.
– А на мельнице кто живет?
– Сам мельник, – не хочет Барболка о ведьмином гнезде говорить, а он слушать, да куда денешься, тут восемь раз отмерить нужно, и все одно как в омут головой, – Магна, про нее давно говорят, что с дурным знается. Дочки две у них на выданье да сын мельничихин старший с семейством. Раньше еще один сын был… Пропал по прошлой весне. И отец мой тогда пропал, уж не знаю, кто из них кого убил, но по злобе это вышло.
Вот оно! Убитый, убийца и дурная смерть. Первый вяжет второго мертвой кровью, второй сам себя ложью да злобой, а дальше по-разному бывает. Кто, пока тела не найдут, своих мытарит, кто – чужих, но хуже всего, если родичи на ущербной луне вниз лицом в могилу кинут да собачьей кровью польют. Сам Миклош такого не видел, но слыхал… Мерзкое дело было!
– Вот она, мельница, – тихо сказала Барболка. – Тут и Пирошка, и Илька, и… и другие.
Сын господаря кивнул и огляделся. Мельница как мельница – плотина, омут, ракиты, колесо по воде шлепает, чуть повыше – дом. Большой, крепкий, век бы простоял, да придется ему черным дымом к солнышку лететь. Миклош неторопливо поправил шапку и послал коня к запертым воротам. Береглись бы нечисти, не затворяли бы.
Стучать пришлось долго, хозяева то ли спали, то ли прятали чего. Наконец раздалось хриплое:
– Кто такие?
– Миклош, сын господаря Матяша, – рявкнул Янчи, – да господарка сакацкая. Отворяйте, а то сами войдем.
Один за другим лязгнули два засова, звякнула цепь. Угрюмые створки заскрипели и раздались, показался двор – мешки под навесом, дрова, куча песка. Ни собаки, ни курицы, ни кошки.
– Стерегутся, а пса не держат, – шепнул Янчи, – на помощничков, видать, надеются.
Мельничиха, еще не старая, когда-то красоткой была, выплыла на крыльцо, обтерла руки о расшитый фартук. Лицо сладкое, как мед, на шее – святая эспера, на руке – золотой браслет. Рядом – мельник, здоровенный, румяный, морда как пятка. Миклош спрыгнул с коня, зацепил поводья за луку седла.
– Богатый у вас дом.
– Не жалуемся.
– Сколько работников держите?
– Зачем нам работники, – наморщил лоб хозяин, – сами управляемся.
Ой, сами ли?
– А что, хозяин, кошачья роза у тебя не растет, – вмешался Янчи, – да и рябины не видать?
– А с чего ей расти, – влезла баба, – сыро здесь, да и на кой ляд нам колючки да кислятина?!
– Чтоб гости незваные не захаживали, – ухмыльнулся Миклош, – а то крапивы у тебя и той нет.
– Да что ж вы, гости золотые, с бурьяна-то начали, – расплылась в улыбке тетка, – а в дом зайти? Вино у нас хорошее, хоть кого спросите, тюрегвизе есть, сливовица, хлеб горячий, мясо свежее…
– Не ем я человечины, тетка, – отрезал Миклош, – так что не обессудь. Говори лучше, где работнички ночные лежат?
Мельник судорожно вздохнул и уставился на жену. Мельничиха сложила руки на высокой груди и зачастила:
– Ой, да что это господарь говорит?! Да за что ж нам такое? Живем смирно, никого не трогаем, бедным подаем, подати платим, в церковь святую ходим. Да провалиться мне на этом месте, если нечисто у нас! Да покажите мне того, кто про нас плохо скажет, я ему в глаза его подлые плюну.
– Я скажу. – Барболка вышла вперед и стала, глядя мельничихе в глаза.
– Кто Ильке куклу в синей юбке подбросил? Не ты, скажешь?
– А хоть бы и я? – вскинулась мельничиха. – Чего б дитенка и не порадовать? Живем богато, хоть и не тебе, господарка ты наша, чета, вот и делимся.
– Не к добру ты, тетка Магна, щедрой стала, – тряхнула волосами Барболка. – Раньше у тебя палого листа по осени не допроситься было. Ну да гостью твою я своими глазами видела. И чем прикормила ты ее, знаю.
– Ух, много ты знаешь! – Глаза мельничихи, зеленые в золотую крапинку, плеснули злостью, смыв с лица и мед, и сахар. – Только и я про тебя знаю. Как была сучка течная, так и осталась. Феруш из родного дома по твоей милости ушел, опозорила парня, и все мало тебе?!
