– Ваши слова несколько расходятся с ммм… – начал Урюпин и замолчал, подбирая нужное слово. – Таких два-три решения, подсказанных автору, и количество перейдет в качество. Получится новая идея, потребуется апробация, пойдет переписка…
– А потом автор, если машина не будет работать, нас же обвинит за то, что мы отошли от первоначального проекта, – сказал Максютенко и посмотрел на Урюпина.
– Об этом надо спросить автора, – сказал Коля и пошел к своему месту. Он остановился посредине комнаты и, глядя в сторону, добавил: – Только пневматика – это, товарищи, не идея. Она спасает идею – это да, а редуктор и червяки гробят ее.
Он пошел дальше, исчез за досками, и был слышен только недовольный его басок:
– И вы сами понимаете! Так чего ж тут ждать… На первом же испытании шестеренка эта хрупнет – и все. Тимоха, ты видел, что они там…
Урюпин поднял голову и прислушался, строго оглядывая свой отдел. Ни один человек на него не смотрел, все молчали, наклонились к доскам, напряженно обдумывали свои конструкторские дела. Только за досками, где исчез Коля, все слышался его басок:
– Я уже четвертый день хожу и смотрю… Дай, думаю, посмотрю, чего это они мудрят… И чего мудрят?..
– Дмитрий Алексеевич! – сказал Урюпин, дождавшись, когда Коля умолк, склонив голову набок и изогнув бровь. – А ведь если подумать, дело это заманчивое – пневматика! А? Что вы скажете?
При этих словах Максютенко поставил ногу на перекладину своего «комбайна», уперся локтем в колено и стал сосать пустую трубку. Слабый летний ветерок шевелил блондинистый пух на его плеши. Лопаткин подошел к ним, посмотрел на форматку, где тончайшим пунктиром Егор Васильевич показал соединенные шестерни редуктора. На ясном, усталом лице Дмитрия Алексеевича можно было увидеть все его чувства – простые, не вооруженные холодной осторожностью и не исколотые в поединках. Дмитрий Алексеевич верит своим опытным конструкторам и удивлялся тому, что они обошли такую простую вещь, как пневматика, тем более что, оказывается, существует нормаль – иначе говоря, этот узел разработан и применяется в готовом виде, как водопроводный кран! Он только что понял все это и удивленно посмотрел на Урюпина. И тот сразу же раздвинул все морщинки на своем моложавом лице седеющего физкультурника, – улыбнулся, показав стальные зубы. Он-то мог прочесть все на лице этого педагога. Но и от Дмитрия Алексеевича не укрылась волчья искорка в веселых глазах начальника.
– Я много думал об этом, Дмитрий Алексеевич, – сказал Урюпин, издалека с сомнением глядя на чертеж, и даже как будто зевнул. – Можно попробовать. Правда, придется в четырех местах ставить цилиндры. Валерий Осипович, давайте прикинем, как оно там…
И, сказав это, он подошел к станку, подбоченился и карандашом прямо на редукторе провел несколько неуловимо слабых линий.
– Вот примерно так должно быть. Развейте это дело, Валерий Осипович.
Затем он добродушно толкнул Дмитрия Алексеевича – так, мимоходом. Шутя сунул карандаш в карман его кителя и неторопливо стал пробираться к своей перегородке, останавливаясь то у одного станка, то у другого.
Максютенко наколол на доску новый листок ватмана и, набив трубку, ушел на крыльцо поразмыслить. Задумался и Дмитрий Алексеевич. Несколько минут просидел он перед «комбайном» Максютенко, ощупывая пальцами лоб. Подозрительность его вспыхнула, но опасности он не видел. Ему захотелось курить, и, достав кисет, он свернул из газеты с самосадом толстую цигарку. Облизал ее, вышел в коридор, закурил. Белый дым перехватил ему дыхание. Он затянулся еще и еще раз. Потом Дмитрий Алексеевич спустился вниз, вышел на крыльцо и увидел лысую голову Максютенко. Он сидел на ступеньке и что-то чертил карандашом прямо на цементной боковине крыльца. Трубка его хрипела, он был увлечен и не заметил Дмитрия Алексеевича. А тот, постояв немного, подошел поближе и увидел через плечо Максютенко на колючей, серой поверхности круг, нарисованный карандашом, и в нем шесть кружков поменьше. Они были расположены симметрично. Весь чертеж напоминал барабан револьвера.
– Вот она где настоящая лаборатория конструктора! – пошутил Дмитрий Алексеевич.
Он сам не знал, насколько верно попали в точку эти слова, и потому удивился, когда Максютенко, захваченный врасплох, побагровел, накрыл ладонью свой чертеж и стал его размазывать.
– Да бросьте вы! Застеснялся, как красная девица. – Дмитрий Алексеевич присел около него на корточки. – Автору-то вы можете показать!
– Фу… вот же привычку какую заимел! – Максютенко, все еще красный, достал платок и вытер лоб. – Не могу при людях думать. – Он зачертил карандашом свой рисунок и встал. – Не могу, понимаете… Черт знает что!
– А что это у вас?..
– Да вот поршень думаю… для пневматического устройства… это в плане… – он достал свой резиновый кисет, набрал в трубку табаку и, закурив, стал спокойнее.
– Валерий Осипович, – вспомнил вдруг Лопаткин. – А вы ставили бы тот узел, о котором Коля…
– Ну да! Я ж и говорю! А дурная голова что-то свое подает, – Максютенко покосился на темное пятно, втертое в цемент, плюнул и наступил на него ногой. – Так и сделаю. Надо пойти в архив, посмотреть этот узел…
Он передвинул трубку в красных, мокрых губах, утопил палец в пепле и, отставив локоть, ушел, зашаркал в вестибюле. И Дмитрий Алексеевич успокоился. Он увидел, что человек работает над его проектом не за страх, а за совесть – даже увлекся!
Максютенко действительно принес из архива светокопию – чертеж пневматического устройства и стал «прикидывать», то есть рисовать на листках бумаги подвижную часть машины и вписывать в нее цилиндр с поршнем. Дмитрий Алексеевич был около него, и к тому времени, когда день начал желтеть, они вместе успели «прикинуть» два варианта и дали расчетчикам исходные цифры для вычисления нагрузок на поршень и цилиндр.
День этот заметно продвинул дело вперед, и Дмитрий Алексеевич ушел из отдела в хорошем настроении. На улице стояла прекрасная предвечерняя тишина. В синем небе, как белое перышко по водной глади, уже плыл полумесяц. Поднимая пыль, в тишине, по улице двигалось стадо. Щелкал кнут, коровы брели навстречу Дмитрию Алексеевичу по дороге, по деревянным тротуарам, заглядывали в открытые калитки. Чтобы пропустить их, Дмитрию Алексеевичу пришлось сойти с досок. Он прижался к забору, пережидая. Теплый запах молока, вместе с пылью, наплыл на него, и тут он услышал шепелявящий, добродушный голос Араховского:
– Не уступают дороги изобретателю! А? Как вы на это смотрите?
Дмитрий Алексеевич засмеялся. Араховский, одетый в льняную косоворотку с русской вышивкой, повесив пиджак на одно плечо и держа под мышкой папку, подошел к нему.
– Вот вы смеетесь, гуманный человек, – все так же добродушно сказал он, подбоченясь и окидывая стадо взором философа. – А ведь это не случай, а явление. Если бы вместо вас на тротуаре стоял их сиятельство господин волк, картина была бы другая! Вот в чем беда…
Они замолчали, думая каждый о своем. И когда стадо прошло, двинулись не спеша вдоль улицы.
– Вот так, товарищ изобретатель, – сказал Араховский. – Вы знаете, что вы избрали самую красивую и самую опасную дорожку?
– Я ее почти всю прошел. Я уже два года…
– Прошли? Ну, дорогой…
– Вы не знаете… – перебил его Дмитрий Алексеевич.
– Я все знаю. Послушайте, что вам говорят. Послушайте, опыта у вас не убавится! Так вот, верьте мне или нет – ваше дело. Но вы не прошли и десятой части того, что для вас заготовила фортуна. Если хотите – я помогу вам сделать один шаг вперед. Если вы, конечно, хотите…
– Ну, конечно же, хочу!
– Ах, хотите? Ну так слушайте. Вы ничего не смыслите в проектном деле. Вы не знаете деталей машин. Вам неведом язык чертежей. Не смейтесь, а слушайте, что вам говорят! Того, что вы знаете, достаточно для оформления идеи. Чтобы создать проект, этих знаний уже мало. А для того, чтобы работать с Урюпиным, эти ваши знания – ничего. Вам, дяденька, уже заехали оглоблей в рот, а вы улыбнулись и сказали спасибо. Хорошо, что Колька вас спас! Потому что человек он молодой и сперва говорит, а потом уж думает. Я тоже хочу спасти вас – только солиднее, капитально. Для начала я вручу вам три книжечки страниц по триста, заставлю вас их подзубрить и приму экзамен. Когда вы освоите эти книги, вы сможете увидеть кое-какие палки, которые вам суют в колеса. Будет меньше поломок в пути.