– А ну, замолчи, – прикрикнул Миклош, – а мы поглядим, ушел твой Феруш или здесь лежит, в песьей крови купаный! Работничков стережет.
– Ну, так ищи, – огрызнулась ведьма, – двор большой, а Черная Алати и того больше.
– Найдем, – заверил сын Матяша, – и Феруша, и побратима его могильного, и Пирошку с Илькой. И золото то поганое, которым гостья за постой платит, тоже отыщем.
Мельничиха тронула святую эсперу и поклонилась. Жаба ядовитая, и ведь не ущучишь! Миклош знал, что Барболка права. Не верил, а знал, да поди сыщи укрытую мороком могилу, а найти надо до заката, иначе утечет Холодная гостья бледным маревом и не уймется, пока не отомстит.
Хлопнула дверь, выбежал из дома мальчишка лет пяти, уставился на нежданных гостей, заплакал. Марица тоже плакала. И Илька с Пирошкой, пока были живы. Кто еще знает место могильное? Дочки? Невестка? Муж? Или никто? Ведьма сдохнет, не скажет, хоть перевешай у нее на глазах все ее отродье. Того, кто родимым сыном холодную тварь кормил, жалостью не пропрешь, но до вечера гадюка не доживет. Нельзя такую живой оставлять, пусть сгинет под честным солнцем, на рябиновом костре сгорит, а пепел по четырем дорогам четыре конника разнесут. Чтоб не вернулось ни мышью, ни птицей, ни мухой, ни грибом ядовитым.
Ветер кошкой прыгнул в лицо, солнце брызнуло в глаза алмазной россыпью и погасло. Миклош потряс головой. Все было прежним, только тревожно звенели вдали колокольчики, звали, требовали.
– Иди, – велел ветер, – иди и увидишь… иди и найдешь… На грязи нет танца. Убери грязь и танцуй…
– Гици! – Барболка! В черных глазах боль и сила. – Я знаю, где они… Это на лугу. Напротив кривой ракиты.
– Я тоже знаю.
И еще он знает, что они с Барболкой – одно целое. Жизнь Марицы и смерть ведьмы свяжет крепче обручального браслета и людской молвы.
3
Страшное место, роса сюда и та не падает. Какая роса, тут и травы-то нет, а есть наполовину заполненный серой пылью провал, из которого торчат трехрогие ветки. Здесь они и лежат. Оба. Отец да Феруш.
Легкий звон, словно струна скрипичная лопнула, и нет ни веток, ни пыли зыбучей, ни ямы. Только трава-белоцветка да веселая роса.
– Ничего не вижу, – пожаловался высокий воин с добрыми глазами, кажется, Янчи.
– Поверь на слово, – бросил Миклош Мекчеи, – здесь это.
Почему они с сыном господаря видят, а другие – нет? Барболке захотелось вцепиться в чье-нибудь плечо, а еще лучше, сбежать, но она только плотней запахнула плащ.
Шестнадцать витязей встали по кругу, где велел Миклош. Они видели только траву, а внизу, под слоем холодного праха, шевелилось, исходя злобой, зеленое марево. Убить не убьешь, но прогнать в подгорные болота можно.
Шестнадцать знавших кровь сабель вошли в землю с четырех сторон, отделяя гнездо от чистого луга. В светлых клинках вспыхнуло солнце, превращая сталь в огонь. Резанул Миклош Мекчеи по руке ножом с роговой рукоятью, тронул кровавой ладонью четыре рябиновых кола, и вошли они в землю, как в масло.
Дальше – просто. Вырыть, выбрать до последней пылинки холодную мерзость, набить яму рябиновыми поленьями и четыре дня жечь костер, а выбранную погань смешать с толченым стеклом, рябиновым углем да кошачьей шерстью, забить в еловые сундуки и на закате утопить в горячем озере, чтоб ни следа, ни памяти. Холодные гости не терпят кошек и еловой смолы… Она уйдет, должна уйти!..
– Больно! – Пухленькая девчушка лет четырех поднялась из травы, по щекам текут слезы, на вышитом платьишке – мокрая земля. – Горячо!
– Пирошка!
– Мамка! – малышка заковыляла к Барболке. – На́ меня! Мамка!
Живая! Господари грозовые, живая!