– Кирилл Мефодьевич, я вас заранее благодарю…
– Нечего благодарить. Завтра у нас воскресенье? Приходите завтра вечерком ко мне… – Араховский остановился и подал Дмитрию Алексеевичу руку.
– Простите, а где вы живете?
– Живу я в домике, против которого мы стоим.
И Дмитрий Алексеевич увидел знакомый домик 141. Он был теперь весь затянут ползучей зеленью. Сарайчика уже не было видно. Яркая зелень кипела в огороде, желтые светила подсолнухов глядели в одну сторону – туда, где опустилось за дома солнце. Кусты смородины были обсыпаны зелеными и коричневыми ягодами, а на низеньких, растущих в стороны деревцах висели бледные яблочки. В глубине, между березами, белел гамак.
– Я видел вас здесь! – сказал Дмитрий Алексеевич. – В первый день, когда приехал.
– Возможно. Я здесь каждый день копаюсь. Это мой, так сказать, сад Эпикура. Видите вон гамак? Там есть еще столик, – Араховский засмеялся и поднял вверх палец. – Прошу завтра в семь.
На следующий день, когда вечереющие улицы затихли, Дмитрий Алексеевич потянул за проволочное кольцо у высокой решетчатой калитки дома номер 141. Потянул – и в глубине двора раздались угасающие удары в медную певучую посудину. С мирным лаем подбежал к ограде высокой красно-шоколадный сеттер и завилял хвостом. Медлительная, пожилая женщина открыла калитку и пропустила Дмитрия Алексеевича. Кирилл Мефодьевич был в огороде – раскинув руки, полулежал в гамаке. Косоворотка его была расстегнута, он был здесь другим человеком – гордым и гостеприимным хозяином, смотрел героем и не отводил глаз в сторону. На столике, около гамака, лежала вверх обложкой раскрытая книга. «Ньютон. Математические основы натуральной философии», прочитал Дмитрий Алексеевич и проникся глубоким уважением к хозяину книги.
– Садитесь в гамак, места хватит, – сказал Араховский. – Марья Николаевна! – крикнул он, оборачиваясь.
– Знаю, знаю! – донеслось из дома.
Лопаткин опустился в гамак и почувствовал, что рядом с ним сидит мускулистый и тяжеловесный человек.
– Кирилл Мефодьевич, сколько вам лет? – спросил он.
– Давайте торговаться. Сколько вы дадите?
– Лет сорок восемь?
– Эк, куда хватил! – Араховский захохотал, обнажив десны. – Хватай выше. Шестьдесят, не хотите?
– Не может этого быть!
– А между тем есть. Это все, знаете, отчего? – он засмеялся. – Оттого, что изобретательством не занимаюсь! – протрубил он на ухо Дмитрию Алексеевичу.
– Не-ет! Какой же я изобретатель? Ваша шпилька здесь не подходит, Кирилл Мефодьевич!
– Не подходит, говорите? – Араховский нетерпеливо оглянулся на дом, но Марья Николаевна уже несла поднос с графином и тарелками.
– Несу, несу, – сказала она и поставила поднос на столик.
– Давайте-ка выпьем, Дмитрий, как вас по батюшке, – Алексеевич. Между прочим, хорошее русское имя. – Говоря это, Араховский налил в рюмки из графина. – Вам повезло. Настоящая разливная. Вчера талон получил. Так, давайте за знакомство…
Выпив рюмку, Араховский приумолк, веки, его покраснели, он подцепил вилкой ломтик огурца и начал ловко его жевать одной половиной рта.
– Так, говоришь, не изобретатель? А какого ж черта я привел вас? Не-ет. Изобретатель – каждый человек, который в своей области создает новое. Изобретатели могут быть везде. И в технике и в науке. И вы не скромничайте, вы – самый настоящий изобретатель.
Он сказал последние слова с особенным весом и посмотрел прямо в глаза Дмитрию Алексеевичу.
– Так вот: вы избрали тяжелую дорожку. Техника – король. За королем идет свита: хранители знаний, передатчики, популяризаторы. Большинство профессоров, которые учат нас, а сами ничего не создают. Около них вы найдете и изобретателя. Только он идет не в парадных одеждах. Ему перепадают пинки. И вы, Дмитрий Алексеевич, раз вы лезете в эту свиту приготовьтесь к хорошим пинкам. Я вижу вашу судьбу у вас на лице. Идея ваша очень важна, а судьба – печальна. И вы поймете это, когда проштудируете все, что я вам дам.
Араховский налил водки в рюмку и выпил не чокаясь. Выпил, горько засмеялся и покачал головой.