– Стой! С ума сошла! – Кто-то ухватил Барболку, сжал до боли плечи. Пирошка замахала ручонками, за плечом сестренки поднялась насупленная Илька, тоже в земле. На щеке – синее пятно, три пятна на шее.
– Горячо, – пожаловалась старшая, младшая шмыгнула носом, глазенки совсем заплыли.
– Мертвые они, гица! Мертвые!
Широкая спина заслоняет и солнце, и сестренок. Резкий свист, рвущийся из-под земли протяжный ослиный рев. Миклош отступает… Какой он бледный! Безголовая Пирошка среди белой травы, рядом – Илька, худенькое тело разрублено пополам, но крови нет, у мертвых кровь не течет.
– Сжечь ведьму, – рычит кто-то под ухом, – и все семя ейное!
Ее дети тоже б стали ведьминым семенем, выйди она за Феруша. Но, выйди она за Феруша, отец бы его не убил, а мать не скормила бы обоих Холодной гостье, Пирошка была бы жива. И Илька…
4
Магнины работнички умерли второй раз. На солнце, от чистой стали. Теперь по ним можно плакать, их можно закопать на кладбище, посадить у изголовья калину и кошачьи розы. Больше сестричкам не носить воды, не таскать мешков, не искать золота, не уводить живых. Их нет в этом мире и не будет.
Миклош Мекчеи вложил саблю в ножны. Как же он испугался, когда Барболка позвала упыренка по имени. Хорошо, они с Янчи успели…
– Больше тут искать нечего, – витязь старался говорить спокойно, – я отвезу гицу в Сакаци, хватит с нее. Янчи, приглядишь? К закату я вернусь.
– Да хоть бы не возвращался, – махнул рукой побратим. – Кто мог, тот вылез, а землю таскать – дело нехитрое.
– Я вернусь, – повторил сын Матяша. – Кто начал, тому и заканчивать.
Будь его воля, он бы поднял Барболку на руки и понес до коня и дальше, но жена Пала предпочла идти своими ногами. Аполка та бы повисла на нем не хуже повилики, хотя почему повисла бы? Уже висит! Вроде маленькое, слабенькое, а все соки высосет.
– Гици, – Барболка остановилась, – спасибо вам, только я сама дойду.
– В рубашке? – попробовал пошутить Миклош.
– Ну доеду, только лошадь дайте.
– А потом меня Пал убьет? – Как мерзко врать, но правду не скажешь, рано еще.
– Хорошо, – кивнула Барболка и замолчала. О чем она думала? Или о ком? Уставшая, растрепанная, молчаливая, она была в четыре, в восемь, в шестнадцать раз прекрасней приходящей к нему в снах красавицы.
Миклош вскочил на коня, принял из рук Янчи сакацкую господарку. Час на одной лошади и вечность врозь.
– Я скоро вернусь.
– Вернешься! – заголосила связанная мельничиха. Она больше не пряталась, не юлила. Зачем? Все равно на закате ждет костер. – Вернешься и останешься! Ой, останешься! Не в земле, не на земле.
– Замолчи! – зарычал мельник. – Всех нас загубить хочешь! Не слухай ее, господарь, ведьма она. У, проклятая! Сожгут тебя, и поделом! Золото ей занадобилось, работнички ей занадобились, а то жили мы плохо!
– Сказните ее! – рванулась к Миклошу красивая молодуха. – Гадюку проклятую!
– Мармалюцу родной кровью кормила, – завыл и сын. – И нас бы не пожалела…
– А чего вас жалеть? – прошипела ведьма. – Плесенью были, плесенью сдохнете! А вот ты, Барболка, долго жить будешь. И меня помнить! Чтоб тебя за чужое били, за твое плевали, чтоб…
Миклош рванул повод, заорал, отползая в сторону мельник, кованые копыта обрушились на мельничиху, вколачивая подлые слова обратно в оскаленную пасть. Рябина на закате, конечно, вернее, но и дать ведьме договорить было никак нельзя! Ничего, обойдется.
Дико завизжала молодуха, что-то мерзкое свилось дымной струйкой, утекло в лощину, захрапел и прянул назад жеребец, лопнуло, раскатилось по ягодке рябиновое ожерелье, смешалось с поганой кровью. Барболка молчала, только руки вцепились в конскую гриву да билась на шее голубая жилка.
– Сжечь гадюку, – рявкнул Миклош, – да не на закате, а сейчас! Вместе с домом… А этих – в село, пусть с ними люди решают.