– Да, был и я автором. И у меня есть это… голубенькое, с лентой и печатью. Вид на изобретение!
– Что же вы изобрели, если не тайна?
– Изобрел, Дмитрий Алексеевич. Даже сам сначала не поверил. Машина для проходки горных выработок в скале. В скале, понял? У меня и модель действующая была. Я ставил ее перед кирпичной стеной, и она прямо на глазах у почтенной публики проходила ее насквозь.
– Ну и что?
– Есть такие стены, товарищ изобретатель, которые никакой машиной не возьмешь. – Араховский опять налил в рюмку, выпил и стал шевелить ломтик огурца в беззубом рту. – Со мной, Дмитрий Алексеевич, говорили открыто: иди в кассу, получи и отойди в сторону. Я не отошел, и мне вежливо переломили хребет. И вы еще услышите открытую речь. Грамотную, гладкую, вежливую, открытую речь.
– Я все это знаю…
– Всего вы не можете знать…
– Ну, догадываюсь Иду на это.
– Что же вы думаете сделать? Ну-ка, ну-ка… Как вы намереваетесь победить капитализм в сердце Урюпина?..
– Как-нибудь победим. Народ-то существует или нет?
– Что такое народ? Народ – это я и вы, и мы все. Одного врага мы с вами видим. Потому что близко прикоснулись. А других, в прочих областях – мы не видим. Там все профессора для нас с вами – архангелы и пророки.
– А зачем в чужие области вникать? Будем ориентироваться на наших… Раз существую я – значит есть еще люди, такие же, как я. Вот, например, Коля. Да и вы…
– А кто тебе сказал, что я такой, как ты? Может, я – волк? Возьму сейчас тебя и съем!
– Видали мы таких волков! – Дмитрий Алексеевич улыбнулся.
Но Араховский поднял палец.
– Вы говорите красивые слова, но все это – гарольдов плащ. В жизни все суровее и прямее. Пойдите в наше министерство, в отдел изобретений, или в НИИЦентролит к вашему Авдиеву, и там вы найдете на полках подтверждение тому, что я говорю. Десятки, сотни гробиков – и все ваша братия, изобретатели. Девяносто пять процентов – макулатура, пустая порода, ей и место в гробу. Но пять – настоящий радий, и он там будет лежать, пока не протрубит архангел. Свита ее величества науки – они спецы хоронить.
– А кто же все-таки вы? – спросил Дмитрий Алексеевич.
– Я – старый енотишко. Побежденный. Когда-то и я, как вы, выбегал из норы, лез в самую гущу. А сейчас я – енот-калека. Меня спасает только защитная окраска. По принципу «открой глазки, закрой ротик». Ротик закрою и сижу в углу, подальше, хе-хе, от драки! – Он умолк, с минуту сидел, вздыхая, покачивая головой. – Нет, – сказал он вдруг. – Я, конечно, другой. Потому что я не устаю верить. Увидел вас – и надежда затеплилась. И Колька – другой. Правда, еще желторотый, но Урюпин его уже боится. Вот был у нас начальником один светлый человек. Убрали. А сюда – волчка серенького…
– Урюпина?
– Да. Вы его еще не знаете. Это во-олк! Люпус! Назначили – и надежда моя погасла. Увидел вас – опять надеюсь. Дмитрий Алексеевич! Помните, как Брюсов сказал: «Унесем зажженные светы в катакомбы, в пустыни, в пещеры», – он не прав! Когда они зажгутся, мы уже не можем их уносить! Вот скажите – что делать с ними, с зажженными светами? Я уже гашу мысли, нашел способ: изобретаю для спиннинга блесну, не задевающую за коряги. Я ведь рыболов. Или по садовому делу придумываю какую-нибудь мелочь. Замечательно! С тем же огнем! Увлекусь – время и проходит. Вы понимаете, какая беда! Мыслитель не может мыслить!
– Так вот что, Кирилл Мефодьевич, – сказал Лопаткин и положил кулак на столик. – Я вам протяну еще руку. Поняли? Живите и надейтесь…
– Какой же ты идеалист, как я погляжу! – Араховский с грустной, усталой улыбкой стал смотреть вдаль, в сумерки. – Ах, какой идеалист! – Он покачал головой.
– Кирилл Мефодьевич, я вам клянусь, что так будет!
– Клянись, клянись. Спасибо и на том. А пока, раз ты такой, буду помогать тебе я. Хочу тебе заповедать несколько тезисов. Как-нибудь придешь…
– Кирилл Мефодьевич! Давайте с вами выпьем за зажженны светы!