Часть III
J. Brahms. Ungarische Tänz Nr 2[9]
«В начале осени 330 года жена Миклоша Мекчеи родила сына, которого нарекли Лукач. Счастье господаря нашего Матяша при виде родимого пятна в виде летящего сокола на плече внука было безмерно, ибо такое же было на плече Гергея Великого и Иштвана Волчьего, и сулило оно великие и благие дела. Король Виктор-Антониан, узнав о том, что у его племянницы родился сын, прислал богатые подарки и пригласил Миклоша в Крион вместе со всем семейством. Господарь наш Матяш заподозрил в сем приглашении предательство и, дабы оградить новорожденного наследника от участи заложника, не оскорбляя короля, отписал, что поклялся побратиму своему Палу Карои, что Миклош с женой и сыном встретят весну в Сакаци…»
Хроника монастыря Святого Ласло Алатского
Глава 1
1
– Как красиво! – сакацкая господарка набросила на плечи шаль с осенними листьями. Аполка вышивала ее для подруги с первого дня знакомства, тщательно подбирая шелка. И угадала! В вишневом, оранжевом и алом Барболка стала еще красивее, жаль, муж не оценит. Пал Аполке тоже нравился, хоть она и не могла понять, что нашла чернокудрая красавица в седом витязе. Однажды агарийка спросила об этом мужа, тот задумался и сказал, что не знает, но любовь и на воде горит, и в соломе гаснет. Может, и так, но как было бы страшно, если б ее отдали не за Миклоша, а за Пала Карои.
Устыдившись своих мыслей, Аполка порывисто обняла подругу, та ответила недоуменным взглядом и улыбнулась, в черных глазах блеснули золотые искры. В Сакаци про них с Барболкой говорят, что они словно весна с осенью, одна цветами да птицами хороша, другая – вином да охотой. Миклош любит весну, Пал – осень, и все счастливы.
– Не хочу домой, – призналась Аполка, – так бы и не уезжала.
– И не уедешь, – тряхнула кудрями сакацкая гица. – Пал говорит, Матяш… свекор твой пишет, чтоб не спешили вы. Боится Лукача из Алати отпускать.
– И правильно делает! – Миклош вечно так! Подкрадется, как кот, и прыгнет. – Что мы в Агарии позабыли? Бабочек, так они и тут летают.
Любимый все помнит. Все! Старую акацию, ее признание, алую бабочку, нагадавшую им любовь… Аполка счастливо улыбнулась:
– Я Барболке шаль вышила. Тебе нравится?
– Как же иначе? – Миклош поднес к губам Аполкину руку. – Эти пальчики творят чудеса, но к такой шали нужны серьги. У тебя – серебряные лани, а гице нужны золотые лисицы! Аполка, подарим Барболке рубины?
– Не надо, – замотала головой подруга, – не люблю я золото.
– Эх ты, пасечница! Тебе волю дай, ты в рябиновых бусах будешь бегать, – укорил Миклош. – Пойду отпишу отцу, что мы остаемся, и про серьги не забуду.
– Ты любишь рябину? – Аполка расправила шаль на плечах подруги, любуясь своей работой. – Жаль, я не знала, а то бы вышила.
– Рябина людям в помощь выросла, – тихо сказала Барболка. – Говорят, увидел в стародавние времена грозовой господарь девицу красоты неописуемой, сошел к ней с коня. Полюбили они друг друга, а в благодарность из крови ее девичьей и своего огня вырастил грозовик рябину, оттого ее нечисть и боится. Рябина огнеплясок приваживает, а они из спутников самые сильные. С огнепляской только Смерть сладит, мармалюце там или упырю – конец.
– Огнепляски? – Аполка широко распахнула глаза. – Кто это?
– Было четыре господаря, – Барболка казалась удивленной, – над грозой, над камнем, над ветрами да над водами. Ну, а какой господарь без свиты? Вот и сотворили они себе спутников. И каменных, и водяных, и огненных, и ветровых. Господари сгинули, а спутников еще нет-нет да и встретишь. Особенно если места знать. Огнеплясок по осени в рябинниках искать надо.
– Я похожее про акацию слышала. И про розу кошачью, – призналась Аполка, – но не грозовой господарь их вырастил, а весенние охотники. У нас в замковом колодце статуи их спрятаны, только ты не говори никому. Знаешь, их ведь не всегда демонами считали…